(no subject)
Прочитала я вчера у Шломо Крола, что день рожденья Сильвии Плат. На самом деле, её день рожденья сегодня, - не то чтоб это имело какое-нибудь значение.
Мы с Васькой прожили с ней в обнимку несколько лет в конце прошлого века - в начале этого. У меня целая полка книг, с ней связанных. Казалось, она стала личной очень близкой знакомой, хочется слово «подруга» применить.
Мы разбирали по косточкам её стихи, обсуждали и её стихи, и её жизнь, спорили с ней и соглашались. Потом вышла книга в «Лит. Памятниках». Во многом благодаря Андрею Дмитриевичу Михайлову.
Наша жизнь шла, мы читали и разбирали уже других поэтов, - Дилана Томаса, Уолкота, Фроста, Рётке... Но ни с кем не было такого острого ощущения личного общения. Могло бы возникнуть с Уолкотом, с его стихами было, но уж больно по-человечески было неприятно, когда в ответ на наше письмо с просьбой разрешить напечатать переводы, он отослал письмо обратно нам, а на полях предложил обращаться к его агентам, потому как Россия достаточно богата, чтоб ему, нобелевскому лауреату, платить, - перепутав страну Россию с человеком, переводящим стихи на русский по любви.
И вот же - сколько всего я позабыла из того, что читала, что сама писала... Будто с доски стёрли не мокрой тряпкой моего детства (тогда б ничего не осталось), а сухой нынешней стиралкой, после которой иногда сквозь новое написанное просвечивают слабые бледные следы.
А если сосредоточиться, остановиться на вечном бегу, сесть с Васькой у кромки пляжа под соснами на Жиенском полуострове на нашем родном Средиземном море, - на коленях растрёпанная книжка, на засыпанном иголками песке растрёпанный англо-русский словарь, - читаем-разбираем-любим...
****
Несколько стихотворений в Васькином исполнении. Любимых не выбрать, слишком их много. И не хочется выбирать самые главные.
Пусть будут несколько очень ранних стихов, из первого раздела книжки - 1956-го года - времени, когда всё было впереди, когда щаслива она была - не главных, не лучших...
ПЕСЕНКА О ЛЕТНЕМ ДНЕ
Извилистой тропинкой
Медленными шагами
С моей любовью, лугами
Иду... Проплывают рядом
Коровы -
белые громады.
А воздух всё ярче, резче,
И где-то в синеве в самой
Качают облака парусами,
И жаворонки свистом флейт
Поют о любви моей.
Сверканье полуденного солнца
Так за сердце хватало,
Словно вдруг оно стало
Летним листом: зелёное -
И вот уже опалённое...
Так мы и шли вдвоём,
Болтая о том, о сём,
Сквозь этот воздух пьяный,
Пока не упали туманы.
...И всё ещё там идём.
ПЕСЕНКА ЛУДИЛЬЩИКА
Чинить-лудить посуду,
Лудить, клепать, паять -
Кастрюли ваши будут
Как новые сиять!
Чинить кривые донца,
Пусть чайник на плите
Сверкает ярче солнца
В кастрюльной тесноте!
Чинить кривые рожи,
Развеселив навек -
Ведь это тоже может
Весёлый мастер Джек!
От жизни вы устали?
Одна улыбка: раз -
И снова заблистали
Зрачки туманных глаз!
Мгновенно распрямится
Скривлённая нога,
И разом превратится
В красавицу карга.
Исчезнет тусклость кожи,
Согбенная спина:
Отрихтоваться может
Любая кривизна!
И в сердце, без сомненья,
Каков бы ни был шрам,
Одним прикосновеньем
Я всё исправлю вам...
А если вдруг меж вами
Молодок отыщу
С жемчужными руками
И радостных ещё -
Счастливей, и светлее
Я сразу стану весь,
Пускай меня согреют,
Пока ещё я здесь!
