Андропов, Бахтин, Суслов и "смеховая дубина", уничтожившая СССР
Памятник М.М. Бахтину в Саранске
17 ноября - день рождения Михаила Михайловича Бахтина (1895-1975). Его знаменитая книга о «смеховой культуре» («Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса») глубоко поразила меня ещё в советское время (издана она была ещё в 1965 году). Прежде всего, каким-то совершенно непривычным, я бы даже сказал - запредельным уровнем свободы и смелости мысли автора. Я понятия не имел, что о таких вещах, о которых люди обычно говорят вполголоса и смущённым тоном, как о чём-то крайне неприличном... или в полный голос, но матом, можно говорить ТАК: безупречно академическим тоном, спокойно и находя в этом глубокий скрытый смысл. И вдобавок в открыто напечатанной книжке...
Вот, например, типичная цитата из работы Бахтина, которая меня тогда удивила и врезалась в память: «Продолжим наши «придирки» к образу Веселовского. Его деревенский мальчик забрызгивает прохожих грязью. Это слишком смягчённая и модернизированная метафора для раблезианского цинизма. Забрызгивать грязью - значит «снижать». Но гротескные снижения всегда имели в виду буквальный телесный низ, зону производительных органов. Поэтому забрызгивали вовсе не грязью, а калом и мочой. Это весьма древний снижающий жест, который и лег в основу модернизированной и смягчённой метафоры «забрызгивать грязью». Мы знаем, что испражнения играли большую роль в ритуале праздника глупцов. Во время торжественного служения избранного шутовского епископа в самом храме кадили вместо ладана испражнениями. После богослужения клир садился на повозки, нагруженные испражнениями; клирики ездили по улицам и бросали испражнениями в сопровождающий их народ». Ещё несколько страниц разбора и вывод: «Весь данный Веселовским образ чрезвычайно неудачен. Ведь то, что он изображает как выпущенного на волю наивного деревенского мальчика, которому он снисходительно прощает брызги грязи, есть не что иное, как тысячелетиями слагавшаяся народная культура смеха, таящая в себе исключительные и отнюдь не наивные смысловые глубины. Культура смеха и смехового цинизма менее всего может быть названа наивной, и она вовсе не нуждается в нашей снисходительности. Она требует от нас пристального изучения и понимания».
И все эти размышления о смеховой культуре, о карнавале были отнюдь не далёкой от жизни «игрой в бисер». Напротив, речь шла о самом насущном и важном, что в годы застоя занимало интеллигенцию, а в эпоху перестройки захлестнуло всё общество с головой.
Чтобы было понятно, какое историческое значение придаётся работам Михаила Бахтина некоторыми авторами, приведу мнение Сергея Кургиняна (с которым я, впрочем, не согласен - в чём именно не согласен, напишу ниже):
«Снарядом «Бахтин» должно было быть поражено Идеальное. Идеальное как таковое. Этому служит теория карнавала (выворачивания наизнанку всего и вся для ломки смысловой вертикали в монологических системах). Этому служит теория смеховой культуры (смех как средство разрушения той же смысловой вертикали). Этому служит, наконец, специфическая апологетика Низа. Которой Бахтин занимался, исследуя творчество Франсуа Рабле… Установим для начала, что у такого снаряда может быть лишь одна достойная цель - КПСС как идеологический институт (светская церковь) и СССР как империя, цементируемая этой идеологией. Да, Бахтин исследует опыт разрушения другой церкви и других империй. Но политический смысл его исследований в том, чтобы обнаружить универсальные средства сокрушения ЛЮБОЙ империи. И любой идеократии. То есть - смысловой вертикали. Что такое смысловая вертикаль? Это хребет. Тот самый, по поводу ломки которого ликовал Александр Яковлев. Как отнестись, с учетом воительства, ставшего смыслом жизни Бахтина, к тому, что «перестройка» использовала на практике ВСЕ его разработки? Как отнестись к этому с учетом связи между Бахтиным, как интеллектуальным снарядом, и Андроповым, как политической пушкой?»
О роли Андропова в судьбе Бахтина написал ещё Юлиан Семёнов в 1990 году в романе «Тайна Кутузовского проспекта», правда, не факт, что это было правдой: «Сын и дочь принесли Андропову книги Бахтина - дворянин, репрессированный, ютился в каком-то крохотном городишке, жил впроголодь. Андропов прочитал книгу Бахтина в воскресенье, а в понедельник приказал найти квартиру для писателя: «Нельзя же так разбрасываться талантами, это воистину великий литературовед». Позвонили от Суслова... Разговор с Михаилом Андреевичем был достаточно сложным, главный идеолог считал Бахтина опасным, чересчур резок в позиции, бьёт аллюзиями. Андропов, однако, был непреклонен...»
