(no subject)
Где-то на рубеже девяностых и нулевых мир вдруг стал дружелюбен к никталопам. Сначала в городе начали открываться круглосуточные универсамы, потом возникли ночные кофейни, затем в иных кинотеатрах стали крутить сеансы заполночь. Когда появились круглосуточные книжные, я понял, что прогресс не остановить, и как всегда ошибся. Ночных магазинов одежды, поликлиник, парикмахерских, парков аттракционов и прочих важных вещей как не было, так и нет.
Господи, благослови книжный магазин на углу Невского и Большой Конюшенной! Однажды этот милый уголок приютил нас и спас от умопомешательства, панической атаки и разочарования в человечестве, - ну или по крайней мере купировал спонтанный приступ мизантропии. То было летом, в пору, когда школьные выпускники в горделивом множестве устремляются на Дворцовую площадь, чтобы порвать с отрочеством в обстановке сдержанного пафоса, с фейерверком и под одобренное музыкальное сопровождение, как заповедали муниципальные власти. С неба льется призрачный свет недосгустившихся сумерек, порхают, кружатся по улицам клубками тополиного пуха белые всполохи рубашек, блузок и бантов, милиционеры отдают честь, родители у окна утирают непрошенную слезу. Пылают Ростральные колонны, Невский отдан на откуп пешеходам, на Дворцовую пускают только по пригласительному билету выпускника. Этот локальный апокалипсис в Питере называется "Алые паруса".
Нам было что-то около 25-ти, июньские ночи были милы, белы и напоены скукой, а интернет был не столь широкополосным и развлекательным. Следовало гулять. Решив, что живописные выпускники украсят нашу прогулку, мы устремились в гибельный вояж; в конце концов, рассудили мы, это все равно, что наблюдать за миграцией светлячков.
Выпускников было немного больше, чем мы рассчитывали увидеть. Немного больше, чем мы рассчитывали увидеть за всю жизнь. Они начали встречаться сразу и с тех пор не переставали.
Они заблудились в нашем дворе и курили у подъезда; парни ослабили галстуки и сдвинули их набок, девушки убеждали друг друга, что их не тошнит. Они сочились из переулков, стекались к Фонтанке, кричали с берега на берег, и крик метался над водой. Они высыпались с прогулочного катера, когда мы проходили мимо причала, и перегородили всю набережную, и на несколько секунд мы потонули в мельтешении горячих, дышащих, гогочущих, пахнущих кислым пивом и детским потом тел. Выбравшись из кольца, мы завороженно взошли на Аничков мост и побрели в сторону Адмиралтейства, оскальзываясь на битом стекле.
Невский сверкал, искрился, звенел и хрустел битым бутылочным стеклом. Путь на Дворцовую вел через рамки; весь волшебный алкоголь, ниспосланный детям в виде пива, вермута или шампанского, следовало использовать еще на Невском. Оставлять бутылки целыми дети не любили. Они любили взрывать их у кого-нибудь под ногами.
Среди бурлящей, визжащей, рычащей подростковой биомассы, среди перекачанных и размалеванных детей, окликающих друг друга пьяными голосами, жалобными голосами, сорванными, ломающимися, деланными голосами, среди всего этого треклятого молодняка было исключительно дискомфортно находиться. Толпа была агрессивной, но не была опасной, У толпы была конкретная цель, но стихийное поведение. Она состояла из человеческих существ, но была стопроцентно чуждой. Как в зомби-муви, только они не нападали, чтобы съесть наши мозги. Они ели наши мозги как-то мимоходом.
Дети не пугали, не вызывали злобы, за них даже не было стыдно. Они просто раздражали, как непроходящая икота.
Невский оказался западнёй. Пройти немного по проспекту было делом принципа, но у Гостиного двора нас подхватило течение. Крик и дребезг слились в единый предобморочный гул. Улицы, ведущие к дому, извергали навстречу потоки молодого мяса. Немногочисленные ночные кофейни были оккупированы школотой. Казалось, они набились даже в фойе гостиниц и милицейские будки. Икота превращалась в зубную боль; оставаться в толпе казалось все невыносимей, пробиваться наружу - все утомительней. Хотелось телепортироваться.
Книжный появился по правую руку, когда мы уже решили эвакуироваться через Мойку и уходить дворами. Из дома по соседству с ним таращился блестящими стеклами Subway, светил витриной, бросал на испещренный осколками асфальт дерганые тени жующих сэндвичи подростков. Они облепили табуреты вдоль окна, как птицы, сидящие на проводе.
Книжный светил, не отбрасывая теней. Мы двинулись к нему не раздумывая, отпихнули с дороги зазевавшихся детишек, взошли по ступеням, толкнули стеклянные двери. Вернувшиеся на место створки мягко, но решительно отрезали раздражающий уличный шум. Отрезали всё.
Девушка за стойкой покосилась на нас, слабо улыбнулась и вернулась к чтению. Из колонок под потолком негромко звучал лаунж. Посетителей не было видно. За темными окнами происходило какое-то смутно уловимое движение, но нас это уже не касалось.
