И горько плачу я, что мало значу я
http://www.novayagazeta.ru/data/2010/122/28.html
Чеховский год завершает событие - «Три сестры» в постановке Льва Додина
Лев Додин поставил точку. Его театральное сочинение называется «Весь Чехов». Финальный «том» - «Три сестры».
Дом Прозоровых покинут радостью: необжитый, сумрачный; кусок пространства схватили досками. Еще и пожара нет, а уже живут словно бы на чемоданах - так часто в России живут, не замечая сегодняшнего дня, в страстной надежде на день завтрашний. А он может и не случиться.
Зияют в досках щели, сереют провалы окон, и повод для шевеления жизни за ними - не праздник, скорее тризна. День рождения младшей сестры пришелся на годовщину смерти отца. Умер отец, и тем решил судьбу своих девочек, о которой они догадаются лишь в финале: некому вернуть их домой, на Старую Басманную; никто не спасет от наступающей жизни. И спасти нельзя. «В Москву! В Москву!» - рефрен-мечта, заклинание, рыдание. И приговор.
«Три сестры» пьеса всеобщего несчастья. Так ее читает театр. Чехов и сам, осмелюсь предположить, не умел быть счастливым, таганрогское детство и отрочество ампутировали эту способность, но тревогу о счастье, мучительные фантомные боли, сообщил всем своим героям.
У Ирины нет сил служить на телеграфе, Ольга не любит девочек в гимназии, Маша ненавидит собственный дом. Нигде нет покоя. Быть счастливыми, осуществить себя можно не здесь, не сейчас, только где-нибудь, когда-нибудь. В другом измерении - кисельные берега, молочные реки, благодать и правда. Всегда - там, никогда - здесь. У русского человека счастье - понятие географическое, потому он так «замучился» с детьми, с семьей, с самим собой, что не в силах понять: куда б ни поехал, он все тот же, и ничто за окном не в силах изменить равнинность внутреннего пейзажа.
Сестры неожиданные: нет в них ни изящества, как, скажем, у Фоменко, ни определенности типажей, как у Донеллана, ни психологического кружева, как у Штайна. Есть страшное напряжение жизни на полустанке, внутренняя готовность к событию, которое, может быть, и не произойдет.
Без усилий поднимая «пять пудов любви», Додин ставит спектакль о потребности чувства, равной инстинкту жизни. О людях, других и себя уничтожающих без любви и в любви. Все тут пронизано ее скрытым «великим трепетом»: и обморочное отчаяние медленно высыхающей Ольги (Ирина Тычинина). И горячечное кружение Маши (Елена Калинина): в любовь она уходит, как в запой мужики, без оглядки на пристойность, очертя голову. Встретит Вершинина свистом, смехом, навязчивой, как мигрень, строчкой про «златую цепь на дубе том» (сама посажена на эту цепь), страсть вспыхнет, как спирт, мгновенно, и так же стремительно задушит жизнь этот огонь, останется обугленное место. И Маша закричит, как зверь, так по покойнику воют.
Но главная здесь - и это, пожалуй, впервые - Ирина. Она будто старше обеих своих сестер, жестче, ярче, откровеннее, - лицом к лицу с происходящим.
Вот она отважно прильнула к Соленому, поцелуй, еще один; вот корчится на полу в чувственных конвульсиях, вот вся дрожит в ожидании звонка на парадном: кого ждет? Не Барона уж точно! В эпоху первых чеховских триумфов популярен был Гамсун. Что-то от гамсуновских героинь, их гордой требовательности есть в Ирине, как ее играет Елизавета Боярская. Что еще сделает жизнь с порывистым, молодым, не укрощенным рутиной существом, куда бросит - в сыпные бараки, госпиталя, на фронт? - один из тающих в воздухе вопросов спектакля.
Наслаждается одна Наташа (Екатерина Клеопина), несет свою приторную женственность поначалу мягко; но сестры живут мимо нее, не видя, обходя, как пустое место. И нарастает истерическая уверенность, растут протопоповские дети, муж возит их в колясочке; скоро будет срублена аллея, посажены цветы, и будет запах!
Мужчины здесь - прямое отражение той самой жизни, от которой бегом, вскачь, в первый поезд, проходящий через станцию, - в Москву!
