Тарарабумбия и реникса
http://www.izvestia.ru/culture/article3147921/index.html
1 ноября 2010
Марина Давыдова Санкт-Петербург
"Три сестры", которых выпустил недавно в МДТ Лев Додин, стали главным событием всей юбилейной театральной чеховианы.
Спектакль этот поставлен вопреки энтропии. Во-первых, энтропии личной, ибо известно, как трудно мэтрам театральной режиссуры справляться с грузом своего величия, своей славы, своих штампов и привычек, как проклятая пустота заполняет все внутри талантливой души. Это и вообще в искусстве частое явление - исписался, изговорился, все, что мог, уже совершил. Но в театре и режиссуре это явление почти закономерное. Театр требует не только мудрости, он требует витальности, драйва, молодой энергии заблуждения. Сколько сейчас в России вот таких уставших мэтров, по инерции продолжающих чем-то руководить и что-то по разнарядке ставить. Этот личный кризис (энтропию) с каждым разом все сложнее преодолевать. Додин - счастье и почти чудо! - все еще преодолевает.
Во-вторых, он поставлен вопреки энтропии самого стиля, ибо освоение классического текста, выполненное в привычном фарватере - с бережным отношением к тексту, с кантиленой человеческих отношений, с поиском новых обертонов пьесы без резких режиссерских жестов, бьющих в глаза формальных изысков и острой социальности, - такой театр, да еще не на камерной, а на большой сцене, казалось бы, уже не может плодоносить. Этот театр едва ли не повсюду вянет-пропадает. Кончилось его время, как кончилось, скажем, время, талантливой станковой живописи. У Додина оно все еще продолжается.
Его отношения с Чеховым - особые отношения. В других спектаклях этот режиссер бывает эпичен, социален, масштабен. В спектаклях по Чехову (особенно в спектаклях последних лет) он еще и исповедален. Его проницания по поводу пьесы тут как-то особенно отражают его личное мирочувствование. И, конечно, разница между предыдущей его постановкой по Чехову - "Дядей Ваней" - и теперешними "Тремя сестрами" с неизбежностью бросается в глаза.
В "Дяде Ване" центральным был мотив жизни, простой в своих сложностях, радостной в своих печалях и мудрой в своей беспощадности. Деревянная фактура этого спектакля (художник Давид Боровский) в самой себе таила умиротворенность и сермяжную правду. В финале на словах Сони о небе в алмазах сверху опускались три стога сена - и они венчали настроение мудрого покоя. В "Трех сестрах", которые оформлял сын великого сценографа Александр Боровский, люди живут не в доме (кажется, это тот же дом, в котором обитали герои "Дяди Вани"), а все больше за его пределами. Он неприютен. В нем не укроешься ни от жизненных волнений, ни от страха бытия. Его фасад с пустыми глазницами окон может служить лишь чем-то вроде задника. В этих окнах герои время от времени застывают так, что их лица в приглушенном свете похожи на портреты старых мастеров - Рембрандта, Тинторетто: и впрямь станковая живопись. Ближе к финалу фасад надвигается на героев, неумолимо, как судьба. "И если призрак здесь когда-то жил, / то он покинул этот дом. Покинул".
Уже первые свои слова сестры (Елизавета Боярская, Елена Калинина и Ирина Тычинина тут равно хороши) говорят на авансцене, стоя в тех позах, в каких, согласно давней традиции, принято произносить финальное "если бы знать". Драматическая нота задана в самом начале. Она не итожит спектакль, она его предвосхищает. И то, что по пьесе именины Ирины совпадают с годовщиной смерти отца, - лишь формальный повод для сумрачного настроения. Сумерки уже давно сгустились в душах героев - и от них не убежишь. Надежды на Москву развеиваются при одном появлении Вершинина (Петр Семак). Этот грузный, потрепанный жизнью полковник, приехавший из Первопрестольной, самим своим видом свидетельствует - там тоже нет ни счастья, ни покоя.
