девчонки. рассказ
Метель началась, когда тополь у библиотеки был еще полон зеленых листьев. Снег летел с невидимых небес, легкий и неумолимый, как ангел. Было что-то жуткое в его отрешенном круговом движении, которое не прекращалось ни днем, ни ночью.
- В связи с изменением климата, Великий Потоп отменяется, будет Великий Сугроб. Один на всех - великий, снежный гроб, - гнусавил поэт Селедкин, выдергивая увязшую в снеговой каше маленькую библиотекаршу Юлю. - Почему вы сидите тут и плачете? Одна в снегах, как... как...
- Ой, не надо только ваших "каков"! - Юля перевернула свалившийся с ноги ботинок и так яростно вытряхнула из него снег, что потеряла равновесие и чуть не шлепнулась обратно в сугроб.
- Неблагодарнейшая из дев! Я спас вас от разнузданной стихии!
- Стихия не может быть разнузданной. Она не лошадь. И не графоман, упившийся дешевой водкой. И " спасвас" звучит смешно. Как ватерпас и васисдас.
- Жестокая! И все-таки я видел, вы плакали... Могу ль узнать о чем?
- Птибурдуков тебя я презираю..., - в тон ему ответила Юля. - Ладно, спасибо-досвиданья-мне действительно пора.
Ей хотелось еще посидеть в снегу и поплакать. Но утомительный Селедкин продолжал идти по пятам и гнусавить свои пятистопные ямбы. Видимо, тоже пробирался в библиотеку. Договариваться об очередном поэтическом вечере.
Юля, однако, быстро сообразила, что может поплакать и на ходу. Ведь он плетется сзади и ничего не заметит.
Ветер шипел и шуршал, гремели, точно жестянки, заледеневшие зеленые листья на тополе. Было так шумно, что Юля осмелела и произнесла сквозь слезы: "Расцветают липы в лесах и на липах цветы поют"
Почему-то ужасно хотелось повторять и повторять эту строчку. И непременно вслух. И плакать. В ней было простое и неуловимое волшебство. От этих цветущих лип и поющих цветов сквозь мертвую каменную тоску начинали просачиваться ручейки слез. Таких горьких. И таких сладких. Горьких, потому что никаким мечтам не суждено сбыться, и это уже давно понятно, но все равно больно. Сладким, потому что душа все-таки жива. И живет, даже когда ты уже совсем перестаешь ее помнить. И готова ожить и обрадоваться от такой малости, как давно не ласканый ребенок. От того, что "на липах цветы поют".
- Ага, - злорадно прокаркал за спиной Селедкин, - надо мной издеваетесь, а сами стишки бормочете! Да к тому ж плохие! Зацветают и цветы - тавтология! И потом липы не в лесу растут, а в парке. Ну, а поющие цветы - это вообще ни в какие ворота не лезет! Цветы поют! Может, они еще и танцуют?
Юля резко остановилась, и разогнавшийся Селедкин налетел на нее, как петух на наседку. Сам Селедкин, конечно, предпочел бы сказать: как коршун на голубку. Полы его черного пальто развевались на ветру, словно распростертые крылья. С минуту они молча барахтались в сугробе, пытаясь вернуться к прямохождению. Юля вскочила первой и, глядя на четвероногого Селедкина крикнула:
- Знаете почему вы пишите такие плохие стихи?
- Я? Плохие? - задохнулся Селедкин. - Да ты... Да я... Тебя урою, сука...
Он уже был на ногах и нависал над маленькой Юлей, сверкая перекошенными очками. На секунду ей стало страшно, на полсекунды смешно. А потом надолго гадко.
Селедкин дышал на нее вчерашним перегаром и жвачкой "Орбит" и сопел, будто бульдог. Он продолжал по инерции сохранять свирепый вид, однако был уже не зол, а растерян, точно школьник сгоряча нахамивший завучу, и не понимающий, зачем он это сделал и как теперь быть.
Он почесал нос, и Юле стало его жалко.
- Ага, уроете. И тут же в сугробе зароете, - примирительно усмехнулась она. - Бедный Селедочкин! И откуда только из вас это вылезло? НТВ на ночь смотрите?
- Так почему же у меня плохие стихи? - оправившись от смущения, прошипел Селедкин.
- Потому что вы мало читаете. Гумилева не узнали. Поучать бросились. Цветы у него, видите ли, петь не могут.
- Ну, у Гумилева могут, конечно.
- Цветы вообще могут делать все, что угодно. И танцевать - вальс цветов забыли что ли? - и ходить, и говорить... И даже лекции читать на филфаке. О польских поэтах второй половины 20 века...
- У вас жар, Юлия Борисовна?
- Станиславовна. Да, горячка. Оставьте меня, поручик.
И Юля облегченно рассмеялась. Ну, конечно! Вот он - выход! Такой же, как и тогда, с Цветаном Боженовичем, профессором из Польши.
Он прочитал свою лекцию, которая вся, до единого слова, пролетела мимо нее, как сияющий поезд, и спустился с кафедры, чтобы навсегда исчезнуть. Тогда маленькая студентка Юля неимоверным усилием вырвала себя из своего золотого омута и подошла задать вопрос. Наиглупейший, разумеется. Но он не рассердился. "Скажите, а ваше имя по-польски обозначает цветок?" - "Да-да, Божий цветок", - ответил он, лучезарно улыбаясь. И упорхнул из аудитории. И из ее жизни.
А она, чтобы уцелеть и не разлететься на золотые молекулы, стала каждый день отправлять письма: " Речь Посполитая, Божьему Цветку"...
И пока она, стоя посреди метели под зеленым тополем, выговаривала незадачливому Селедкину, ее вдруг осенило, что и эту разрывную пулю тоже можно упаковать в конверты и отослать подальше от себя. "Санкт-Петербург. Н.Г. До востребования"
Это будет, конечно, эффективнее, чем сидеть в снегу и плакать, привлекая прохожих графоманов. Она даже запела от облегчения. Разумеется, ту строчку, которая так и вертелась на языке: про липы в лесу. А Селедкин подумал, что она его дразнит. И набычился.
"Дорогой Николай Степанович! Простите, что я вас беспокою. Если, конечно, это слово к вам теперь применимо. Как и все остальные слова. Ну, не будем о грустном. Николай Степанович! Я хочу Вам кое-что сказать. Вы, конечно, это уже сто раз слышали. Но что поделаешь. Придется выслушать еще раз. Я люблю Вас. Люблю. Люблю. И буду писать это слово, пока мне хоть немного не полегчает... Нет, без толку. Ладно, тогда я лучше обьясню, что имею в виду. Ведь хотя Вам и говорили это сто тысяч раз, но про мое "люблю" Вы ничего не знаете... Да, трудновато будет. Охо-хо! Нет, лучше пойти путем вычитания. Так вот, стихи Ваши мне, увы, не нравятся. За редким исключением. Они совсем не мои. Особенно все эти леопарды и бегемоты. Или хуже того - священная война. Фу, кошмар... И как человек Вы мне не нравитесь. Самоуверенность и самолюбование. Сплошная поза, ни слова в простоте. Это я не хамлю. Это я в любви признаюсь, не забывайте... Хотя тут, на человеческом уровне, мне все-таки кое-что нравится. Как вы с детьми играли. И с мамой под ручку ходили. Это очень трогательно... Как мужчина Вы мне тоже не нравитесь. Меня пугают эти африканские страсти. И кажется ужасно пошлой ваша любовь к актрисам и балеринам. Ну, дурной вкус, ну, правда же! Так что же я полюбила? То, что в самой глубине. Так глубоко, где уже нет мужского и женского. Так глубоко, что даже в стихах оно почти не смогло проявиться. Не знаю, как оно называется. Может быть, дух. Вот этот дух - он мне как родной. И это родство - самое прекрасное и самое безнадежное, что со мной случалось. И дело не в том, что Вас давным-давно нет в живых. Это, наверное, даже плюс... К живым вообще невозможно продраться сквозь все наслоения... Нет способов контакта. Духа с духом. Ведь мы знаем только слова. А это глубже слов, даже тех, что в стихах приходят... Ну, вот. Я и успокоилась. Больше не хочется сидеть в сугробе и плакать. Спасибо, что выслушали, даже если это совсем не так. Я напишу еще, если опять станет плохо? Ладно?"