Важнейший для спектакля и режиссерского замысла персонаж - Чебутыкин. Додин дал эту роль Александру Завьялову, и актер поднимает «частный чеховский случай» до высот национального характера. Так сточила, так выдолбила жизнь этого человека, что образовалась пустая полость. Ну нет у него сил, у этого доктора-пьяницы, ни на что. Главное: нет сил быть человеком, никому он не способен сочувствовать: ни себе, ни другим. Это у Завьялова даже в глазах, много видевших, медвежьих, заплывших. Блеснут стариковской влагой при взгляде на Ирину, и тут же высохнут. Ничего не осталось, только не отходящий наркоз длящейся усталости: «Тарарабумбия, сижу на тумбе я, и горько плачу я, что мало значу я…» С тумбы этой уже не почувствовать разницы, одним бароном больше, меньше.
А ведь остановить дуэль (это показано неожиданно внятно) вполне возможно. Может Чебутыкин, может Ольга, даже Наташа. Они обеспокоены, но их выбор - не вмешиваться. Словно доктор уже сделал им впрыскивания своего свинцового равнодушия. В злой силе Соленого (Игорь Черневич играет мужлана с комплексами и очень внятной природой пола) заложен триумф пошлого порядка вещей.
Андрей Прозоров (Александр Быков-ский) - смешной толстый мальчик, вчерашний вундеркинд, кудри, очки, недаром дразнили «влюбленный профессор». Женитьба на Наташе - личная катастрофа: и дом уже не его, и дети чужие, и сестры отошли, и детство кончилось. Очнулся - вокруг не Московский университет, все тот же провинциальный городок. И доктор Чебутыкин «лечит» его так же, как себя: карты, водка, забвение.
Одну из лучших своих ролей сыграл в этом спектакле Сергей Власов. Его Кулыгин, человек в пенсне и пальто с каракулевым воротником, безнадежно правильный и, вопреки очевидному, уверяющий себя: Маша меня любит, моя жена меня любит! Маша воет, обхватив уходящего Вершинина, а он отрывает ее от полковника, уводит. Неожиданную стойкость любви играет здесь Власов, неожиданное достоинство скучного, казалось бы, человека, самоценность терпения.
И такого Вершинина, каким становится Петр Семак, слегка уже опустившегося, усталого, поставившего крест на всем, кроме желания поговорить, хватающего по пути из гарнизона в гарнизон крохи случайного счастья, мы еще не видели. Неделикатная фраза: «Как вы постарели!» - которой его встречают в доме Прозоровых, звучит тут простым диагнозом.
Вершинин и Барон (Сергей Курышев), чуть заминающийся, как поврежденный граммофон, что называется, траченные валенки. Обоих так побило гарнизонной скукой, батарейным распорядком, что остались лишь пустые до боли зубной «философствования». На вопрос, заданный другим режиссером в другие времена: «Почему мы отдали сад?» - почему эти люди уступили свою жизнь вандалам, спектакль Додина отвечает прямо. Так устроены. По обстоятельствам рождения, по генетической, идущей по кругу неспособности менять себя, по странной присужденности плыть по течению. С таким Вершининым, таким Чебутыкиным, таким Бароном как могли уцелеть вишневый сад, дворянский дом, колдовское озеро? Их смыла орда, смяла толпа.
Когда-то в знаменитом таганском «Гамлете» на зал надвигался занавес. Его придумал Давид Боровский. Здесь на зал надвигается дом-барак, вытесняя героев со сцены, из жизни, так решил художник спектакля, сын сценографа-классика Александр Боровский. Сдержанная мощь декораций «Дяди Вани», созданных Боровским-старшим, продолжена младшим в «Трех сестрах». И черный каракуль воротников, его унылая, траурная определенность добавляет безнадежности происходящему.
Додин создал феномен. В МДТ искрится жизнью, мыслью, искусством мир Чехова. Театру последние 15 лет, возрастая и утончаясь, двигавшемуся с режиссером через «Платонова» к «Чайке», «Вишневому саду», «Дяде Ване», теперь, в зрелую пору жизни, под силу стать оркестром для любой сложнейшей музыки. За известным сюжетом «Трех сестер» - сокровенный, выношенный взгляд Додина на общее устройство нашей жизни. Додин не просто ставит Чехова. Он художественно воплощает свое понимание судьбы и участи русской интеллигенции. Берет пробы почвы, из века в век родящей деревья, висящие над обрывом, под которыми сходит осыпями земля, оголяя корни, оставляя их высыхать в пустоте.
Застынет Ольга, оцепенеет Маша, стихнет Ирина.
- Если б знать! - говорят сестры, эта фраза по кругу обходит всех троих в финале. Звучит так, будто они уже знают. Про вагон для устриц, про революцию, про лагеря, про чужой мир, который на пороге. В котором люди так же будут рваться: «В Москву, в Москву!» И так же жаждать узнать, зачем мы живем, зачем страдаем.
