(no subject)
Сегодня день рожденья Кушнера.
Я больше всего люблю раннего, шестидесятых-начала семидесятых, но пусть будет из девяностых, тоже стих из для меня важных...
САХАРНИЦА
Памяти Л.Я. Гинзбург
Как вещь живет без вас, скучает ли? Нисколько!
Среди иных людей, во времени ином,
Я видел, что она, как пушкинская Ольга,
Умершим не верна, родной забыла дом.
Иначе было б жаль ее невыносимо.
На ножках четырех подогнутых, с брюшком
Серебряным, -- но нет, она и здесь ценима,
Не хочет ничего, не помнит ни о ком.
И украшает стол, и если разговоры
Не те, что были там, -- попроще, победней, --
Все так же вензеля сверкают и узоры,
И как бы ангелок припаян сбоку к ней.
Я все-таки ее взял в руки на мгновенье,
Тяжелую, как сон. Вернул, и взгляд отвел.
А что бы я хотел? Чтоб выдала волненье?
Заплакала? Песок просыпала на стол?
1996
Часто бормочу " Заплакала? Песок просыпала на стол?"
А ещё мы с Альбиром готовим очередную книжку - "Овальный стол" - смесь моего и Васькиного. А "Овальный стол", потому что стол наш и в самом деле овальный. Книжка о людях.
Пусть будет из неё кусочек
АЛЕКСАНДР КУШНЕР
… это поэт повседневности. Он обладает редкой способностью наполнять смыслом и красотой ежедневные детали существования.
Именно повседневность выстраивается в вечность. Именно она с её мелочами остаётся отпечатком, уходит письмом в будущее, именно через неё ощущается та самая связь времён, которую так страшно порвать.
«…Если б ты каждый год умирал,
Ты бы тоже в бессмертие верил».
Лена Кассель
В. БЕТАКИ
Конец октября 1956 года. Я работал тогда в Павловском Дворце-музее и накануне меня возвели в сан старшего научного сотрудника, в результате чего был я занят перетаскиванием папок и прочего барахла в выделенный мне кабинет, когда меня позвали к телефону.
- Вася... Это Довлатова говорит... Вышел «Молодой Ленинград»... Можете зайти... Получить свой экземпляр...
Говорила она так, словно капли металла падали...
Но лучше по порядку.
Маргарита Степановна Довлатова (подробнее о ней рассказано в книжке её племянника и воспитанника Сергея Довлатова «Наши») была руководителем «центрального лениградского литобъединения молодых поэтов». Она задумала, и главное, «пробила»!!! издание нового альманаха «Молодой Ленинград». Вот это и был его первый выпуск.
Я тут же, бросив на столе кучу папок, поехал в «Дом книги». Поднявшись на шестой этаж, перед дверью в кабинет Маргариты Степановны столкнулся буквально нос к носу с молодым человеком примерно моих лет, в тщательно (не как у меня!!!) отглаженном костюме и в больших очках. Мы оба сделали шаг назад. «Ну как Чичиков с Маниловым!» - сказал он. Мы оба расхохотались и постучали в дверь.
Вошли. Увидев наши смеющиеся рожи, Довлатова удивлённо спросила: «Так вы знакомы?»
- Неееет...
Мы снова рассмеялись
- Садитесь, мальчики! Вот вам по экземпляру. Ну и надо же вас познакомить! Это Саша Кушнер. А это Вася Бетаки...
Л. КАССЕЛЬ
У Васьки есть несколько стихов, посвящённых Кушнеру. По-моему, Саша им радовался.
При всей непохожести, они одной крови - в отношении к тому, что делали.
Кушнер принял участие в «Позднем кузнечике» - книжке избранного, которую после Васькиной смерти издал Альбир. Она составлена из Васькиных стихов, выбранных читателями. Среди стихов, которые предложил туда включить Саша, не было ни одного ему посвящённого, - мне кажется, он их не выбрал из деликатности. Они ему нравились. И посвящены были всегда очень неслучайно.