- Медитируешь над методическими рекомендациями? - заглянула ей через плечо нестрогая начальница Света. Светик-Семицветик, как ее прозвали за пристрастие к яркому макияжу необычайных оттенков.
- Угу, - Юля захлопнула блокнот и обернулась.
Светины глаза, подведенные толстенной линией, как у актрисы немого кино, светились сочувствием:
- Опять влюбилась?
- Да что вы!
- Я случайно увидела, клянусь! И только первое слово! Даже имя не успела прочитать! Методические рекомендации со слова "дорогой" не начинаются.
- Я сию минуту все сделаю! Уже почти начала! Ой, тьфу, почти закончила!
Юле опять захотелось плакать, желательно в сугробе. Она глянула в окно: не бродит ли поблизости еще какой-нибудь незванный утешитель. Тополь по-прежнему зеленел посреди зимы - надменный, стойкий и нелепый.
"Как Николай Степанович со своей Африкой. Как я со своим Николаем Степановичем. Жаль, что в тополе нет дупла, я бы туда отнесла письмо. Письмо, а письмо, почему ты мне помогло так ненадолго? Я на тебя надеялась! Не могу же я в разгар рабочего дня то и дело бегать в сугроб плакать. Сейчас уже и детей приведут. Да вон же они топают! Ой-ей!"
Дети ее тоже не утешили. Сидели такие кислые, замороженные, будто на контрольной по математике. Потом, правда, немного воспряли. Стали придумывать, кто какой цветочный горшок. И одна хмурая отличница сказала, что она прозрачная, а внутри у нее - вода и золотые рыбки.
- Ты - цветочный горшок, мечтающий стать аквариумом! Как я тебя понимаю! - обрадовалась Юля. - Напиши об этом сказку! Или трагедию в стихах!
- Разве что комедию, - отрезала девочка.
Потом попросил слова жгучий брюнет Федя. У него, видимо, тоже выдался нелегкий день. Федина сказка просто лучилась оптимизмом:
"Жили-были дед да баба. Снесла им курочка яичко. Яичко упало и разбилось. Дед упал и разбился. Баба упала и разбилась. А курочка их утешает: "не плачь, дед, не плачь, баба". Потом сама тоже упала и разбилась. Вот и сказке конец, а кто слушал - упал и разбился!"
- Ну, а мышка? - спросила Юля с надеждой. - Уцелела?
- Мышки там вообще не было. Ее кошка сьела. Еще давно.
Под конец мальчик Саша, который придумывает сказки, где все сделано из Лего, вдруг спросил, этаким скептическим тоном:
- А сами-то вы хоть книжки читаете?
- Читаю.
- А докажите!
Юля открыла сумку и продемонстировала болотно-зеленый томик Гумилева. Все почему-то оживились, повскакивали с мест, чтобы лучше разглядеть. А легоман Саша потребовал, чтобы она прочитала первое попавшееся стихотворение.
- Ну, тут всякое попадается...
- Давайте, давайте!
К счастью, выпала "Сахара". Ни кровавой резни, ни любовных утех. Всего-то лишь навсего планетарная катастрофа.
- Ну, все понятно? - спросила она, дочитав. Надеялась, что они ничего не уловили, маленькие ведь еще, третьеклассники, а тут слова - сплошь незнакомые.
- Чего же тут непонятного! - скривилась мрачная отличница, и глаза ее злорадно сверкнули через очки, совсем как у поэта Селедкина. - Земля превратится в пустыню, и нас завоюют марсиане! Все предельно ясно!
- Крутяк! - одобрил мальчик-лего.
Когда они уходили, Юля заметила, что отличница сильно хромает - одна нога у нее не сгибалась - и снова собралась плакать в сугроб.
Но ей опять помешали. Уже у самых дверей дорогу перегородила горбатая библиотекарша Любовь Ивановна. Эта Любовь Ивановна отличалась непредсказуемостью. То дарит подарки без повода, то перестает здороваться. Тоже без повода. Сейчас она пребывала в подарочном настроении. Вручила Юле банку с капустой. Торжественно, словно статуэтку Оскара.
- Вот это да! - восхитилась Юля, понятия не имея, что следует говорить, когда тебе молча суют в руки три литра капусты. - Сами квасили?
- Квасить будем завтра, - глядя вниз и вбок, проскрипела Любовь Ивановна. - На бенефисе Селедкина. Присутствовать обязательно. Распоряжение директора. Должны обеспечить явку.
- А если я вместо себя кого-нибудь пришлю? У меня соседка, такая дама интеллигентная... Если только она опять ногу не сломала, она постоянно падает...
Любовь Ивановна, не говоря ни слова, развернулась всем корпусом и отчалила по направлению к читальному залу. В продолжении разговора она была явно не заинтересована.
"Ну, что теперь я могу спокойно пойти в свой сугроб?" - спросила Юля у бытия. И бытие ответило: "Не можешь"
На сей раз на пути возникло препятствие в лице начальницы Светы.
- Юлечка! Ну-ка, посекретничаем, - Света многозначительно повела своими клеопатровыми очами в сторону раскидистого фикуса.
- Я понимаю, это не мое дело, - начала она шепотом такой силы и экспрессии, что все библиотечные девушки, скучавшие за стеллажами, навострили уши. - Ты не обижайся. Я за тебя переживаю, как за родную дочь!
Юля обреченно вздохнула и водрузила капусту на подоконник.
- Что это? Заготовки на зиму?
- Дар любви. Ну, Любви Иванны.
- А, понятно. Я, кстати, как раз о ней с тобой и собиралась поговорить. Да, не о нашей. А о той, настоящей. О любви.
Юля вздохнула еще обреченнее.
- Я не буду спрашивать, кто он... Но скажи, у него серьезные намерения? Он жениться-то собирается? Он знает, что у тебя дочь? Мужики они такие - как узнают, что у женщины ребенок, сразу лыжи поворачивают, кому охота с чужими генами возиться... Ну, знает?
- Нет.
- Я так и думала! Юля! Ты скажи! Сегодня же! Если несерьезный человек, сразу и отвалится. Туда ему и дорога! Скажешь?
- А почему бы и нет! - рассмеялась Юля. - С радостью!