В общем, по этой версии, Бахтин провозгласил уничтожение всего «идеального» и тем самым нанёс нокаутирующий, смертельный удар по всей советской системе ценностей. Метод Бахтина-Рабле по сокрушению идеального, согласно этой гипотезе, был с блеском применён в эпоху перестройки и привёл к падению СССР и социализма.
Тут надо заметить, что Бахтину ещё в советское время (в 1970-е годы) очень резко возражал религиозный философ и монах Алексей Лосев (1893-1988), а на излёте советской эпохи, в 1988-м, и ученик Лосева Сергей Аверинцев (1937-2004).
Михаил Бахтин
Алексей Лосев, монах и философ (1893-1988)
Сергей Аверинцев (1937-2004)
Чтобы было понятно, о чём шла дискуссия, приведу из неё несколько цитат. Бахтин писал, что простые люди Средневековья и Возрождения «понимали, что за смехом никогда не таится насилие, что смех не воздвигает костров, что лицемерие и обман никогда не смеются, а надевают серьёзную маску, что смех не создаёт догматов и не может быть авторитарным, что смех знаменует не страх, а сознание силы... что наконец смех связан с будущим, с новым, с грядущим, очищает ему дорогу. Поэтому стихийно не доверяли серьёзности и верили праздничному смеху».
Аверинцев на это не без оснований возражал: «Да, создавать догматы - это не функция смеха, но вот своей силой навязывать непонятые и непонятные, недосказанные и недосказуемые мнения и суждения, представления и оценки, т.е. те же «догматы", терроризируя колеблющихся тем, что французы называют peur du ridicule, - такая способность для смеха весьма характерна, и любой авторитаризм ей энергично пользуется. Смехом можно заткнуть рот как кляпом. Вновь и вновь создается иллюзия, что нерешённый вопрос давно разрешен в нужную сторону, а кто этого ещё не понял, отсталый растяпа - кому охота самоотождествляться с персонажем фарса или карикатуры? Террор смеха не только успешно заменяет репрессии там, где последние почему-либо неприменимы, но не менее успешно сотрудничает с террором репрессивным там, где тот применим. «Смех не воздвигает костров" - что сказать по этому поводу? Костры вообще воздвигаются людьми, а не олицетворёнными общими понятиями; персонификациям дано действовать самостоятельно лишь в мире метафор, в риторике и поэзии. Но вот когда костёр воздвигнут, смех возле него звучит частенько, и смех этот включен в инквизиторский замысел: потешные колпаки на головах жертв и прочие смеховые аксессуары - необходимая принадлежность аутодафе».
Из иллюстраций Гюстава Дорэ к книге Ф. Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль"
Аверинцев напоминал, что Муссолини и его сторонники вовсю применяли прославляемую Бахтиным «смеховую культуру» против «инакомыслящих» (речь шла главным образом о коммунистах), когда насильно поили их касторкой, чтобы выставить в смешном и неприличном виде. Напоминал об учёном-энциклопедисте жирондисте Кондорсе, который во времена Французской революции предлагал «ради смеха» публично оголять неприсягнувших конституции монахинь и устраивать им порку...
Карикатура Владимира Маяковского на Муссолини. На поясе написано «касторка»: фашисты вливали в глотки своим противникам смесь бензина с касторкой
Николя де Кондорсе (1744-1794). С. Аверинцев: «во время Французской революции Кондорсе придумал «средство для смеха» - метод воздействия на монахинь, не признававших так называемого конституционного духовенства: монахинь ловили на улице, принародно заголяли и секли розгами».
Аверинцев: «А взять русскую историю - если посреди неё различима монументальная фигура «карнавализатора», то это, конечно, Иван Грозный, лучше кого бы то ни было знавший толк во всяческой амбивалентности [...], создавший уникальную монашески-скоморошескую обрядность опричников. И русская народная сказка приняла самого кровавого из русских самодержцев именно как страшного, но великого шутника... Иван Грозный был, как известно, образцом для Сталина; и сталинский режим просто не мог бы функционировать без своего «карнавала» - без игры с амбивалентными фигурами народного воображения, без гробианского задора прессы, без психологически точно рассчитанного эффекта нескончаемых и непредсказуемых поворотов колеса фортуны. Да и раньше, в 20-е годы, чем не карнавал - суд над Богом на комсомольских собраниях? Сколько было молодого, краснощёкого, физкультурного смеха, пробовавшего крепкие зубы на ценностях «старого мира»! Сельский крестный ход мог быть подвергнут с высоты колокольни тому самому, чему в «Гаргантюа» (кн. I, гл. 17) герой подвергает парижан».