Вот например «Стихи о прозе» :
А была ли она - благодать?
Та, простая, которую только
Можно бунинским часом назвать?
Без сомнений, без смысла, без толка
Устоялась уездная мгла.
Как щедра ты, небесная милость -
На перине купчиха томилась,
Не иначе - студента ждала.
То ли «Нивы» измятый листок,
То ли скука апухтинской блажи,
Всё впечатано в память, и даже
Из за леса дымок да свисток...
Эту глушь станционных платформ
Бунин как-то сумел - без описки:
Ямщики, паровоз, гимназистки,
Лошадиный рассыпанный корм...
И закат перед криком совы.
Эти сумерки, сад... и вопросы.
И медовы тяжёлые косы,
Что обёрнуты вкруг головы.
Эти пухлые, душные руки
Под сосной разливавшие чай...
Грань веков, ты прекрасна - прощай.
Только память - зубастее щуки.
И на год взгромождается год...
Не по щучьему что ли веленью,
Всё давно похоронено под
Лепестками вишнёвых деревьев,
Расплылись, растворились в дали
Монастырские синие главы,
И поля не сберечь от потравы,
Да и книги в усадьбах пожгли.
Видно впору твердить наизусть
Разбегающиеся приметы:
Это ровная жёлтая грусть,
Это гроздья черёмухи, это -
Одичалая, злая сирень,
И в рассветах тяжёлая мята,
И забытая где-то, когда-то
Вековая кленовая лень.
Хоть бы набережную в Крыму
Отличить от церковной ограды.
Прав Толстой: ни к чему никому
Колокольни, молитвы, обряды...
Что молиться? Уж лучше письмо
(Не забыть только марку наклеить!)
И дойдёт оно к Богу само
Покаяньем о тёмных аллеях.
Начинается, перекликаясь с Кушнером, с его классичностью, с постоянным ощущением культурной связи, крепкой нити, на которую нижется культура - и в последних двух строфах - Васькина резкость. «Одичалая злая сирень» - у Васьки не парк, а лес, дикий лес.
Позарастали стёжки-дорожки
В тридцатилетних бетонных кварталах.
Конский каштан заслоняет окошки,
Всё, что кустилось,- поразрасталось:
Лес возвращается, лес наступает
Тонким каштаном, бледной сиренью,
Ломится в форточку гроздь тугая,
Мстит за порубленное смиренье!
....................
В последний год Васькиной жизни Саша уже очень плохо слышал, и поэтому он не мог разговаривать по телефону, не слышал собеседника. Так что Васька разговаривал с Сашиной женой, Леной Невзглядовой.
Кушнеры каждое лето ездили в Турцию, и осенью 2012-го Лена по телефону сказала Ваське, что Саша по-прежнему уплывает очень далеко и надолго, а она сидит на берегу и волнуется. А Васька ответил: «Вот и я так, Ленка уплывает чёрте куда, а я жду и волнуюсь».
Васька любил вспоминать, как однажды он приехал в Коктебель в «Доме творчества», и выйдя на пляж, издали увидел выходящего из воды очень крепкого спортивного человека, - как же он удивился, узнав в человеке Кушнера.
К сожалению, Саша с Леной редко бывали в Париже. Но когда они приезжали, мы непременно виделись. Иногда вместе гуляли, и всегда почти они заезжали к нам в гости. Мы очень хотели, чтоб они приехали в Париж без дела, не на конференцию, не на книжную ярмарку, просто так приехали, пожили б у нас. Но не получилось.
В начале девяностых в Париже был большой съезд на какую-то конференцию русскоязычного литературного народа из разных стран. Все тогда, или почти все, были не только живы, но ещё вполне бодры. Не помню совершенно, какая у той конференции была общая тема, не просто ж о русской литературе народ разговаривал.