- Ты так легкомысленна! А тебе ведь уже не двадцать...
- И даже не тридцать.
- Юлечка, не обижайся...
- На правду не обижаются!
- Я ведь за тебя, как за родную... Ну, скажи, серьезный он человек? Не поэт, я надеюсь?
- Не надейтесь, Светлана Вениаминовна!
- Рехнулась?! Непризнанный гений?
- Признанный, признанный, все в порядке!
- Селедкин что ли? Да ведь он женат!
"Дорогой Николай Степанович! Мне велели рассказать Вам о Соне. А я ужасно послушная. Ужасно. Вам бы понравилось... Так вот, Соня. Мы вместе уже пять лет. Когда-то ей было три года, она бежала передо мной, ловя летящие листья, и каждому листу давала имя. А я тащилась сзади с тяжеленной сумкой и думала: "Вот бежит человек, который еще не знает о смерти". Да. Теперь все изменилось. Вчера Соня обьясняла свой рисунок: "Это мы танцуем в ангельском хороводе: мы с тобой, папа, игрушечка и Бог". Если бы я была поэтом, я бы так назвала книгу: "Игрушечка и Бог". Соня защищает меня от нянечек в садике. Встает, раскинув руки, и кричит: "Не смейте хамить маме!" А у меня порой не хватает сил даже на то, чтобы просто ей улыбнуться. Когда мы ссоримся, Соня говорит: "Ладно-ладно, поругайся. Тебе полезно. Все равно я знаю, что мы с тобой эльфы. А остальные - тетки". Понимаете, Николай Степанович? В Ваше время это, конечно, называлось другими словами, но расклад был тот же. Не в нашу пользу, да? Но когда я писала Вам, что Ваш дух мне как брат, я примерно то же пыталась выразить. Вы ведь поняли, правда? И мне грустно не от того, что Вас нет на этом свете, а от того, что даже если бы мы стояли лицом к лицу, мы бы друг друга не узнали. А ведь мы родные. И нас так мало. И нам надо изо всех сил держаться друг за друга, а мы... Вы бы меня даже не заметили, если б мы встретились. Потому что я совсем не красавица. И уж точно не балерина. Спокойной ночи! Да, забыла. Я Вас ужасно ревновала всего один раз. Когда Вы писали Ларисе Рейснер о красных ветках ноября, когда природа думает, что ее никто не видит, и перестает скрываться... Ну, разве она могла это понять? А я вот понимаю"
На бенефисе Селедкина присутствовали те же люди, что и десять лет назад. Все эти лица, и все эти стихи Юля знала наизусть, хотя, конечно, предпочла бы знать что-нибудь другое. Правда, на этот раз мироздание сжалилось и послало ей одно новое лицо. И даже одно новое четверостишие. Оно называлось "Ответ". Читая его, Селедкин многозначительно не смотрел в ее сторону:
"Не поют цветы, не поют. Они молча рассвета ждут. Они молча падают ниц, чтоб засохнуть среди страниц"
- Сей мадригал имеет посвящение, - мрачно заметил Селедкин, переждав жидкую овацию. - Но я не буду его озвучивать. Потому что этот человек показал себя крайне некомпетентным в поэзии. По крайней мере, в моей.
Новое лицо принадлежало восторженной старшекласснице. Девочка с модной розовой челкой до носа сидела в первом ряду и так усердно хлопала, что Юле, сидевшей в последнем, было видно, как у нее покраснели ладони.
Потом начался банкет. Неизбежный, как ноябрь после октября. Бутерброды с вареной колбасой, непременные возгласы ужаса, что Юля не ест мяса, всегдашние предложения закусывать конфетами "Белочка", водка в пластиковых стаканчиках.
- Селедкин, возьми псевдоним, это невыносимо! - как водится, орал поэт Рюмин.
- Я своей фамилией горжусь! - кричал в ответ уже перекошенный Селедкин.
А девочка с розовой челкой смело опрокидывала в себя водку и восторженно выдыхала:
- Обалдеть! Настоящие поэты! Анька обзавидуется!
Анька была подружкой, в соавторстве с которой девочка писала многотомный роман о приключениях черных магов.
- Вы, правда, считаете, что Пушкин велик? - надрывался Рюмин, обнимая пунцовую Свету. - Но в чем критерий величия? Как его измерить? Почему именно Пушкин, а не Селедкин? Рассудите нас, Юлия Цезаревна!
- Станиславовна. Извините, я сейчас приду.
- Держите ее! Она не вернется! Это волк в овечьей шкуре! - вопил Селедкин, простирая к Юле грозную длань с надкусанным бутербродом.
- Я хочу петь! - воскликнула поэтесса Олечка в алом пончо, и Юле удалось улизнуть.
Она спряталась между стеллажей, уткнулась лбом в пыльные корешки и, наконец, расплакалась.
"Только и всего. Как мало человеку нужно для счастья: спокойно поплакать в одиночестве. "Машенька, я никогда не думал, что можно так любить и грустить". Какая жалость, что не меня назвали Машей, а сестру. Ей это имя совершенно не подходит. Да и она все равно переименовала себя в Алису... Проклятье! Кто-то шлепает!"
Юля схватила с полки книгу и заслонилась от надвигавшейся темной фигуры. Свет горел только в подсобке, откуда доносилось жалобное пение Оленьки, и все вокруг выглядело непривычно и загадочно, как в детстве.
- Что почитываем? - без интереса полюбопытствовал Рюмин.
- "Реформы Александра Второго". Люблю, знаете ли, на досуге освежить в памяти. Вы тоже?
- Странная ты, Юлька! - усмехнулся Рюмин и неловко облокотился о стеллаж.
"Ну, вот. Раз я уже превратилась в Юльку, сейчас начнутся некрологи"
- Пойдем, помянем Родьку. Он же тебе как-никак родственник.
- Ага, родственник. Они с Алиской меньше месяца женаты были. Только и успели, что перепиться на свадьбе. А потом протрезвели и развелись.
- Отказываешься помянуть невинно убиенного? - угрожающе колыхнулся Рюмин.
- Невинно убиенных в церкви поминают. А не на бенефисе Селедкина.
- Мы русские люди. У нас - всюду Бог! Юлька! Не кобенься!
- Да идем, идем. Стеллаж не опрокинь только.
Пришлось отдать долг память Родьке единственным доступным здесь способом. Бдительный Рюмин следил, чтобы она не слукавила и выпила все до дна. Селедкин с гримасой, изображающей смесь ситуативной галантности и незатухающей ненависти, пододвинул к ней конфету "Белочка". Поэтесса Олечка надрывным голосом пошутила, что "водка без "Белочки" доведет до белочки". Розовая девочка с готовностью захохотала, остальные кисло кивнули. Остроте про белочек тоже было уже лет десять.
Дальше начались традиционные на данном этапе споры, кто убил Родьку: спецслужбы или собутыльники? Всем, конечно, хотелось думать, что первые. Это почему-то повышало самооценку. Лишь Рюмин, держась в амплуа сурового реалиста, периодически восклицал с затаенной надеждой:
- Нужны мы им! Бросьте! У них есть дела поважнее, чем ехать в село Великое, чтобы зарезать поэта Родиона Говорова!