ФАВН
В заиндевелой роще, залитой луной,
Изогнувшись фавном, "Гу-гу-гу" он крикнул,
И совы из чащобы, одна за одной
Взлетели, захлопав крыльями:
Ну с чего бы человеку так кричать?
И ни слова, ни звука, только лысуха,
Вдоль реки брела, заплетаясь с похмелья,
А звёзды, и в воде, и в небе висели,
Осветив кусты, где совы расселись,
И кольцо жёлтых глаз следило
В кого это человек превращался?
Вот копыта появились,
Козьи рожки пробились -
И взбрыкнув, бог леса помчался
В чащу в эдаком новом обличье.
РАЗГОВОР ПАСТОРА С ПРИЗРАКОМ
По своему садику, свершая вечерний моцион,
Стремительно шагал туда и сюда отец Шоун.
Тени ноябрьского промозглого дня уходили.
Бисером сверкали холодные капли
На травинках и на колючках,
торчавших как церковные шпили.
А голубая дымка висела
в ветвях сказочной цаплей.
Одиночество прервалось весьма странно:
Дыбом волосы встали вдруг,
Ибо отец Шоун обнару-
жил призрака, слепившегося из тумана!
"Вот-те нате!" - сказал пастор смело
Призраку, с расплывчатыми краями,
Колыхавшемуся в воздухе
и пахнувшему горящими дровами,-
Так Вы по какому делу?
Судя по тому, что вы такой синий,
Я бы сказал, что Вы не из пламени ада,
а из его ледяной пустыни.
Но если судить по блеску взгляда
И благородным чертам, то я предполагаю,
Что Вы прямиком из Рая?"
Голосом, сиплым от холода,
слышным едва-едва,
Пастору призрак ответил:
"Я ни в одной из этих стран не бывал,
Поскольку обитаю на этом свете."
"Ладно, ладно! - пожал плечами пастор --
Мне не нужны дурацкие сказки
Про золотые арфы или огненную геенну,
Скажите просто, какой справедливый эпилог
Вам после жизни назначил Бог?
Разве так трудно ответить старому дурню,
желающему всё узнать непременно?"
"В жизни любовь мне шкуру проела
До самых костей белых. Так вот
И сейчас она то же самое делает,
То есть грызёт меня и грызёт."
Какая ж ещё любовь, - сказал патер фантому, -
Если не тяга к плоти, могла стать столь весомой
Причиной Вашего скорбного положения:
Вот Вы и печалитесь, как живой,
Думая что этот свет и не покидали,
а сами сьёжились до тени в мученье,
Стремясь загладить грех соблазна, злой и слепой."
"День трубного гласа
Пока ещё не настал.
А поэтому я в горстке праха
Обитаю, как и всегда обитал."
"Любезный призрак! - Воскликнул патер с тоскою, -
Может ли быть на свете упрямство такое,
Чтоб душа цеплялась за тело,
как последний листок за ствол?
Лучше явись на Милосердный Суд,
Иди и покайся,
Пока трубный глас небо не расколол!"
"Да что Вы! Какой там Суд?
На нет и суда нет, Вот в чем суть!"
Тут, начав растворяться в тумане бледном,
Фантом поклялся (и был таков!)
Что Высший Суд - только в сердце бедном,
И ныне, и присно, и во веки веков.
Одно 1957-го - из моих очень любимых.
ГРААЛЬ
Через вересковый холм перешли мы,
Сквозь струящийся зеленью воздух.
В нём каменные фермы утонули,
И колышутся травяные долины.
Этот свет - совсем не рассветный,
И совсем не послезакатный:
Наши лица и руки озарил он
Прозрачнейшим отсветом фарфора,
И земля ничего не желает -
Вес исчез - как у всех, кто стремился,
К истоку странного света,
Кто искал сокровище это,
Что являлось рыцарям разным,
Но в руки не далось ни разу:
То видали его на вершине
Холма, то глубоко в море,
И повсюду одновременно...