И совершенно не помню, о чём именно рассказывал Кушнер, но как-то его доклад касался поэтического языка. И Саша сказал, что бывают, по его мнению, слова, совершенно невозможные в стихе, - например, слово «сосиска».
Мы, конечно, между собой по этому поводу посмеялись - как-то очень это был Кушнер, у которого и в самом деле в стихах невозможно представить себе «сосиску».
«Нам сосиски и горчицу -
Остальное при себе,
В жизни может все случиться -
Может "А", а может "Б".
............»
Уж не знаю, проходил ли у Кушнера Галич по ведомству поэзии, но он поддержал Васькину идею издать Галича в «Библиотеке поэта». И Васька это издание подготовил.
Гораздо позже Ваське пришло в голову, что он бы очень хотел подготовить для «Библиотеки поэта» ещё и Антокольского. Ваське очень хотелось издать Антокольского так, чтоб все хорошие его стихи оказались в центре книги, чтоб их не заслоняли плохие. В общем, ему было очень важно отдать дань «учителю». Вроде бы, сначала Кушнер одобрил Васькину идею. Но дело не пошло. Васька очень хотел выкинуть верноподданнические стихи, что, конечно, было невозможно. Кроме того, надо было сговориться с наследником авторских прав, кажется, с внуком. Один раз они списались, но потом тот как-то пропал. Впрочем, всё это неважно, существенно тут, что эта работа - подготовка издания для «Библиотеки поэта» - совсем не Васькина. Это ж не литературная критика, в которой есть огромное право на отсебятину, тут нужна была и научная статья, и научный подход к текстам, а эта кропотливость - не Васькина. Он совсем не архивный человек, не исследователь литературы. Он страстный и очень пристрастный читатель.
После того, как Васька послал Кушнеру какую-то часть подготовленного для книжки Антокольского материала, Саша написал ему очень деликатное письмо о том, что не его это дело - подготовка научных изданий, и не Кушнеровское это дело тоже. Не учёные они. Васька очень легко от Саши принял это письмо. От кого-нибудь другого, может, и обиделся бы, а от Саши принял, - письмо и в самом деле было необидное.
Вообще Васька с Кушнером никогда не ссорился и никогда о нём плохо не говорил, даже в запале. То есть опять же - Кушнер был в зоне «своих», в зоне лояльности - у Васьки эта лояльность к своим была сильно выражена. Меня он часто в нелояльности упрекал, и прав - мне и в самом деле казалось, что «истина дороже», и что своим спускать можно меньше, чем чужим…
Когда Кушнеры как-то приехали в Париж уже при Путине, в начале двухтысячных, мы сильно ругались из-за политики, но удерживались на той грани, где ругань не переходит в ссору. Как нам казалось, Саше с Леной психологически невыносимо было ненавидеть постсоветскую власть.
Наверно, им ещё и очень хотелось видеть историю России - не вечным Салтыковым-Щедриным, а частью европейской истории, на время прерванной советской властью. К тому же Кушнер всегда был оптимистом, на самом деле, вполне мне самой свойственным способом.
Когда-то, сто лет назад, в мои 17 лет, я побывала у него в гостях. На следующем витке знакомства я Саше об этом не напомнила, к слову не пришлось, а у него наверняка немало за жизнь побывало девочек и мальчиков, пришедших послушать про стихи, так что немудрено, что он меня не запомнил. Организовал этот визит мой друг Борька Шифрин - он каким-то образом напросился к Кушнеру в гости в надежде поговорить про свои стихи, и меня взял с собой для храбрости.
У Борьки Кушнер был тогда любимым поэтом, и я в 71-ом впервые услышала о нём от Борьки - он читал стихи Кушнера на матмеховском ЛИТО. Уже тогда вышли «Приметы», а не только «Первое впечатление» и «Ночной дозор».