Юля знала каждую реплику еще до того, как кто-то ее произносил. Будто смотрела фильм "Ирония судьбы". Вот сейчас они сойдутся на том, что это сделали спецслужбы, но руками собутыльников, и решат выпить за Россию. А после Олечка запоет романс о юнкерах. И Рюмин будет плакать и каяться, что с ней развелся. И все-таки обязательно ввернет про подгоревшую гречку. И Светик-Семицветик решит, что пора доставать заначку...
- Ну, рассуди же нас, Юлька! Ты тут самая рассудительная! Кто гениальнее: Рюмин или Селедкин?
Этот вопрос по сценарию должен был возникнуть несколько позже. Видимо, Рюмин накатил, когда она плакала за стеллажами.
- Оставь ее. Она поклонница Гумилева! - Селедкин произнес это с такой гадливостью, будто уличал Юлю в копрофагии.
- Но Гумилев мертв! А мы - живые!
- Она любить умеет только мертвых! - Селедкин торжествовал: редко ему удавалось так удачно блеснуть классиком.
- "Поплачь о нем, пока он живооооой", - завыл Рюмин, бесцеремонно выдергивая у Олечки расстроенную гитару.
- Он живой, - тихо произнесла Юля. - Это вы мертвые.
- Обалдеть! - донеслось из-под розовой челки. - Анька не поверит!
Юля снова попыталась исчезнуть. Но печаль сделала ее рассеянной, и она выбрала неудачный момент. Светик как раз возвращалась к столу с новой бутылкой.
- Юлечка! Опять сбегаешь?
- Хочу проветриться.
- Погоди. Селедкин обидется. А он злопамятный. Уже все уши мне прожужжал, на тебя жалуясь. Чем-то ты его уязвила... Неужели, у вас роман? Никак не могу поверить!
- Светлана Вениаминовна, это ваши фантазии. Дак фэнтези. Я легче заведу роман вон с тем тополем, чем с Селедкиным.
- Так кто же он? Я его знаю?
- Все его знают.
- Ого!
- Девочки, можно мне с вами? - прошептала Олечка, возникая из полутьмы, словно призрак убитого мексиканца. - Видеть не могу эту самоуверенную рожу. И опять он со своей гречкой! Сто лет прошло!
Олечка всхлипнула.
- Я ему столько всего простила. И Алиску, и сикилявок этих из театралки... А он кашу подгоревшую простить не может!
- Где она сейчас, кстати? - перебила Света, зная, что Олечке нельзя углубляться в прошлое.
- Алиска-то? - зевнула Юля. - Я ж говорила. В Аргентине.
- Обалдеть! - вынырнула из-за стеллажей еще одна неустойчивая тень. - По правде? В Аргентине? А кто? И где здесь писают?
- По коридору налево.
- Иди на запах!
- Юлечка! Как можно! У нас учреждение культуры!
- Но запах-то об этом не знает!
- А кто в Аргентине? А зачем? А как туда попадают?
- Сестра моя Маша, она же Алиска. Замуж вышла. Искала в интернете, чтоб как можно дальше отсюда. Даже пять сыновей этого Педры ее не остановили. Очень уж хотела сбежать на край света.
- Пишет?
- Она не любит.
- Тебя?
- Письма. Ну, и меня, разумеется тоже.
- Юлечка, ну признайся все-таки, кто он! Я всю ночь голову ломала.
- Крепкая же у вас голова, Светлана Вениаминовна!
- Ну, Юлечка! Ну, сжалься!
- Николай Степанович Гумилев.
- Ну, Юль, ну, серьезно!
- Да я правду говорю.
- А что ты удивляешься, Светик? Я это очень понимаю, - Олечка вдруг перестала лить слезы и мечтательно улыбнулась. - Я вот однажды влюбилась в декабриста Полонского, который был сюда к нам сослан, в имение родителей. Я о нем статью писала в "Северный вестник", дневник его в архиве читала. И письма к невесте, которая в Петербурге осталась. Ну, и в итоге за другого вышла, конечно... Я по нему так тосковала, что Рюмин меня задушить пытался. Потом упаковку пудры себе в шею втерла, чтоб синяки замазать. А ты не веришь!
- Ну, девчонки! Вы просто чемпионы по безнадежности! Куда мне с моим Андрюшкой!
Андрюшкой звался известный киноактер, которого Светик пылко любила уже много лет подряд.
- Не, - живо отозвалась розовая девочка, переминаясь с ноги на ногу. - Абсолютная чемпионка - моя Анька. Она влюблена в персонажа нашего романа, которого сама же выдумала! Так сильно, что даже Алехина отшила. А он - самый красивый в классе.
- Так и мы их себе сами выдумали, деточка! И я своего декабриста, и Светик Андрюшку, и Юлечка - Гумилева. Мы же их никогда в жизни не видели!
- Обалдеть! Неужели я по правде с вами разговариваю! Анька не поверит! Скажет, что я все выдумала!
- И ты кого-нибудь выдумаешь со временем... - чуть слышно сказала Олечка настоящим трагическим голосом, совсем не похожим на то завывание, к которому все привыкли. - Здесь же совершенно некого любить!.. Ты не описаешься, деточка?
- Ой, спасибо! Я уже еле терплю! Вы такие клевые!
Когда последнее "обалдеть" затихло в другом конце коридора, Юля воскликнула:
- Слушайте, я тоже больше не могу терпеть! Весь вечер хочу заплакать! А вы мне постоянно мешаете!
- Не надо, Юлечка! - крикнула Светик, и из глаз ее, как по команде, хлынули черные слезы.
- Только после Вас, Светлана Вениаминовна! - засмеялась Юля, не мешая смеху переходить в рыдание.
- Девчо-ооонки! - торопливо припустила Олечка. - И я с вами-ииии...
Юля не заметила, кто из них первый сорвался на вой. Олечка сначала робко по-щенячьи поскуливала, а потом вошла в голос, распрямилась, и с ее лица вдруг исчезло всегдашнее выражение бедной жертвы.
- Ты такая красивая, Олька! - выкрикнула Юля сквозь слезы.
- Ууууу! Распроклятая жизнь!!! - запрокинув голову, полупела, полуревела Олечка, и глаза ее горели счастьем.
- Как жаааалко всех! - хриплым пиратским басом стенала Света.
Три немолодые женщины выли в темноте. Среди книг, которые в этом городе никто не читал. Слаженно так, в унисон, будто всю жизнь этим занимались. Они раскачивались из стороны в сторону, стукались о стеллажи, ловили друг друга, скулили и скалились, как волчицы.
Светик с размазанной тушью на щеках зубами пыталась содрать пробку с бутылки. Олечка, растрепанная, как ведьма, утиралась алым пончо. Юля судорожно прижимала к груди "Реформы Александра Второго". Зеленый тополь смотрел на них сквозь метель. И ничему не удивлялся.
- Что-то девочка долго не возвращается. Может, уснула? Или заблудилась? - первой, как положено, пришла в себя начальница.
- Пусть поспит. Там сейчас будет мордобой. Слышите, уже "Черного ворона" горланят, - ухмыльнулась Юля.
- Пора вызывать такси, - вздохнула Олечка.
Из подсобки раздался звон разбитого стекла.
- Окно? - забеспокоилась Светик.