Марина Токарева
обозреватель «Новой»
Чеховский год завершает событие - «Три сестры» в постановке Льва Додина
Лев Додин поставил точку. Его театральное сочинение называется «Весь Чехов». Финальный «том» - «Три сестры».
Дом Прозоровых покинут радостью: необжитый, сумрачный; кусок пространства схватили досками. Еще и пожара нет, а уже живут словно бы на чемоданах - так часто в России живут, не замечая сегодняшнего дня, в страстной надежде на день завтрашний. А он может и не случиться.
Зияют в досках щели, сереют провалы окон, и повод для шевеления жизни за ними - не праздник, скорее тризна. День рождения младшей сестры пришелся на годовщину смерти отца. Умер отец, и тем решил судьбу своих девочек, о которой они догадаются лишь в финале: некому вернуть их домой, на Старую Басманную; никто не спасет от наступающей жизни. И спасти нельзя. «В Москву! В Москву!» - рефрен-мечта, заклинание, рыдание. И приговор.
«Три сестры» пьеса всеобщего несчастья. Так ее читает театр. Чехов и сам, осмелюсь предположить, не умел быть счастливым, таганрогское детство и отрочество ампутировали эту способность, но тревогу о счастье, мучительные фантомные боли, сообщил всем своим героям.
У Ирины нет сил служить на телеграфе, Ольга не любит девочек в гимназии, Маша ненавидит собственный дом. Нигде нет покоя. Быть счастливыми, осуществить себя можно не здесь, не сейчас, только где-нибудь, когда-нибудь. В другом измерении - кисельные берега, молочные реки, благодать и правда. Всегда - там, никогда - здесь. У русского человека счастье - понятие географическое, потому он так «замучился» с детьми, с семьей, с самим собой, что не в силах понять: куда б ни поехал, он все тот же, и ничто за окном не в силах изменить равнинность внутреннего пейзажа.
Сестры неожиданные: нет в них ни изящества, как, скажем, у Фоменко, ни определенности типажей, как у Донеллана, ни психологического кружева, как у Штайна. Есть страшное напряжение жизни на полустанке, внутренняя готовность к событию, которое, может быть, и не произойдет.
Без усилий поднимая «пять пудов любви», Додин ставит спектакль о потребности чувства, равной инстинкту жизни. О людях, других и себя уничтожающих без любви и в любви. Все тут пронизано ее скрытым «великим трепетом»: и обморочное отчаяние медленно высыхающей Ольги (Ирина Тычинина). И горячечное кружение Маши (Елена Калинина): в любовь она уходит, как в запой мужики, без оглядки на пристойность, очертя голову. Встретит Вершинина свистом, смехом, навязчивой, как мигрень, строчкой про «златую цепь на дубе том» (сама посажена на эту цепь), страсть вспыхнет, как спирт, мгновенно, и так же стремительно задушит жизнь этот огонь, останется обугленное место. И Маша закричит, как зверь, так по покойнику воют.
Но главная здесь - и это, пожалуй, впервые - Ирина. Она будто старше обеих своих сестер, жестче, ярче, откровеннее, - лицом к лицу с происходящим.
Вот она отважно прильнула к Соленому, поцелуй, еще один; вот корчится на полу в чувственных конвульсиях, вот вся дрожит в ожидании звонка на парадном: кого ждет? Не Барона уж точно! В эпоху первых чеховских триумфов популярен был Гамсун. Что-то от гамсуновских героинь, их гордой требовательности есть в Ирине, как ее играет Елизавета Боярская. Что еще сделает жизнь с порывистым, молодым, не укрощенным рутиной существом, куда бросит - в сыпные бараки, госпиталя, на фронт? - один из тающих в воздухе вопросов спектакля.
Наслаждается одна Наташа (Екатерина Клеопина), несет свою приторную женственность поначалу мягко; но сестры живут мимо нее, не видя, обходя, как пустое место. И нарастает истерическая уверенность, растут протопоповские дети, муж возит их в колясочке; скоро будет срублена аллея, посажены цветы, и будет запах!
Мужчины здесь - прямое отражение той самой жизни, от которой бегом, вскачь, в первый поезд, проходящий через станцию, - в Москву!