Узнавали только по свету,
Не похожему ни на свет солнца,
Ни на свет луны или звёзд.
И знакомый путь становился
Незнакомым... И вот мы тоже -
Отчуждённые, не такие...
Там, где крылья ангелов слышно.
И плывём мы среди плывущих
Скамеек, столов... Тяготенье
Растаяло в тихом дыханье
Более лёгкой стихии,
Чем всё земное. И нету
Ничего невозможного. Нету
Ничего недоступного... Но -
Приближенье и есть удаленье!
На банальной дороге домой
Мебель падает, свет исчезает,
И становится каменным тело.
И всё-таки два из очень любимых из последних...
ОВЦЫ В ТУМАНЕ
Шагают холмы в белизну.
Люди ли, звёзды ли,
Разочарованно глядят на меня.
Белый вздох остался от поезда.
Ах, ржавый цвет медлительного коня!
Стук копыт, измученные колокола.
И всё утро
темнее становится утро,
И гуще мгла...
Позабытый цветок одинок.
Во мне, в глубине тишина.
И сердце сжимается:
Даль полей - и конца ей не вижу,
Прямо в небо грозит увести она,
В эту беззвёздную и сиротливую
Тёмную жижу.
2 декабря 1962, 28 января 1963
СЛОВА
Удары
Топоров, и деревья звенят всё сильней.
Эхо за эхом -
Разбегается в стороны топот коней.
Сок сосен - как слёзы,
Он хлещет уже водопадом,
Чтобы озеро скрыло скалы
И снова зеркалом стало.
А рядом -
Белый череп когдатошней жизни.
Зелёными сорняками
Его заплетает трава...
Через годы и годы
На дороге встречаю всё те же слова.
Но они постарели...
Вроде так же копыта стучат,
И разносится топот, совсем как тогда...
А на самом деле
Эту жизнь направляют
Неподвижные звёзды со дна пруда.
1 февраля 1963
Самые последние её стихи датированы 5-ым февраля 1963-го года...
Мы с Васькой прожили с ней в обнимку несколько лет в конце прошлого века - в начале этого. У меня целая полка книг, с ней связанных. Казалось, она стала личной очень близкой знакомой, хочется слово «подруга» применить.
Мы разбирали по косточкам её стихи, обсуждали и её стихи, и её жизнь, спорили с ней и соглашались. Потом вышла книга в «Лит. Памятниках». Во многом благодаря Андрею Дмитриевичу Михайлову.
Наша жизнь шла, мы читали и разбирали уже других поэтов, - Дилана Томаса, Уолкота, Фроста, Рётке... Но ни с кем не было такого острого ощущения личного общения. Могло бы возникнуть с Уолкотом, с его стихами было, но уж больно по-человечески было неприятно, когда в ответ на наше письмо с просьбой разрешить напечатать переводы, он отослал письмо обратно нам, а на полях предложил обращаться к его агентам, потому как Россия достаточно богата, чтоб ему, нобелевскому лауреату, платить, - перепутав страну Россию с человеком, переводящим стихи на русский по любви.
И вот же - сколько всего я позабыла из того, что читала, что сама писала... Будто с доски стёрли не мокрой тряпкой моего детства (тогда б ничего не осталось), а сухой нынешней стиралкой, после которой иногда сквозь новое написанное просвечивают слабые бледные следы.
А если сосредоточиться, остановиться на вечном бегу, сесть с Васькой у кромки пляжа под соснами на Жиенском полуострове на нашем родном Средиземном море, - на коленях растрёпанная книжка, на засыпанном иголками песке растрёпанный англо-русский словарь, - читаем-разбираем-любим...
****
Несколько стихотворений в Васькином исполнении. Любимых не выбрать, слишком их много. И не хочется выбирать самые главные.