- Бутылка, - со знанием дела определила Олечка. - Рюмин "розочку" сделал.
- Бежать спасать? - лениво потянулась Юля.
И они снова расхохотались.
- В связи с изменением климата, Великий Потоп отменяется, будет Великий Сугроб. Один на всех - великий, снежный гроб, - гнусавил поэт Селедкин, выдергивая увязшую в снеговой каше маленькую библиотекаршу Юлю. - Почему вы сидите тут и плачете? Одна в снегах, как... как...
- Ой, не надо только ваших "каков"! - Юля перевернула свалившийся с ноги ботинок и так яростно вытряхнула из него снег, что потеряла равновесие и чуть не шлепнулась обратно в сугроб.
- Неблагодарнейшая из дев! Я спас вас от разнузданной стихии!
- Стихия не может быть разнузданной. Она не лошадь. И не графоман, упившийся дешевой водкой. И " спасвас" звучит смешно. Как ватерпас и васисдас.
- Жестокая! И все-таки я видел, вы плакали... Могу ль узнать о чем?
- Птибурдуков тебя я презираю..., - в тон ему ответила Юля. - Ладно, спасибо-досвиданья-мне действительно пора.
Ей хотелось еще посидеть в снегу и поплакать. Но утомительный Селедкин продолжал идти по пятам и гнусавить свои пятистопные ямбы. Видимо, тоже пробирался в библиотеку. Договариваться об очередном поэтическом вечере.
Юля, однако, быстро сообразила, что может поплакать и на ходу. Ведь он плетется сзади и ничего не заметит.
Ветер шипел и шуршал, гремели, точно жестянки, заледеневшие зеленые листья на тополе. Было так шумно, что Юля осмелела и произнесла сквозь слезы: "Расцветают липы в лесах и на липах цветы поют"
Почему-то ужасно хотелось повторять и повторять эту строчку. И непременно вслух. И плакать. В ней было простое и неуловимое волшебство. От этих цветущих лип и поющих цветов сквозь мертвую каменную тоску начинали просачиваться ручейки слез. Таких горьких. И таких сладких. Горьких, потому что никаким мечтам не суждено сбыться, и это уже давно понятно, но все равно больно. Сладким, потому что душа все-таки жива. И живет, даже когда ты уже совсем перестаешь ее помнить. И готова ожить и обрадоваться от такой малости, как давно не ласканый ребенок. От того, что "на липах цветы поют".
- Ага, - злорадно прокаркал за спиной Селедкин, - надо мной издеваетесь, а сами стишки бормочете! Да к тому ж плохие! Зацветают и цветы - тавтология! И потом липы не в лесу растут, а в парке. Ну, а поющие цветы - это вообще ни в какие ворота не лезет! Цветы поют! Может, они еще и танцуют?
Юля резко остановилась, и разогнавшийся Селедкин налетел на нее, как петух на наседку. Сам Селедкин, конечно, предпочел бы сказать: как коршун на голубку. Полы его черного пальто развевались на ветру, словно распростертые крылья. С минуту они молча барахтались в сугробе, пытаясь вернуться к прямохождению. Юля вскочила первой и, глядя на четвероногого Селедкина крикнула:
- Знаете почему вы пишите такие плохие стихи?
- Я? Плохие? - задохнулся Селедкин. - Да ты... Да я... Тебя урою, сука...
Он уже был на ногах и нависал над маленькой Юлей, сверкая перекошенными очками. На секунду ей стало страшно, на полсекунды смешно. А потом надолго гадко.
Селедкин дышал на нее вчерашним перегаром и жвачкой "Орбит" и сопел, будто бульдог. Он продолжал по инерции сохранять свирепый вид, однако был уже не зол, а растерян, точно школьник сгоряча нахамивший завучу, и не понимающий, зачем он это сделал и как теперь быть.
Он почесал нос, и Юле стало его жалко.
- Ага, уроете. И тут же в сугробе зароете, - примирительно усмехнулась она. - Бедный Селедочкин! И откуда только из вас это вылезло? НТВ на ночь смотрите?
- Так почему же у меня плохие стихи? - оправившись от смущения, прошипел Селедкин.
- Потому что вы мало читаете. Гумилева не узнали. Поучать бросились. Цветы у него, видите ли, петь не могут.
- Ну, у Гумилева могут, конечно.
- Цветы вообще могут делать все, что угодно. И танцевать - вальс цветов забыли что ли? - и ходить, и говорить... И даже лекции читать на филфаке. О польских поэтах второй половины 20 века...
- У вас жар, Юлия Борисовна?
- Станиславовна. Да, горячка. Оставьте меня, поручик.
И Юля облегченно рассмеялась. Ну, конечно! Вот он - выход! Такой же, как и тогда, с Цветаном Боженовичем, профессором из Польши.
Он прочитал свою лекцию, которая вся, до единого слова, пролетела мимо нее, как сияющий поезд, и спустился с кафедры, чтобы навсегда исчезнуть. Тогда маленькая студентка Юля неимоверным усилием вырвала себя из своего золотого омута и подошла задать вопрос. Наиглупейший, разумеется. Но он не рассердился. "Скажите, а ваше имя по-польски обозначает цветок?" - "Да-да, Божий цветок", - ответил он, лучезарно улыбаясь. И упорхнул из аудитории. И из ее жизни.
А она, чтобы уцелеть и не разлететься на золотые молекулы, стала каждый день отправлять письма: " Речь Посполитая, Божьему Цветку"...
И пока она, стоя посреди метели под зеленым тополем, выговаривала незадачливому Селедкину, ее вдруг осенило, что и эту разрывную пулю тоже можно упаковать в конверты и отослать подальше от себя. "Санкт-Петербург. Н.Г. До востребования"
Это будет, конечно, эффективнее, чем сидеть в снегу и плакать, привлекая прохожих графоманов. Она даже запела от облегчения. Разумеется, ту строчку, которая так и вертелась на языке: про липы в лесу. А Селедкин подумал, что она его дразнит. И набычился.
"Дорогой Николай Степанович! Простите, что я вас беспокою. Если, конечно, это слово к вам теперь применимо. Как и все остальные слова. Ну, не будем о грустном. Николай Степанович! Я хочу Вам кое-что сказать. Вы, конечно, это уже сто раз слышали. Но что поделаешь. Придется выслушать еще раз. Я люблю Вас. Люблю. Люблю. И буду писать это слово, пока мне хоть немного не полегчает... Нет, без толку. Ладно, тогда я лучше обьясню, что имею в виду. Ведь хотя Вам и говорили это сто тысяч раз, но про мое "люблю" Вы ничего не знаете... Да, трудновато будет. Охо-хо! Нет, лучше пойти путем вычитания. Так вот, стихи Ваши мне, увы, не нравятся. За редким исключением. Они совсем не мои. Особенно все эти леопарды и бегемоты. Или хуже того - священная война. Фу, кошмар... И как человек Вы мне не нравитесь. Самоуверенность и самолюбование. Сплошная поза, ни слова в простоте. Это я не хамлю. Это я в любви признаюсь, не забывайте... Хотя тут, на человеческом уровне, мне все-таки кое-что нравится. Как вы с детьми играли. И с мамой под ручку ходили. Это очень трогательно... Как мужчина Вы мне тоже не нравитесь. Меня пугают эти африканские страсти. И кажется ужасно пошлой ваша любовь к актрисам и балеринам. Ну, дурной вкус, ну, правда же! Так что же я полюбила? То, что в самой глубине. Так глубоко, где уже нет мужского и женского. Так глубоко, что даже в стихах оно почти не смогло проявиться. Не знаю, как оно называется. Может быть, дух. Вот этот дух - он мне как родной. И это родство - самое прекрасное и самое безнадежное, что со мной случалось. И дело не в том, что Вас давным-давно нет в живых. Это, наверное, даже плюс... К живым вообще невозможно продраться сквозь все наслоения... Нет способов контакта. Духа с духом. Ведь мы знаем только слова. А это глубже слов, даже тех, что в стихах приходят... Ну, вот. Я и успокоилась. Больше не хочется сидеть в сугробе и плакать. Спасибо, что выслушали, даже если это совсем не так. Я напишу еще, если опять станет плохо? Ладно?"