В пять утра взошло солнце и приехали поливальные машины. Они смыли с асфальта мусор, битое стекло, обертки сэндвичей и потерявшихся выпускников.
Господи, благослови книжный магазин на углу Невского и Большой Конюшенной! Однажды этот милый уголок приютил нас и спас от умопомешательства, панической атаки и разочарования в человечестве, - ну или по крайней мере купировал спонтанный приступ мизантропии. То было летом, в пору, когда школьные выпускники в горделивом множестве устремляются на Дворцовую площадь, чтобы порвать с отрочеством в обстановке сдержанного пафоса, с фейерверком и под одобренное музыкальное сопровождение, как заповедали муниципальные власти. С неба льется призрачный свет недосгустившихся сумерек, порхают, кружатся по улицам клубками тополиного пуха белые всполохи рубашек, блузок и бантов, милиционеры отдают честь, родители у окна утирают непрошенную слезу. Пылают Ростральные колонны, Невский отдан на откуп пешеходам, на Дворцовую пускают только по пригласительному билету выпускника. Этот локальный апокалипсис в Питере называется "Алые паруса".
Нам было что-то около 25-ти, июньские ночи были милы, белы и напоены скукой, а интернет был не столь широкополосным и развлекательным. Следовало гулять. Решив, что живописные выпускники украсят нашу прогулку, мы устремились в гибельный вояж; в конце концов, рассудили мы, это все равно, что наблюдать за миграцией светлячков.
Выпускников было немного больше, чем мы рассчитывали увидеть. Немного больше, чем мы рассчитывали увидеть за всю жизнь. Они начали встречаться сразу и с тех пор не переставали.
Они заблудились в нашем дворе и курили у подъезда; парни ослабили галстуки и сдвинули их набок, девушки убеждали друг друга, что их не тошнит. Они сочились из переулков, стекались к Фонтанке, кричали с берега на берег, и крик метался над водой. Они высыпались с прогулочного катера, когда мы проходили мимо причала, и перегородили всю набережную, и на несколько секунд мы потонули в мельтешении горячих, дышащих, гогочущих, пахнущих кислым пивом и детским потом тел. Выбравшись из кольца, мы завороженно взошли на Аничков мост и побрели в сторону Адмиралтейства, оскальзываясь на битом стекле.
Невский сверкал, искрился, звенел и хрустел битым бутылочным стеклом. Путь на Дворцовую вел через рамки; весь волшебный алкоголь, ниспосланный детям в виде пива, вермута или шампанского, следовало использовать еще на Невском. Оставлять бутылки целыми дети не любили. Они любили взрывать их у кого-нибудь под ногами.
Среди бурлящей, визжащей, рычащей подростковой биомассы, среди перекачанных и размалеванных детей, окликающих друг друга пьяными голосами, жалобными голосами, сорванными, ломающимися, деланными голосами, среди всего этого треклятого молодняка было исключительно дискомфортно находиться. Толпа была агрессивной, но не была опасной, У толпы была конкретная цель, но стихийное поведение. Она состояла из человеческих существ, но была стопроцентно чуждой. Как в зомби-муви, только они не нападали, чтобы съесть наши мозги. Они ели наши мозги как-то мимоходом.
Дети не пугали, не вызывали злобы, за них даже не было стыдно. Они просто раздражали, как непроходящая икота.
Невский оказался западнёй. Пройти немного по проспекту было делом принципа, но у Гостиного двора нас подхватило течение. Крик и дребезг слились в единый предобморочный гул. Улицы, ведущие к дому, извергали навстречу потоки молодого мяса. Немногочисленные ночные кофейни были оккупированы школотой. Казалось, они набились даже в фойе гостиниц и милицейские будки. Икота превращалась в зубную боль; оставаться в толпе казалось все невыносимей, пробиваться наружу - все утомительней. Хотелось телепортироваться.
Книжный появился по правую руку, когда мы уже решили эвакуироваться через Мойку и уходить дворами. Из дома по соседству с ним таращился блестящими стеклами Subway, светил витриной, бросал на испещренный осколками асфальт дерганые тени жующих сэндвичи подростков. Они облепили табуреты вдоль окна, как птицы, сидящие на проводе.
Книжный светил, не отбрасывая теней. Мы двинулись к нему не раздумывая, отпихнули с дороги зазевавшихся детишек, взошли по ступеням, толкнули стеклянные двери. Вернувшиеся на место створки мягко, но решительно отрезали раздражающий уличный шум. Отрезали всё.
Девушка за стойкой покосилась на нас, слабо улыбнулась и вернулась к чтению. Из колонок под потолком негромко звучал лаунж. Посетителей не было видно. За темными окнами происходило какое-то смутно уловимое движение, но нас это уже не касалось.
В пять утра взошло солнце и приехали поливальные машины. Они смыли с асфальта мусор, битое стекло, обертки сэндвичей и потерявшихся выпускников.