Пусть будут несколько очень ранних стихов, из первого раздела книжки - 1956-го года - времени, когда всё было впереди, когда щаслива она была - не главных, не лучших...
ПЕСЕНКА О ЛЕТНЕМ ДНЕ
Извилистой тропинкой
Медленными шагами
С моей любовью, лугами
Иду... Проплывают рядом
Коровы -
белые громады.
А воздух всё ярче, резче,
И где-то в синеве в самой
Качают облака парусами,
И жаворонки свистом флейт
Поют о любви моей.
Сверканье полуденного солнца
Так за сердце хватало,
Словно вдруг оно стало
Летним листом: зелёное -
И вот уже опалённое...
Так мы и шли вдвоём,
Болтая о том, о сём,
Сквозь этот воздух пьяный,
Пока не упали туманы.
...И всё ещё там идём.
ПЕСЕНКА ЛУДИЛЬЩИКА
Чинить-лудить посуду,
Лудить, клепать, паять -
Кастрюли ваши будут
Как новые сиять!
Чинить кривые донца,
Пусть чайник на плите
Сверкает ярче солнца
В кастрюльной тесноте!
Чинить кривые рожи,
Развеселив навек -
Ведь это тоже может
Весёлый мастер Джек!
От жизни вы устали?
Одна улыбка: раз -
И снова заблистали
Зрачки туманных глаз!
Мгновенно распрямится
Скривлённая нога,
И разом превратится
В красавицу карга.
Исчезнет тусклость кожи,
Согбенная спина:
Отрихтоваться может
Любая кривизна!
И в сердце, без сомненья,
Каков бы ни был шрам,
Одним прикосновеньем
Я всё исправлю вам...
А если вдруг меж вами
Молодок отыщу
С жемчужными руками
И радостных ещё -
Счастливей, и светлее
Я сразу стану весь,
Пускай меня согреют,
Пока ещё я здесь!
ФАВН
В заиндевелой роще, залитой луной,
Изогнувшись фавном, "Гу-гу-гу" он крикнул,
И совы из чащобы, одна за одной
Взлетели, захлопав крыльями:
Ну с чего бы человеку так кричать?
И ни слова, ни звука, только лысуха,
Вдоль реки брела, заплетаясь с похмелья,
А звёзды, и в воде, и в небе висели,
Осветив кусты, где совы расселись,
И кольцо жёлтых глаз следило
В кого это человек превращался?
Вот копыта появились,
Козьи рожки пробились -
И взбрыкнув, бог леса помчался
В чащу в эдаком новом обличье.
РАЗГОВОР ПАСТОРА С ПРИЗРАКОМ
По своему садику, свершая вечерний моцион,
Стремительно шагал туда и сюда отец Шоун.
Тени ноябрьского промозглого дня уходили.
Бисером сверкали холодные капли
На травинках и на колючках,
торчавших как церковные шпили.
А голубая дымка висела
в ветвях сказочной цаплей.
Одиночество прервалось весьма странно:
Дыбом волосы встали вдруг,
Ибо отец Шоун обнару-
жил призрака, слепившегося из тумана!
"Вот-те нате!" - сказал пастор смело
Призраку, с расплывчатыми краями,
Колыхавшемуся в воздухе
и пахнувшему горящими дровами,-
Так Вы по какому делу?
Судя по тому, что вы такой синий,
Я бы сказал, что Вы не из пламени ада,
а из его ледяной пустыни.
Но если судить по блеску взгляда
И благородным чертам, то я предполагаю,
Что Вы прямиком из Рая?"
Голосом, сиплым от холода,
слышным едва-едва,
Пастору призрак ответил:
"Я ни в одной из этих стран не бывал,
Поскольку обитаю на этом свете."
"Ладно, ладно! - пожал плечами пастор --
Мне не нужны дурацкие сказки
Про золотые арфы или огненную геенну,
Скажите просто, какой справедливый эпилог
Вам после жизни назначил Бог?