- Медитируешь над методическими рекомендациями? - заглянула ей через плечо нестрогая начальница Света. Светик-Семицветик, как ее прозвали за пристрастие к яркому макияжу необычайных оттенков.
- Угу, - Юля захлопнула блокнот и обернулась.
Светины глаза, подведенные толстенной линией, как у актрисы немого кино, светились сочувствием:
- Опять влюбилась?
- Да что вы!
- Я случайно увидела, клянусь! И только первое слово! Даже имя не успела прочитать! Методические рекомендации со слова "дорогой" не начинаются.
- Я сию минуту все сделаю! Уже почти начала! Ой, тьфу, почти закончила!
Юле опять захотелось плакать, желательно в сугробе. Она глянула в окно: не бродит ли поблизости еще какой-нибудь незванный утешитель. Тополь по-прежнему зеленел посреди зимы - надменный, стойкий и нелепый.
"Как Николай Степанович со своей Африкой. Как я со своим Николаем Степановичем. Жаль, что в тополе нет дупла, я бы туда отнесла письмо. Письмо, а письмо, почему ты мне помогло так ненадолго? Я на тебя надеялась! Не могу же я в разгар рабочего дня то и дело бегать в сугроб плакать. Сейчас уже и детей приведут. Да вон же они топают! Ой-ей!"
Дети ее тоже не утешили. Сидели такие кислые, замороженные, будто на контрольной по математике. Потом, правда, немного воспряли. Стали придумывать, кто какой цветочный горшок. И одна хмурая отличница сказала, что она прозрачная, а внутри у нее - вода и золотые рыбки.
- Ты - цветочный горшок, мечтающий стать аквариумом! Как я тебя понимаю! - обрадовалась Юля. - Напиши об этом сказку! Или трагедию в стихах!
- Разве что комедию, - отрезала девочка.
Потом попросил слова жгучий брюнет Федя. У него, видимо, тоже выдался нелегкий день. Федина сказка просто лучилась оптимизмом:
"Жили-были дед да баба. Снесла им курочка яичко. Яичко упало и разбилось. Дед упал и разбился. Баба упала и разбилась. А курочка их утешает: "не плачь, дед, не плачь, баба". Потом сама тоже упала и разбилась. Вот и сказке конец, а кто слушал - упал и разбился!"
- Ну, а мышка? - спросила Юля с надеждой. - Уцелела?
- Мышки там вообще не было. Ее кошка сьела. Еще давно.
Под конец мальчик Саша, который придумывает сказки, где все сделано из Лего, вдруг спросил, этаким скептическим тоном:
- А сами-то вы хоть книжки читаете?
- Читаю.
- А докажите!
Юля открыла сумку и продемонстировала болотно-зеленый томик Гумилева. Все почему-то оживились, повскакивали с мест, чтобы лучше разглядеть. А легоман Саша потребовал, чтобы она прочитала первое попавшееся стихотворение.
- Ну, тут всякое попадается...
- Давайте, давайте!
К счастью, выпала "Сахара". Ни кровавой резни, ни любовных утех. Всего-то лишь навсего планетарная катастрофа.
- Ну, все понятно? - спросила она, дочитав. Надеялась, что они ничего не уловили, маленькие ведь еще, третьеклассники, а тут слова - сплошь незнакомые.
- Чего же тут непонятного! - скривилась мрачная отличница, и глаза ее злорадно сверкнули через очки, совсем как у поэта Селедкина. - Земля превратится в пустыню, и нас завоюют марсиане! Все предельно ясно!
- Крутяк! - одобрил мальчик-лего.
Когда они уходили, Юля заметила, что отличница сильно хромает - одна нога у нее не сгибалась - и снова собралась плакать в сугроб.
Но ей опять помешали. Уже у самых дверей дорогу перегородила горбатая библиотекарша Любовь Ивановна. Эта Любовь Ивановна отличалась непредсказуемостью. То дарит подарки без повода, то перестает здороваться. Тоже без повода. Сейчас она пребывала в подарочном настроении. Вручила Юле банку с капустой. Торжественно, словно статуэтку Оскара.
- Вот это да! - восхитилась Юля, понятия не имея, что следует говорить, когда тебе молча суют в руки три литра капусты. - Сами квасили?
- Квасить будем завтра, - глядя вниз и вбок, проскрипела Любовь Ивановна. - На бенефисе Селедкина. Присутствовать обязательно. Распоряжение директора. Должны обеспечить явку.
- А если я вместо себя кого-нибудь пришлю? У меня соседка, такая дама интеллигентная... Если только она опять ногу не сломала, она постоянно падает...
Любовь Ивановна, не говоря ни слова, развернулась всем корпусом и отчалила по направлению к читальному залу. В продолжении разговора она была явно не заинтересована.
"Ну, что теперь я могу спокойно пойти в свой сугроб?" - спросила Юля у бытия. И бытие ответило: "Не можешь"
На сей раз на пути возникло препятствие в лице начальницы Светы.
- Юлечка! Ну-ка, посекретничаем, - Света многозначительно повела своими клеопатровыми очами в сторону раскидистого фикуса.
- Я понимаю, это не мое дело, - начала она шепотом такой силы и экспрессии, что все библиотечные девушки, скучавшие за стеллажами, навострили уши. - Ты не обижайся. Я за тебя переживаю, как за родную дочь!
Юля обреченно вздохнула и водрузила капусту на подоконник.
- Что это? Заготовки на зиму?
- Дар любви. Ну, Любви Иванны.
- А, понятно. Я, кстати, как раз о ней с тобой и собиралась поговорить. Да, не о нашей. А о той, настоящей. О любви.
Юля вздохнула еще обреченнее.
- Я не буду спрашивать, кто он... Но скажи, у него серьезные намерения? Он жениться-то собирается? Он знает, что у тебя дочь? Мужики они такие - как узнают, что у женщины ребенок, сразу лыжи поворачивают, кому охота с чужими генами возиться... Ну, знает?
- Нет.
- Я так и думала! Юля! Ты скажи! Сегодня же! Если несерьезный человек, сразу и отвалится. Туда ему и дорога! Скажешь?
- А почему бы и нет! - рассмеялась Юля. - С радостью!
- Ты так легкомысленна! А тебе ведь уже не двадцать...
- И даже не тридцать.
- Юлечка, не обижайся...