Не мудрой просветленности исполнены эти "Три сестры", а скорее острого ощущения алогизма жизни, спутанности ее тропок, которые выводят совсем не туда, куда обещали. Все смещения смысловых акцентов, которые встречаются в этой додинской версии чеховской пьесы, так или иначе свидетельствуют об абсурдности наших надежд, планов на будущее. И поведение Ольги, которая на невинную фразу Кулыгина, что, если бы не Маша, он женился бы на ней, вдруг сольется с мужем своей сестры в отчаянном поцелуе. И порыв Ирины, вдруг на минуту принявшей пародийный романтизм Соленого и его страстность за желанную "настоящую любовь". И прозрение Тузенбаха (Сергей Курышев), вдруг перед дуэлью ясно понявшего, что остаться с Ириной - значит погубить ее: смерть тут и впрямь лучший из всех возможных выходов. Гиньольным отсветом этот алогизм бытия явлен в Наташе, которая является в дом Прозоровых, судя по всему, уже беременной от Протопопова. Но главное - как укрупняется у Додина фигура Чебутыкина (Александр Завьялов), когда-то безнадежно любившего мать Прозоровых. Все его "может нас и нет вовсе, а только кажется, что мы есть", обычно проходящие по ведомству милой болтовни, заполняющей паузы, тут вдруг обретают страшный смысл. А Кулыгин (Сергей Власов), рассказывая о том, как ученик прочитал слово "чепуха", как реникса, решив, что оно написано по латыни, дважды (!) сам напишет это слово на стене дома. И его ЧЕПУХА так и останется белеть на ней до конца спектакля. В финале, после торжественных слов трех сестер, часть декорации вместе с ними уедет куда-то вбок, и на фронтоне дома останется лишь Чебутыкин, часы которого наигрывают мелодию абсурдистской "Тарарабумбии". Тарарабумбия, сижу на тумбе я, / и горько плачу я, что мало значу я...
Зачем мы живем, зачем страдаем?.. На эти вопросы нет ответа в спектакле Додина. Часто, очень часто у него будет повторяться фронтальная мизансцена. Вот новый герой выходит из зала к тем, кто уже на сцене, останавливается к залу спиной, что-то говорит, а остальные отвечают ему, глядя мимо, поверх него. Они всматриваются в темноту зрительской аудитории, как вглядываются в небеса: небеса пусты, и где же еще искать ответы на проклятые вопросы. Уже заявленный в "Дяде Ване" стоицизм вновь оказывается смысловым стержнем этого спектакля. Только теперь он исполнен не спокойствия, а надрыва. "А пока НАДО жить". "Свою жизнь отдам тем, кому она, БЫТЬ МОЖЕТ, нужна". А пока НАДО ставить спектакли, продолжим мы. Ибо это кому-то нужно. Ибо здесь, на пустой сцене, которую обнажает уезжающий в самую глубину фасад дома, еще можно иногда обрести утраченный смысл и вкус бытия. Здесь энтропия еще не все пожрала. Здесь Лев Додин и его изумительные артисты еще очень много значат.
11:51 01.11.10
Обсудить на форуме Другие материалы в рубрике Культура
1 ноября 2010
Марина Давыдова Санкт-Петербург
"Три сестры", которых выпустил недавно в МДТ Лев Додин, стали главным событием всей юбилейной театральной чеховианы.
Спектакль этот поставлен вопреки энтропии. Во-первых, энтропии личной, ибо известно, как трудно мэтрам театральной режиссуры справляться с грузом своего величия, своей славы, своих штампов и привычек, как проклятая пустота заполняет все внутри талантливой души. Это и вообще в искусстве частое явление - исписался, изговорился, все, что мог, уже совершил. Но в театре и режиссуре это явление почти закономерное. Театр требует не только мудрости, он требует витальности, драйва, молодой энергии заблуждения. Сколько сейчас в России вот таких уставших мэтров, по инерции продолжающих чем-то руководить и что-то по разнарядке ставить. Этот личный кризис (энтропию) с каждым разом все сложнее преодолевать. Додин - счастье и почти чудо! - все еще преодолевает.
Во-вторых, он поставлен вопреки энтропии самого стиля, ибо освоение классического текста, выполненное в привычном фарватере - с бережным отношением к тексту, с кантиленой человеческих отношений, с поиском новых обертонов пьесы без резких режиссерских жестов, бьющих в глаза формальных изысков и острой социальности, - такой театр, да еще не на камерной, а на большой сцене, казалось бы, уже не может плодоносить. Этот театр едва ли не повсюду вянет-пропадает. Кончилось его время, как кончилось, скажем, время, талантливой станковой живописи. У Додина оно все еще продолжается.
Его отношения с Чеховым - особые отношения. В других спектаклях этот режиссер бывает эпичен, социален, масштабен. В спектаклях по Чехову (особенно в спектаклях последних лет) он еще и исповедален. Его проницания по поводу пьесы тут как-то особенно отражают его личное мирочувствование. И, конечно, разница между предыдущей его постановкой по Чехову - "Дядей Ваней" - и теперешними "Тремя сестрами" с неизбежностью бросается в глаза.