Я Кушнера полюбила сразу - он был предельно естественный, родной - и олицетворял ту самую связь времён, по которой мы так тосковали. Сохранение культуры, вплетение современности в поток - всё это было важно. И стойкость в Кушнере была - она проявлялась в этом полном отсутствии советскости, - в его очевидном незамечании власти - и чёрт с ней, - в его стихах шла собственная жизнь внутри культуры, внутри города, в определённой знаковой системе, где вино напареули допивают после праздника, где ветер насквозь просвистывает на зимней набережной, где семнадцатый век на картинах голландцев в Эрмитаже, где «запоздалый грузовик, как лёгкий ангел, без усилья, по лужам мчится напрямик, подняв серебряные крылья».
Приметы повседневности участвуют в сложении слова «вечность».
Я больше всего люблю стихи Кушнера, написанные в конце шестидесятых - в начале семидесятых, - нет, конечно, и среди написанных сильно позже есть любимые, но старые стихи Кушнера я люблю чохом. И сейчас могу вдруг вспомнить-пробормотать из того, что легло наизусть, или открыть «Приметы» наугад, - и радость нисколько не поблекла.
Когда в 72-ом мы пришли в гости к Кушнеру, причём изрядно опоздав (не опаздывать Борька просто не умел, даже и в таком важном случае), про Борькины стихи Кушнер разговаривать не стал. Он как-то легко повернул разговор в другую сторону - в конце концов, он был известный любимый поэт, а мы были, конечно, наглые, но вполне юные, мне 17, Борьке 21, и естественно, тему разговора полностью задал Кушнер. И он нас обнадёживал вроде как - в отношении нашей будущей жизни обнадёживал - я запомнила, что он нам тогда сказал, что жизнь очень мелкими шажками, но как-то налаживается, вот Шагала на выставке показали, и кто б мог понадеяться на такое даже и в шестидесятые…
Думаю, что тогда, в начале двухтысячных, его терпимое отношение к власти было связано с тем, что его критериям сносности власть удовлетворяла - книжной цензуры практически нет, и Шагал вот в Русском музее висит, - значит, всё ничего.
Каждый раз, когда Саша приезжал в Париж, у него бывал тут поэтический вечер. В принципе, я не очень люблю слушать стихи, всегда поднимала на смех Васькино когдатошнее шестидесятническое - его формулировку, которой он гордился: «стихи - это партитура». И тем не менее приходить на эти вечера было очень приятно - просто потому, что прийти послушать стихи - в этом было отключение от текучки, суеты. Можно, конечно, и книжку взять, погрузиться в неё, не отвлекаясь. Но обычно не получается. А когда приходишь на вечер, как раз и выходит, - аналог медитации что ли.
В последний раз я слышала, как Саша читает, когда осенью 2013-го приезжали в Париж Кушнер с Леной, Чупринин, Олег Чухонцев. Не помню, кто их всех пригласил. Вечер был у Сорбонне, собственно, не вечер, днём дело происходило, в рабочий день.
Довольно несуразно всё это было организовано. Нигде толком не объявлено. Очень мало народу в результате пришло. И очень как-то грустно. Саша почти не слышит, общаться с ним можно было только записками. Чупринин говорил об ощущении ненужности в нынешнем российском мире. На меня все они вместе произвели впечатление потерпевших кораблекрушение.
К сожалению, Саше с Леной надо было после вечера вместе со всеми идти куда-то на ужин, а на следующий день они уезжали, всего-то были в Париже дня три. Мы фактически только перекинулись несколькими словами, обнялись, но ощущение было родственности.
***
Вот одно из стихотворений, которое Кушнер выбрал для «Позднего кузнечика»:
* * *
А когда пятипалый разлапистый лист платана
За берёзу не смог уцепиться, ему
Только и оставалось, наподобие параплана,
Над газоном долго бесцельно кружиться, и тьму
Желтизной безнадёжно расталкивать -
этот солнечный осколок лета
Прошуршал по крыше тёмно-синей машины,
Несколько раз то вниз, то вверх по бортам, -
И под колесо -
И остался там…
Почта, на которую не будет ответа.