- На правду не обижаются!
- Я ведь за тебя, как за родную... Ну, скажи, серьезный он человек? Не поэт, я надеюсь?
- Не надейтесь, Светлана Вениаминовна!
- Рехнулась?! Непризнанный гений?
- Признанный, признанный, все в порядке!
- Селедкин что ли? Да ведь он женат!
"Дорогой Николай Степанович! Мне велели рассказать Вам о Соне. А я ужасно послушная. Ужасно. Вам бы понравилось... Так вот, Соня. Мы вместе уже пять лет. Когда-то ей было три года, она бежала передо мной, ловя летящие листья, и каждому листу давала имя. А я тащилась сзади с тяжеленной сумкой и думала: "Вот бежит человек, который еще не знает о смерти". Да. Теперь все изменилось. Вчера Соня обьясняла свой рисунок: "Это мы танцуем в ангельском хороводе: мы с тобой, папа, игрушечка и Бог". Если бы я была поэтом, я бы так назвала книгу: "Игрушечка и Бог". Соня защищает меня от нянечек в садике. Встает, раскинув руки, и кричит: "Не смейте хамить маме!" А у меня порой не хватает сил даже на то, чтобы просто ей улыбнуться. Когда мы ссоримся, Соня говорит: "Ладно-ладно, поругайся. Тебе полезно. Все равно я знаю, что мы с тобой эльфы. А остальные - тетки". Понимаете, Николай Степанович? В Ваше время это, конечно, называлось другими словами, но расклад был тот же. Не в нашу пользу, да? Но когда я писала Вам, что Ваш дух мне как брат, я примерно то же пыталась выразить. Вы ведь поняли, правда? И мне грустно не от того, что Вас нет на этом свете, а от того, что даже если бы мы стояли лицом к лицу, мы бы друг друга не узнали. А ведь мы родные. И нас так мало. И нам надо изо всех сил держаться друг за друга, а мы... Вы бы меня даже не заметили, если б мы встретились. Потому что я совсем не красавица. И уж точно не балерина. Спокойной ночи! Да, забыла. Я Вас ужасно ревновала всего один раз. Когда Вы писали Ларисе Рейснер о красных ветках ноября, когда природа думает, что ее никто не видит, и перестает скрываться... Ну, разве она могла это понять? А я вот понимаю"
На бенефисе Селедкина присутствовали те же люди, что и десять лет назад. Все эти лица, и все эти стихи Юля знала наизусть, хотя, конечно, предпочла бы знать что-нибудь другое. Правда, на этот раз мироздание сжалилось и послало ей одно новое лицо. И даже одно новое четверостишие. Оно называлось "Ответ". Читая его, Селедкин многозначительно не смотрел в ее сторону:
"Не поют цветы, не поют. Они молча рассвета ждут. Они молча падают ниц, чтоб засохнуть среди страниц"
- Сей мадригал имеет посвящение, - мрачно заметил Селедкин, переждав жидкую овацию. - Но я не буду его озвучивать. Потому что этот человек показал себя крайне некомпетентным в поэзии. По крайней мере, в моей.
Новое лицо принадлежало восторженной старшекласснице. Девочка с модной розовой челкой до носа сидела в первом ряду и так усердно хлопала, что Юле, сидевшей в последнем, было видно, как у нее покраснели ладони.
Потом начался банкет. Неизбежный, как ноябрь после октября. Бутерброды с вареной колбасой, непременные возгласы ужаса, что Юля не ест мяса, всегдашние предложения закусывать конфетами "Белочка", водка в пластиковых стаканчиках.
- Селедкин, возьми псевдоним, это невыносимо! - как водится, орал поэт Рюмин.
- Я своей фамилией горжусь! - кричал в ответ уже перекошенный Селедкин.
А девочка с розовой челкой смело опрокидывала в себя водку и восторженно выдыхала:
- Обалдеть! Настоящие поэты! Анька обзавидуется!
Анька была подружкой, в соавторстве с которой девочка писала многотомный роман о приключениях черных магов.
- Вы, правда, считаете, что Пушкин велик? - надрывался Рюмин, обнимая пунцовую Свету. - Но в чем критерий величия? Как его измерить? Почему именно Пушкин, а не Селедкин? Рассудите нас, Юлия Цезаревна!
- Станиславовна. Извините, я сейчас приду.
- Держите ее! Она не вернется! Это волк в овечьей шкуре! - вопил Селедкин, простирая к Юле грозную длань с надкусанным бутербродом.
- Я хочу петь! - воскликнула поэтесса Олечка в алом пончо, и Юле удалось улизнуть.
Она спряталась между стеллажей, уткнулась лбом в пыльные корешки и, наконец, расплакалась.
"Только и всего. Как мало человеку нужно для счастья: спокойно поплакать в одиночестве. "Машенька, я никогда не думал, что можно так любить и грустить". Какая жалость, что не меня назвали Машей, а сестру. Ей это имя совершенно не подходит. Да и она все равно переименовала себя в Алису... Проклятье! Кто-то шлепает!"
Юля схватила с полки книгу и заслонилась от надвигавшейся темной фигуры. Свет горел только в подсобке, откуда доносилось жалобное пение Оленьки, и все вокруг выглядело непривычно и загадочно, как в детстве.
- Что почитываем? - без интереса полюбопытствовал Рюмин.
- "Реформы Александра Второго". Люблю, знаете ли, на досуге освежить в памяти. Вы тоже?
- Странная ты, Юлька! - усмехнулся Рюмин и неловко облокотился о стеллаж.
"Ну, вот. Раз я уже превратилась в Юльку, сейчас начнутся некрологи"
- Пойдем, помянем Родьку. Он же тебе как-никак родственник.
- Ага, родственник. Они с Алиской меньше месяца женаты были. Только и успели, что перепиться на свадьбе. А потом протрезвели и развелись.
- Отказываешься помянуть невинно убиенного? - угрожающе колыхнулся Рюмин.
- Невинно убиенных в церкви поминают. А не на бенефисе Селедкина.
- Мы русские люди. У нас - всюду Бог! Юлька! Не кобенься!
- Да идем, идем. Стеллаж не опрокинь только.
Пришлось отдать долг память Родьке единственным доступным здесь способом. Бдительный Рюмин следил, чтобы она не слукавила и выпила все до дна. Селедкин с гримасой, изображающей смесь ситуативной галантности и незатухающей ненависти, пододвинул к ней конфету "Белочка". Поэтесса Олечка надрывным голосом пошутила, что "водка без "Белочки" доведет до белочки". Розовая девочка с готовностью захохотала, остальные кисло кивнули. Остроте про белочек тоже было уже лет десять.
Дальше начались традиционные на данном этапе споры, кто убил Родьку: спецслужбы или собутыльники? Всем, конечно, хотелось думать, что первые. Это почему-то повышало самооценку. Лишь Рюмин, держась в амплуа сурового реалиста, периодически восклицал с затаенной надеждой:
- Нужны мы им! Бросьте! У них есть дела поважнее, чем ехать в село Великое, чтобы зарезать поэта Родиона Говорова!