Важнейший для спектакля и режиссерского замысла персонаж - Чебутыкин. Додин дал эту роль Александру Завьялову, и актер поднимает «частный чеховский случай» до высот национального характера. Так сточила, так выдолбила жизнь этого человека, что образовалась пустая полость. Ну нет у него сил, у этого доктора-пьяницы, ни на что. Главное: нет сил быть человеком, никому он не способен сочувствовать: ни себе, ни другим. Это у Завьялова даже в глазах, много видевших, медвежьих, заплывших. Блеснут стариковской влагой при взгляде на Ирину, и тут же высохнут. Ничего не осталось, только не отходящий наркоз длящейся усталости: «Тарарабумбия, сижу на тумбе я, и горько плачу я, что мало значу я…» С тумбы этой уже не почувствовать разницы, одним бароном больше, меньше.
А ведь остановить дуэль (это показано неожиданно внятно) вполне возможно. Может Чебутыкин, может Ольга, даже Наташа. Они обеспокоены, но их выбор - не вмешиваться. Словно доктор уже сделал им впрыскивания своего свинцового равнодушия. В злой силе Соленого (Игорь Черневич играет мужлана с комплексами и очень внятной природой пола) заложен триумф пошлого порядка вещей.
Андрей Прозоров (Александр Быков-ский) - смешной толстый мальчик, вчерашний вундеркинд, кудри, очки, недаром дразнили «влюбленный профессор». Женитьба на Наташе - личная катастрофа: и дом уже не его, и дети чужие, и сестры отошли, и детство кончилось. Очнулся - вокруг не Московский университет, все тот же провинциальный городок. И доктор Чебутыкин «лечит» его так же, как себя: карты, водка, забвение.
Одну из лучших своих ролей сыграл в этом спектакле Сергей Власов. Его Кулыгин, человек в пенсне и пальто с каракулевым воротником, безнадежно правильный и, вопреки очевидному, уверяющий себя: Маша меня любит, моя жена меня любит! Маша воет, обхватив уходящего Вершинина, а он отрывает ее от полковника, уводит. Неожиданную стойкость любви играет здесь Власов, неожиданное достоинство скучного, казалось бы, человека, самоценность терпения.
И такого Вершинина, каким становится Петр Семак, слегка уже опустившегося, усталого, поставившего крест на всем, кроме желания поговорить, хватающего по пути из гарнизона в гарнизон крохи случайного счастья, мы еще не видели. Неделикатная фраза: «Как вы постарели!» - которой его встречают в доме Прозоровых, звучит тут простым диагнозом.
Вершинин и Барон (Сергей Курышев), чуть заминающийся, как поврежденный граммофон, что называется, траченные валенки. Обоих так побило гарнизонной скукой, батарейным распорядком, что остались лишь пустые до боли зубной «философствования». На вопрос, заданный другим режиссером в другие времена: «Почему мы отдали сад?» - почему эти люди уступили свою жизнь вандалам, спектакль Додина отвечает прямо. Так устроены. По обстоятельствам рождения, по генетической, идущей по кругу неспособности менять себя, по странной присужденности плыть по течению. С таким Вершининым, таким Чебутыкиным, таким Бароном как могли уцелеть вишневый сад, дворянский дом, колдовское озеро? Их смыла орда, смяла толпа.
Когда-то в знаменитом таганском «Гамлете» на зал надвигался занавес. Его придумал Давид Боровский. Здесь на зал надвигается дом-барак, вытесняя героев со сцены, из жизни, так решил художник спектакля, сын сценографа-классика Александр Боровский. Сдержанная мощь декораций «Дяди Вани», созданных Боровским-старшим, продолжена младшим в «Трех сестрах». И черный каракуль воротников, его унылая, траурная определенность добавляет безнадежности происходящему.
Додин создал феномен. В МДТ искрится жизнью, мыслью, искусством мир Чехова. Театру последние 15 лет, возрастая и утончаясь, двигавшемуся с режиссером через «Платонова» к «Чайке», «Вишневому саду», «Дяде Ване», теперь, в зрелую пору жизни, под силу стать оркестром для любой сложнейшей музыки. За известным сюжетом «Трех сестер» - сокровенный, выношенный взгляд Додина на общее устройство нашей жизни. Додин не просто ставит Чехова. Он художественно воплощает свое понимание судьбы и участи русской интеллигенции. Берет пробы почвы, из века в век родящей деревья, висящие над обрывом, под которыми сходит осыпями земля, оголяя корни, оставляя их высыхать в пустоте.
Застынет Ольга, оцепенеет Маша, стихнет Ирина.
- Если б знать! - говорят сестры, эта фраза по кругу обходит всех троих в финале. Звучит так, будто они уже знают. Про вагон для устриц, про революцию, про лагеря, про чужой мир, который на пороге. В котором люди так же будут рваться: «В Москву, в Москву!» И так же жаждать узнать, зачем мы живем, зачем страдаем.
Марина Токарева
обозреватель «Новой»