Я больше всего люблю раннего, шестидесятых-начала семидесятых, но пусть будет из девяностых, тоже стих из для меня важных...
САХАРНИЦА
Памяти Л.Я. Гинзбург
Как вещь живет без вас, скучает ли? Нисколько!
Среди иных людей, во времени ином,
Я видел, что она, как пушкинская Ольга,
Умершим не верна, родной забыла дом.
Иначе было б жаль ее невыносимо.
На ножках четырех подогнутых, с брюшком
Серебряным, -- но нет, она и здесь ценима,
Не хочет ничего, не помнит ни о ком.
И украшает стол, и если разговоры
Не те, что были там, -- попроще, победней, --
Все так же вензеля сверкают и узоры,
И как бы ангелок припаян сбоку к ней.
Я все-таки ее взял в руки на мгновенье,
Тяжелую, как сон. Вернул, и взгляд отвел.
А что бы я хотел? Чтоб выдала волненье?
Заплакала? Песок просыпала на стол?
1996
Часто бормочу " Заплакала? Песок просыпала на стол?"
А ещё мы с Альбиром готовим очередную книжку - "Овальный стол" - смесь моего и Васькиного. А "Овальный стол", потому что стол наш и в самом деле овальный. Книжка о людях.
Пусть будет из неё кусочек
АЛЕКСАНДР КУШНЕР
… это поэт повседневности. Он обладает редкой способностью наполнять смыслом и красотой ежедневные детали существования.
Именно повседневность выстраивается в вечность. Именно она с её мелочами остаётся отпечатком, уходит письмом в будущее, именно через неё ощущается та самая связь времён, которую так страшно порвать.
«…Если б ты каждый год умирал,
Ты бы тоже в бессмертие верил».
Лена Кассель
В. БЕТАКИ
Конец октября 1956 года. Я работал тогда в Павловском Дворце-музее и накануне меня возвели в сан старшего научного сотрудника, в результате чего был я занят перетаскиванием папок и прочего барахла в выделенный мне кабинет, когда меня позвали к телефону.
- Вася... Это Довлатова говорит... Вышел «Молодой Ленинград»... Можете зайти... Получить свой экземпляр...
Говорила она так, словно капли металла падали...
Но лучше по порядку.
Маргарита Степановна Довлатова (подробнее о ней рассказано в книжке её племянника и воспитанника Сергея Довлатова «Наши») была руководителем «центрального лениградского литобъединения молодых поэтов». Она задумала, и главное, «пробила»!!! издание нового альманаха «Молодой Ленинград». Вот это и был его первый выпуск.
Я тут же, бросив на столе кучу папок, поехал в «Дом книги». Поднявшись на шестой этаж, перед дверью в кабинет Маргариты Степановны столкнулся буквально нос к носу с молодым человеком примерно моих лет, в тщательно (не как у меня!!!) отглаженном костюме и в больших очках. Мы оба сделали шаг назад. «Ну как Чичиков с Маниловым!» - сказал он. Мы оба расхохотались и постучали в дверь.
Вошли. Увидев наши смеющиеся рожи, Довлатова удивлённо спросила: «Так вы знакомы?»
- Неееет...
Мы снова рассмеялись
- Садитесь, мальчики! Вот вам по экземпляру. Ну и надо же вас познакомить! Это Саша Кушнер. А это Вася Бетаки...
Л. КАССЕЛЬ
У Васьки есть несколько стихов, посвящённых Кушнеру. По-моему, Саша им радовался.
При всей непохожести, они одной крови - в отношении к тому, что делали.
Кушнер принял участие в «Позднем кузнечике» - книжке избранного, которую после Васькиной смерти издал Альбир. Она составлена из Васькиных стихов, выбранных читателями. Среди стихов, которые предложил туда включить Саша, не было ни одного ему посвящённого, - мне кажется, он их не выбрал из деликатности. Они ему нравились. И посвящены были всегда очень неслучайно.