Юля знала каждую реплику еще до того, как кто-то ее произносил. Будто смотрела фильм "Ирония судьбы". Вот сейчас они сойдутся на том, что это сделали спецслужбы, но руками собутыльников, и решат выпить за Россию. А после Олечка запоет романс о юнкерах. И Рюмин будет плакать и каяться, что с ней развелся. И все-таки обязательно ввернет про подгоревшую гречку. И Светик-Семицветик решит, что пора доставать заначку...
- Ну, рассуди же нас, Юлька! Ты тут самая рассудительная! Кто гениальнее: Рюмин или Селедкин?
Этот вопрос по сценарию должен был возникнуть несколько позже. Видимо, Рюмин накатил, когда она плакала за стеллажами.
- Оставь ее. Она поклонница Гумилева! - Селедкин произнес это с такой гадливостью, будто уличал Юлю в копрофагии.
- Но Гумилев мертв! А мы - живые!
- Она любить умеет только мертвых! - Селедкин торжествовал: редко ему удавалось так удачно блеснуть классиком.
- "Поплачь о нем, пока он живооооой", - завыл Рюмин, бесцеремонно выдергивая у Олечки расстроенную гитару.
- Он живой, - тихо произнесла Юля. - Это вы мертвые.
- Обалдеть! - донеслось из-под розовой челки. - Анька не поверит!
Юля снова попыталась исчезнуть. Но печаль сделала ее рассеянной, и она выбрала неудачный момент. Светик как раз возвращалась к столу с новой бутылкой.
- Юлечка! Опять сбегаешь?
- Хочу проветриться.
- Погоди. Селедкин обидется. А он злопамятный. Уже все уши мне прожужжал, на тебя жалуясь. Чем-то ты его уязвила... Неужели, у вас роман? Никак не могу поверить!
- Светлана Вениаминовна, это ваши фантазии. Дак фэнтези. Я легче заведу роман вон с тем тополем, чем с Селедкиным.
- Так кто же он? Я его знаю?
- Все его знают.
- Ого!
- Девочки, можно мне с вами? - прошептала Олечка, возникая из полутьмы, словно призрак убитого мексиканца. - Видеть не могу эту самоуверенную рожу. И опять он со своей гречкой! Сто лет прошло!
Олечка всхлипнула.
- Я ему столько всего простила. И Алиску, и сикилявок этих из театралки... А он кашу подгоревшую простить не может!
- Где она сейчас, кстати? - перебила Света, зная, что Олечке нельзя углубляться в прошлое.
- Алиска-то? - зевнула Юля. - Я ж говорила. В Аргентине.
- Обалдеть! - вынырнула из-за стеллажей еще одна неустойчивая тень. - По правде? В Аргентине? А кто? И где здесь писают?
- По коридору налево.
- Иди на запах!
- Юлечка! Как можно! У нас учреждение культуры!
- Но запах-то об этом не знает!
- А кто в Аргентине? А зачем? А как туда попадают?
- Сестра моя Маша, она же Алиска. Замуж вышла. Искала в интернете, чтоб как можно дальше отсюда. Даже пять сыновей этого Педры ее не остановили. Очень уж хотела сбежать на край света.
- Пишет?
- Она не любит.
- Тебя?
- Письма. Ну, и меня, разумеется тоже.
- Юлечка, ну признайся все-таки, кто он! Я всю ночь голову ломала.
- Крепкая же у вас голова, Светлана Вениаминовна!
- Ну, Юлечка! Ну, сжалься!
- Николай Степанович Гумилев.
- Ну, Юль, ну, серьезно!
- Да я правду говорю.
- А что ты удивляешься, Светик? Я это очень понимаю, - Олечка вдруг перестала лить слезы и мечтательно улыбнулась. - Я вот однажды влюбилась в декабриста Полонского, который был сюда к нам сослан, в имение родителей. Я о нем статью писала в "Северный вестник", дневник его в архиве читала. И письма к невесте, которая в Петербурге осталась. Ну, и в итоге за другого вышла, конечно... Я по нему так тосковала, что Рюмин меня задушить пытался. Потом упаковку пудры себе в шею втерла, чтоб синяки замазать. А ты не веришь!
- Ну, девчонки! Вы просто чемпионы по безнадежности! Куда мне с моим Андрюшкой!
Андрюшкой звался известный киноактер, которого Светик пылко любила уже много лет подряд.
- Не, - живо отозвалась розовая девочка, переминаясь с ноги на ногу. - Абсолютная чемпионка - моя Анька. Она влюблена в персонажа нашего романа, которого сама же выдумала! Так сильно, что даже Алехина отшила. А он - самый красивый в классе.
- Так и мы их себе сами выдумали, деточка! И я своего декабриста, и Светик Андрюшку, и Юлечка - Гумилева. Мы же их никогда в жизни не видели!
- Обалдеть! Неужели я по правде с вами разговариваю! Анька не поверит! Скажет, что я все выдумала!
- И ты кого-нибудь выдумаешь со временем... - чуть слышно сказала Олечка настоящим трагическим голосом, совсем не похожим на то завывание, к которому все привыкли. - Здесь же совершенно некого любить!.. Ты не описаешься, деточка?
- Ой, спасибо! Я уже еле терплю! Вы такие клевые!
Когда последнее "обалдеть" затихло в другом конце коридора, Юля воскликнула:
- Слушайте, я тоже больше не могу терпеть! Весь вечер хочу заплакать! А вы мне постоянно мешаете!
- Не надо, Юлечка! - крикнула Светик, и из глаз ее, как по команде, хлынули черные слезы.
- Только после Вас, Светлана Вениаминовна! - засмеялась Юля, не мешая смеху переходить в рыдание.
- Девчо-ооонки! - торопливо припустила Олечка. - И я с вами-ииии...
Юля не заметила, кто из них первый сорвался на вой. Олечка сначала робко по-щенячьи поскуливала, а потом вошла в голос, распрямилась, и с ее лица вдруг исчезло всегдашнее выражение бедной жертвы.
- Ты такая красивая, Олька! - выкрикнула Юля сквозь слезы.
- Ууууу! Распроклятая жизнь!!! - запрокинув голову, полупела, полуревела Олечка, и глаза ее горели счастьем.
- Как жаааалко всех! - хриплым пиратским басом стенала Света.
Три немолодые женщины выли в темноте. Среди книг, которые в этом городе никто не читал. Слаженно так, в унисон, будто всю жизнь этим занимались. Они раскачивались из стороны в сторону, стукались о стеллажи, ловили друг друга, скулили и скалились, как волчицы.
Светик с размазанной тушью на щеках зубами пыталась содрать пробку с бутылки. Олечка, растрепанная, как ведьма, утиралась алым пончо. Юля судорожно прижимала к груди "Реформы Александра Второго". Зеленый тополь смотрел на них сквозь метель. И ничему не удивлялся.
- Что-то девочка долго не возвращается. Может, уснула? Или заблудилась? - первой, как положено, пришла в себя начальница.
- Пусть поспит. Там сейчас будет мордобой. Слышите, уже "Черного ворона" горланят, - ухмыльнулась Юля.
- Пора вызывать такси, - вздохнула Олечка.
Из подсобки раздался звон разбитого стекла.
- Окно? - забеспокоилась Светик.
- Бутылка, - со знанием дела определила Олечка. - Рюмин "розочку" сделал.
- Бежать спасать? - лениво потянулась Юля.
И они снова расхохотались.