(no subject)
Всё-таки солипсизм очень привлекателен - в той форме, в которой он описан Борхесом в Тлёне. Водопой существует до тех пор, пока есть коровы, которые туда приходят попить водичку.
По-моему, моя привязанность к местам основана именно на этом подсознательном ощущении - вот небо, вечером исчёрканное ласточками- мне его подают - чтоб я вспомнила стрижей в Турине над собором, в Арле над стенами римских арен. А в хмурь ласточки летают низко, чиркают по плечам. Кстати, я видела сегодня в прозрачной речке, как нырнула утка и промчалась торпедой под водой. Почти год назад, опустив голову в маске в Средиземное море, я смотрела на стремительного под водой обтекаемого баклана.
Лебедь на берегу, изогнувший змеиную шею, - типичный лебедь из кондитерской - торты такими украшать.
А Катя сегодня познакомилась с улиткой - ткнула носом в высунутые из домика рожки, а когда рожки убрались, лизнула быстро уползающее тельце.
В принципе, людям, жившим лет сто назад, значительно проще было оправдать собственное существование - хочешь иди на северный полюс, хочешь книжки пиши, хочешь рисуй. Неразработанное лежало под ногами - не ленись и бери, и езжай купаться с Генри Миллером к Севрскому мосту, где теперь стекло и бетон.
Отдельные картинки даже и не сливаются в калейдоскоп -только мучают ненахождением связей, смыслов.
Вот Анри на огороде возится, машет приветственно лейкой. А вот отражаются маки в луже, бежит мимо машины поле нивянок, ноги выносят на поле васильков, запах белых акаций бьёт в нос какой-то смутной памятью о духах, о враждебных женственных женщинах.
Разворачивается пейзаж - холмами, разноцветной зеленью. Уползает из-под колёс.
Я всё пытаюсь найти связующую нитку - и рядом с Анри с лейкой в руках появляется мама - у неё в руках ножик, она чистит над газетой маслят, и солнце бьёт в разноцветные стёкла веранды.
Грань двух сред - было и будет - и буфет не только у Бродского похож на Нотр Дам де Пари - старый буфет Татьяны Григорьевны Гнедич - вот сейчас передо мной такой буфет - резьба, фасад - под Рождество вылезать оттуда мышиному королю.
И стены жёлтого камня подстать буфету. И по стенам ползут розы. А Кларисса, дочка Моник, купившая дом-дачу в деревне, где романское аббатство стоит, прислонившись к лесной стене, рассказывает про кабанов, которые, оставляя раздвоенные копытные следы, убегают на участок к соседу, и про то, как кричали олени любовным победным криком под самыми окнами, и как даже если ты никогда не слышал этого крика, ни за что не ошибёшься - вздрогнешь и не заснёшь до утра.
И ястребы оглядывают всю эту круглящуюся землю с высоты.
И этот взлослый велосипед пылится в передней - и надо, наверно, перестать удивляться - а глядеть и пытаться наглядеться, если не на вечность, так хоть на зиму - маки, нивянки, отцветающая сирень, белая акация...
По-моему, моя привязанность к местам основана именно на этом подсознательном ощущении - вот небо, вечером исчёрканное ласточками- мне его подают - чтоб я вспомнила стрижей в Турине над собором, в Арле над стенами римских арен. А в хмурь ласточки летают низко, чиркают по плечам. Кстати, я видела сегодня в прозрачной речке, как нырнула утка и промчалась торпедой под водой. Почти год назад, опустив голову в маске в Средиземное море, я смотрела на стремительного под водой обтекаемого баклана.
Лебедь на берегу, изогнувший змеиную шею, - типичный лебедь из кондитерской - торты такими украшать.
А Катя сегодня познакомилась с улиткой - ткнула носом в высунутые из домика рожки, а когда рожки убрались, лизнула быстро уползающее тельце.
В принципе, людям, жившим лет сто назад, значительно проще было оправдать собственное существование - хочешь иди на северный полюс, хочешь книжки пиши, хочешь рисуй. Неразработанное лежало под ногами - не ленись и бери, и езжай купаться с Генри Миллером к Севрскому мосту, где теперь стекло и бетон.
Отдельные картинки даже и не сливаются в калейдоскоп -только мучают ненахождением связей, смыслов.
Вот Анри на огороде возится, машет приветственно лейкой. А вот отражаются маки в луже, бежит мимо машины поле нивянок, ноги выносят на поле васильков, запах белых акаций бьёт в нос какой-то смутной памятью о духах, о враждебных женственных женщинах.
Разворачивается пейзаж - холмами, разноцветной зеленью. Уползает из-под колёс.
Я всё пытаюсь найти связующую нитку - и рядом с Анри с лейкой в руках появляется мама - у неё в руках ножик, она чистит над газетой маслят, и солнце бьёт в разноцветные стёкла веранды.
Грань двух сред - было и будет - и буфет не только у Бродского похож на Нотр Дам де Пари - старый буфет Татьяны Григорьевны Гнедич - вот сейчас передо мной такой буфет - резьба, фасад - под Рождество вылезать оттуда мышиному королю.
И стены жёлтого камня подстать буфету. И по стенам ползут розы. А Кларисса, дочка Моник, купившая дом-дачу в деревне, где романское аббатство стоит, прислонившись к лесной стене, рассказывает про кабанов, которые, оставляя раздвоенные копытные следы, убегают на участок к соседу, и про то, как кричали олени любовным победным криком под самыми окнами, и как даже если ты никогда не слышал этого крика, ни за что не ошибёшься - вздрогнешь и не заснёшь до утра.
И ястребы оглядывают всю эту круглящуюся землю с высоты.
И этот взлослый велосипед пылится в передней - и надо, наверно, перестать удивляться - а глядеть и пытаться наглядеться, если не на вечность, так хоть на зиму - маки, нивянки, отцветающая сирень, белая акация...