Вот например «Стихи о прозе» :
А была ли она - благодать?
Та, простая, которую только
Можно бунинским часом назвать?
Без сомнений, без смысла, без толка
Устоялась уездная мгла.
Как щедра ты, небесная милость -
На перине купчиха томилась,
Не иначе - студента ждала.
То ли «Нивы» измятый листок,
То ли скука апухтинской блажи,
Всё впечатано в память, и даже
Из за леса дымок да свисток...
Эту глушь станционных платформ
Бунин как-то сумел - без описки:
Ямщики, паровоз, гимназистки,
Лошадиный рассыпанный корм...
И закат перед криком совы.
Эти сумерки, сад... и вопросы.
И медовы тяжёлые косы,
Что обёрнуты вкруг головы.
Эти пухлые, душные руки
Под сосной разливавшие чай...
Грань веков, ты прекрасна - прощай.
Только память - зубастее щуки.
И на год взгромождается год...
Не по щучьему что ли веленью,
Всё давно похоронено под
Лепестками вишнёвых деревьев,
Расплылись, растворились в дали
Монастырские синие главы,
И поля не сберечь от потравы,
Да и книги в усадьбах пожгли.
Видно впору твердить наизусть
Разбегающиеся приметы:
Это ровная жёлтая грусть,
Это гроздья черёмухи, это -
Одичалая, злая сирень,
И в рассветах тяжёлая мята,
И забытая где-то, когда-то
Вековая кленовая лень.
Хоть бы набережную в Крыму
Отличить от церковной ограды.
Прав Толстой: ни к чему никому
Колокольни, молитвы, обряды...
Что молиться? Уж лучше письмо
(Не забыть только марку наклеить!)
И дойдёт оно к Богу само
Покаяньем о тёмных аллеях.
Начинается, перекликаясь с Кушнером, с его классичностью, с постоянным ощущением культурной связи, крепкой нити, на которую нижется культура - и в последних двух строфах - Васькина резкость. «Одичалая злая сирень» - у Васьки не парк, а лес, дикий лес.
Позарастали стёжки-дорожки
В тридцатилетних бетонных кварталах.
Конский каштан заслоняет окошки,
Всё, что кустилось,- поразрасталось:
Лес возвращается, лес наступает
Тонким каштаном, бледной сиренью,
Ломится в форточку гроздь тугая,
Мстит за порубленное смиренье!
....................
В последний год Васькиной жизни Саша уже очень плохо слышал, и поэтому он не мог разговаривать по телефону, не слышал собеседника. Так что Васька разговаривал с Сашиной женой, Леной Невзглядовой.
Кушнеры каждое лето ездили в Турцию, и осенью 2012-го Лена по телефону сказала Ваське, что Саша по-прежнему уплывает очень далеко и надолго, а она сидит на берегу и волнуется. А Васька ответил: «Вот и я так, Ленка уплывает чёрте куда, а я жду и волнуюсь».
Васька любил вспоминать, как однажды он приехал в Коктебель в «Доме творчества», и выйдя на пляж, издали увидел выходящего из воды очень крепкого спортивного человека, - как же он удивился, узнав в человеке Кушнера.
К сожалению, Саша с Леной редко бывали в Париже. Но когда они приезжали, мы непременно виделись. Иногда вместе гуляли, и всегда почти они заезжали к нам в гости. Мы очень хотели, чтоб они приехали в Париж без дела, не на конференцию, не на книжную ярмарку, просто так приехали, пожили б у нас. Но не получилось.
В начале девяностых в Париже был большой съезд на какую-то конференцию русскоязычного литературного народа из разных стран. Все тогда, или почти все, были не только живы, но ещё вполне бодры. Не помню совершенно, какая у той конференции была общая тема, не просто ж о русской литературе народ разговаривал.