Разве так трудно ответить старому дурню,
желающему всё узнать непременно?"
"В жизни любовь мне шкуру проела
До самых костей белых. Так вот
И сейчас она то же самое делает,
То есть грызёт меня и грызёт."
Какая ж ещё любовь, - сказал патер фантому, -
Если не тяга к плоти, могла стать столь весомой
Причиной Вашего скорбного положения:
Вот Вы и печалитесь, как живой,
Думая что этот свет и не покидали,
а сами сьёжились до тени в мученье,
Стремясь загладить грех соблазна, злой и слепой."
"День трубного гласа
Пока ещё не настал.
А поэтому я в горстке праха
Обитаю, как и всегда обитал."
"Любезный призрак! - Воскликнул патер с тоскою, -
Может ли быть на свете упрямство такое,
Чтоб душа цеплялась за тело,
как последний листок за ствол?
Лучше явись на Милосердный Суд,
Иди и покайся,
Пока трубный глас небо не расколол!"
"Да что Вы! Какой там Суд?
На нет и суда нет, Вот в чем суть!"
Тут, начав растворяться в тумане бледном,
Фантом поклялся (и был таков!)
Что Высший Суд - только в сердце бедном,
И ныне, и присно, и во веки веков.
Одно 1957-го - из моих очень любимых.
ГРААЛЬ
Через вересковый холм перешли мы,
Сквозь струящийся зеленью воздух.
В нём каменные фермы утонули,
И колышутся травяные долины.
Этот свет - совсем не рассветный,
И совсем не послезакатный:
Наши лица и руки озарил он
Прозрачнейшим отсветом фарфора,
И земля ничего не желает -
Вес исчез - как у всех, кто стремился,
К истоку странного света,
Кто искал сокровище это,
Что являлось рыцарям разным,
Но в руки не далось ни разу:
То видали его на вершине
Холма, то глубоко в море,
И повсюду одновременно...
Узнавали только по свету,
Не похожему ни на свет солнца,
Ни на свет луны или звёзд.
И знакомый путь становился
Незнакомым... И вот мы тоже -
Отчуждённые, не такие...
Там, где крылья ангелов слышно.
И плывём мы среди плывущих
Скамеек, столов... Тяготенье
Растаяло в тихом дыханье
Более лёгкой стихии,
Чем всё земное. И нету
Ничего невозможного. Нету
Ничего недоступного... Но -
Приближенье и есть удаленье!
На банальной дороге домой
Мебель падает, свет исчезает,
И становится каменным тело.
И всё-таки два из очень любимых из последних...
ОВЦЫ В ТУМАНЕ
Шагают холмы в белизну.
Люди ли, звёзды ли,
Разочарованно глядят на меня.
Белый вздох остался от поезда.
Ах, ржавый цвет медлительного коня!
Стук копыт, измученные колокола.
И всё утро
темнее становится утро,
И гуще мгла...
Позабытый цветок одинок.
Во мне, в глубине тишина.
И сердце сжимается:
Даль полей - и конца ей не вижу,
Прямо в небо грозит увести она,
В эту беззвёздную и сиротливую
Тёмную жижу.
2 декабря 1962, 28 января 1963
СЛОВА
Удары
Топоров, и деревья звенят всё сильней.
Эхо за эхом -
Разбегается в стороны топот коней.
Сок сосен - как слёзы,
Он хлещет уже водопадом,
Чтобы озеро скрыло скалы
И снова зеркалом стало.
А рядом -
Белый череп когдатошней жизни.
Зелёными сорняками
Его заплетает трава...
Через годы и годы
На дороге встречаю всё те же слова.
Но они постарели...
Вроде так же копыта стучат,
И разносится топот, совсем как тогда...
А на самом деле
Эту жизнь направляют
Неподвижные звёзды со дна пруда.
1 февраля 1963
Самые последние её стихи датированы 5-ым февраля 1963-го года...