В "Дяде Ване" центральным был мотив жизни, простой в своих сложностях, радостной в своих печалях и мудрой в своей беспощадности. Деревянная фактура этого спектакля (художник Давид Боровский) в самой себе таила умиротворенность и сермяжную правду. В финале на словах Сони о небе в алмазах сверху опускались три стога сена - и они венчали настроение мудрого покоя. В "Трех сестрах", которые оформлял сын великого сценографа Александр Боровский, люди живут не в доме (кажется, это тот же дом, в котором обитали герои "Дяди Вани"), а все больше за его пределами. Он неприютен. В нем не укроешься ни от жизненных волнений, ни от страха бытия. Его фасад с пустыми глазницами окон может служить лишь чем-то вроде задника. В этих окнах герои время от времени застывают так, что их лица в приглушенном свете похожи на портреты старых мастеров - Рембрандта, Тинторетто: и впрямь станковая живопись. Ближе к финалу фасад надвигается на героев, неумолимо, как судьба. "И если призрак здесь когда-то жил, / то он покинул этот дом. Покинул".
Уже первые свои слова сестры (Елизавета Боярская, Елена Калинина и Ирина Тычинина тут равно хороши) говорят на авансцене, стоя в тех позах, в каких, согласно давней традиции, принято произносить финальное "если бы знать". Драматическая нота задана в самом начале. Она не итожит спектакль, она его предвосхищает. И то, что по пьесе именины Ирины совпадают с годовщиной смерти отца, - лишь формальный повод для сумрачного настроения. Сумерки уже давно сгустились в душах героев - и от них не убежишь. Надежды на Москву развеиваются при одном появлении Вершинина (Петр Семак). Этот грузный, потрепанный жизнью полковник, приехавший из Первопрестольной, самим своим видом свидетельствует - там тоже нет ни счастья, ни покоя.
Не мудрой просветленности исполнены эти "Три сестры", а скорее острого ощущения алогизма жизни, спутанности ее тропок, которые выводят совсем не туда, куда обещали. Все смещения смысловых акцентов, которые встречаются в этой додинской версии чеховской пьесы, так или иначе свидетельствуют об абсурдности наших надежд, планов на будущее. И поведение Ольги, которая на невинную фразу Кулыгина, что, если бы не Маша, он женился бы на ней, вдруг сольется с мужем своей сестры в отчаянном поцелуе. И порыв Ирины, вдруг на минуту принявшей пародийный романтизм Соленого и его страстность за желанную "настоящую любовь". И прозрение Тузенбаха (Сергей Курышев), вдруг перед дуэлью ясно понявшего, что остаться с Ириной - значит погубить ее: смерть тут и впрямь лучший из всех возможных выходов. Гиньольным отсветом этот алогизм бытия явлен в Наташе, которая является в дом Прозоровых, судя по всему, уже беременной от Протопопова. Но главное - как укрупняется у Додина фигура Чебутыкина (Александр Завьялов), когда-то безнадежно любившего мать Прозоровых. Все его "может нас и нет вовсе, а только кажется, что мы есть", обычно проходящие по ведомству милой болтовни, заполняющей паузы, тут вдруг обретают страшный смысл. А Кулыгин (Сергей Власов), рассказывая о том, как ученик прочитал слово "чепуха", как реникса, решив, что оно написано по латыни, дважды (!) сам напишет это слово на стене дома. И его ЧЕПУХА так и останется белеть на ней до конца спектакля. В финале, после торжественных слов трех сестер, часть декорации вместе с ними уедет куда-то вбок, и на фронтоне дома останется лишь Чебутыкин, часы которого наигрывают мелодию абсурдистской "Тарарабумбии". Тарарабумбия, сижу на тумбе я, / и горько плачу я, что мало значу я...
Зачем мы живем, зачем страдаем?.. На эти вопросы нет ответа в спектакле Додина. Часто, очень часто у него будет повторяться фронтальная мизансцена. Вот новый герой выходит из зала к тем, кто уже на сцене, останавливается к залу спиной, что-то говорит, а остальные отвечают ему, глядя мимо, поверх него. Они всматриваются в темноту зрительской аудитории, как вглядываются в небеса: небеса пусты, и где же еще искать ответы на проклятые вопросы. Уже заявленный в "Дяде Ване" стоицизм вновь оказывается смысловым стержнем этого спектакля. Только теперь он исполнен не спокойствия, а надрыва. "А пока НАДО жить". "Свою жизнь отдам тем, кому она, БЫТЬ МОЖЕТ, нужна". А пока НАДО ставить спектакли, продолжим мы. Ибо это кому-то нужно. Ибо здесь, на пустой сцене, которую обнажает уезжающий в самую глубину фасад дома, еще можно иногда обрести утраченный смысл и вкус бытия. Здесь энтропия еще не все пожрала. Здесь Лев Додин и его изумительные артисты еще очень много значат.
11:51 01.11.10
Обсудить на форуме Другие материалы в рубрике Культура