И совершенно не помню, о чём именно рассказывал Кушнер, но как-то его доклад касался поэтического языка. И Саша сказал, что бывают, по его мнению, слова, совершенно невозможные в стихе, - например, слово «сосиска».
Мы, конечно, между собой по этому поводу посмеялись - как-то очень это был Кушнер, у которого и в самом деле в стихах невозможно представить себе «сосиску».
«Нам сосиски и горчицу -
Остальное при себе,
В жизни может все случиться -
Может "А", а может "Б".
............»
Уж не знаю, проходил ли у Кушнера Галич по ведомству поэзии, но он поддержал Васькину идею издать Галича в «Библиотеке поэта». И Васька это издание подготовил.
Гораздо позже Ваське пришло в голову, что он бы очень хотел подготовить для «Библиотеки поэта» ещё и Антокольского. Ваське очень хотелось издать Антокольского так, чтоб все хорошие его стихи оказались в центре книги, чтоб их не заслоняли плохие. В общем, ему было очень важно отдать дань «учителю». Вроде бы, сначала Кушнер одобрил Васькину идею. Но дело не пошло. Васька очень хотел выкинуть верноподданнические стихи, что, конечно, было невозможно. Кроме того, надо было сговориться с наследником авторских прав, кажется, с внуком. Один раз они списались, но потом тот как-то пропал. Впрочем, всё это неважно, существенно тут, что эта работа - подготовка издания для «Библиотеки поэта» - совсем не Васькина. Это ж не литературная критика, в которой есть огромное право на отсебятину, тут нужна была и научная статья, и научный подход к текстам, а эта кропотливость - не Васькина. Он совсем не архивный человек, не исследователь литературы. Он страстный и очень пристрастный читатель.
После того, как Васька послал Кушнеру какую-то часть подготовленного для книжки Антокольского материала, Саша написал ему очень деликатное письмо о том, что не его это дело - подготовка научных изданий, и не Кушнеровское это дело тоже. Не учёные они. Васька очень легко от Саши принял это письмо. От кого-нибудь другого, может, и обиделся бы, а от Саши принял, - письмо и в самом деле было необидное.
Вообще Васька с Кушнером никогда не ссорился и никогда о нём плохо не говорил, даже в запале. То есть опять же - Кушнер был в зоне «своих», в зоне лояльности - у Васьки эта лояльность к своим была сильно выражена. Меня он часто в нелояльности упрекал, и прав - мне и в самом деле казалось, что «истина дороже», и что своим спускать можно меньше, чем чужим…
Когда Кушнеры как-то приехали в Париж уже при Путине, в начале двухтысячных, мы сильно ругались из-за политики, но удерживались на той грани, где ругань не переходит в ссору. Как нам казалось, Саше с Леной психологически невыносимо было ненавидеть постсоветскую власть.
Наверно, им ещё и очень хотелось видеть историю России - не вечным Салтыковым-Щедриным, а частью европейской истории, на время прерванной советской властью. К тому же Кушнер всегда был оптимистом, на самом деле, вполне мне самой свойственным способом.
Когда-то, сто лет назад, в мои 17 лет, я побывала у него в гостях. На следующем витке знакомства я Саше об этом не напомнила, к слову не пришлось, а у него наверняка немало за жизнь побывало девочек и мальчиков, пришедших послушать про стихи, так что немудрено, что он меня не запомнил. Организовал этот визит мой друг Борька Шифрин - он каким-то образом напросился к Кушнеру в гости в надежде поговорить про свои стихи, и меня взял с собой для храбрости.
У Борьки Кушнер был тогда любимым поэтом, и я в 71-ом впервые услышала о нём от Борьки - он читал стихи Кушнера на матмеховском ЛИТО. Уже тогда вышли «Приметы», а не только «Первое впечатление» и «Ночной дозор».
Я Кушнера полюбила сразу - он был предельно естественный, родной - и олицетворял ту самую связь времён, по которой мы так тосковали. Сохранение культуры, вплетение современности в поток - всё это было важно. И стойкость в Кушнере была - она проявлялась в этом полном отсутствии советскости, - в его очевидном незамечании власти - и чёрт с ней, - в его стихах шла собственная жизнь внутри культуры, внутри города, в определённой знаковой системе, где вино напареули допивают после праздника, где ветер насквозь просвистывает на зимней набережной, где семнадцатый век на картинах голландцев в Эрмитаже, где «запоздалый грузовик, как лёгкий ангел, без усилья, по лужам мчится напрямик, подняв серебряные крылья».
Приметы повседневности участвуют в сложении слова «вечность».
Я больше всего люблю стихи Кушнера, написанные в конце шестидесятых - в начале семидесятых, - нет, конечно, и среди написанных сильно позже есть любимые, но старые стихи Кушнера я люблю чохом. И сейчас могу вдруг вспомнить-пробормотать из того, что легло наизусть, или открыть «Приметы» наугад, - и радость нисколько не поблекла.
Когда в 72-ом мы пришли в гости к Кушнеру, причём изрядно опоздав (не опаздывать Борька просто не умел, даже и в таком важном случае), про Борькины стихи Кушнер разговаривать не стал. Он как-то легко повернул разговор в другую сторону - в конце концов, он был известный любимый поэт, а мы были, конечно, наглые, но вполне юные, мне 17, Борьке 21, и естественно, тему разговора полностью задал Кушнер. И он нас обнадёживал вроде как - в отношении нашей будущей жизни обнадёживал - я запомнила, что он нам тогда сказал, что жизнь очень мелкими шажками, но как-то налаживается, вот Шагала на выставке показали, и кто б мог понадеяться на такое даже и в шестидесятые…
Думаю, что тогда, в начале двухтысячных, его терпимое отношение к власти было связано с тем, что его критериям сносности власть удовлетворяла - книжной цензуры практически нет, и Шагал вот в Русском музее висит, - значит, всё ничего.
Каждый раз, когда Саша приезжал в Париж, у него бывал тут поэтический вечер. В принципе, я не очень люблю слушать стихи, всегда поднимала на смех Васькино когдатошнее шестидесятническое - его формулировку, которой он гордился: «стихи - это партитура». И тем не менее приходить на эти вечера было очень приятно - просто потому, что прийти послушать стихи - в этом было отключение от текучки, суеты. Можно, конечно, и книжку взять, погрузиться в неё, не отвлекаясь. Но обычно не получается. А когда приходишь на вечер, как раз и выходит, - аналог медитации что ли.
В последний раз я слышала, как Саша читает, когда осенью 2013-го приезжали в Париж Кушнер с Леной, Чупринин, Олег Чухонцев. Не помню, кто их всех пригласил. Вечер был у Сорбонне, собственно, не вечер, днём дело происходило, в рабочий день.
Довольно несуразно всё это было организовано. Нигде толком не объявлено. Очень мало народу в результате пришло. И очень как-то грустно. Саша почти не слышит, общаться с ним можно было только записками. Чупринин говорил об ощущении ненужности в нынешнем российском мире. На меня все они вместе произвели впечатление потерпевших кораблекрушение.
К сожалению, Саше с Леной надо было после вечера вместе со всеми идти куда-то на ужин, а на следующий день они уезжали, всего-то были в Париже дня три. Мы фактически только перекинулись несколькими словами, обнялись, но ощущение было родственности.
***
Вот одно из стихотворений, которое Кушнер выбрал для «Позднего кузнечика»:
* * *
А когда пятипалый разлапистый лист платана
За берёзу не смог уцепиться, ему
Только и оставалось, наподобие параплана,
Над газоном долго бесцельно кружиться, и тьму
Желтизной безнадёжно расталкивать -
этот солнечный осколок лета
Прошуршал по крыше тёмно-синей машины,
Несколько раз то вниз, то вверх по бортам, -
И под колесо -
И остался там…
Почта, на которую не будет ответа.