«За смехом никогда не таится насилие» - как странно, что Бахтин сделал это категорическое утверждение! Вся история буквально вопиет против него; примеров противоположного так много, что нет сил выбирать наиболее яркие. В Афинах, благороднейшем городе классической древности, великий Аристофан в единомыслии со своей публикой находил очень потешным мотив пытки раба как свидетеля на суде (в «Лягушках»)».
Да более того, тезис «за смехом никогда не таится насилие» противоречит и собственным наблюдениям Бахтина.
У Рабле описана карнавально-смеховая, но при этом вполне реальная казнь Пошеяма: «Кобыла в ужасе припустилась рысью, затрещала, заскакала, понеслась галопом, начала брыкаться, на дыбы взвиваться, из стороны в сторону метаться... Кобыла поволокла его задом по земле, продолжая взбрыкивать всеми четырьмя ногами и со страху перемахивая через изгороди, кусты и канавы. Дело кончилось тем, что она размозжила ему голову, и у осанного креста из головы вывалился мозг; потом оторвала ему руки, и они разлетелись одна туда, другая сюда, потом оторвала ноги, потом выпустила ему кишки, и когда она примчалась в монастырь, то на ней висела лишь его правая нога в запутавшейся сандалии».
Ничего себе «никогда не таится насилие»!
А это комментарий Бахтина: «Он [Пошеям] - враг обновления и новой жизни. Это - старость, которая не хочет родить и умереть, это - отвратительная для Рабле бесплодная и упорствующая старость. Пошеям - враг именно той площадной весёлой правды о смене и обновлении, которая проникала собой и образы дьяблерии... И вот эта правда, ставшая на время силой, и должна была его погубить. Он и погиб чисто карнавальною смертью через разъятие его тела на части».
Не буду пересказывать всю эту дискуссию, да это и вряд ли возможно в рамках ЖЖ-шного поста. Кому интересно, без труда найдёт в Сети книгу Бахтина и оппонирующие ей публикации Лосева и Аверинцева.
Очень бегло сформулирую своё мнение: ахиллесова пята рассуждений всех без исключения участников этой дискуссии, начиная с Бахтина и заканчивая Кургиняном, в том, что они совершенно игнорировали классовый, исторический подход к описываемым явлениям. Прогрессивное значение смеха Рабле заключалось в том, что он сокрушал средневековое, рыцарское «идеальное» (вспомним, как Пантагрюэль разгромил и сжёг шестьсот пятьдесят девять рыцарей, а их погребальный огонь превратил в очаг весёлого пиршества). Да, на постамент при этом возводился человек типа придворного Панурга - этакий типичный Хлестаков, которого Кургинян с негодованием именует образцом будущего «нового русского». (Помню, как и у меня при первом чтении Рабле, когда мне было лет десять, описание качеств Панурга вызвало лёгкое недоумение - я никак не мог взять в толк, за что великан Пантагрюэль так восхищается этим совершенным ничтожеством, к тому же трусливым, мстительным и жестоким). Но тут важны не те качества, которыми Панург обладал, а как раз те, которых он был лишён - а именно отсутствие феодальной спеси, рыцарского чванства и гордыни. Именно это с ходу отличало новое дворянство, которое воспевал Рабле, от старого средневекового рыцарства. Люди «типа Панурга» были как бы послушной глиной, податливым пластилином в руках своего господина, абсолютного государя (в романе это великан Пантагрюэль), из них можно было вылепить самые разнообразные социальные постройки, а люди из «старой знати» на это совершенно не годились, как твёрдые и угловатые, раз и навсегда принявшие одну форму, обожжённые кирпичи.
Критики Рабле совершенно умалчивают о том, что его «смеховая дубина» вовсе не сокрушила раз и навсегда «идеальное» и не погребла тем самым под собой человечество, а всего-навсего утвердила новые классовые ценности дворянства взамен отсталых рыцарско-феодальных.
Разумеется, орудие «смеховой культуры», как и всякое орудие, способно стрелять во все стороны, оно может служить и прогрессу, и реакции. Аверинцев писал свою статью на заре перестройки, а вся перестройка представляла собой не что иное, как блестящее применение «смеховой культуры» для сноса всех достижений и завоеваний прогресса, начиная с Февраля 1917 года, а отчасти даже и более ранних. То есть для целей совершенно реакционных.
Но абсолютизировать этот факт ни в коем случае нельзя, в эпоху революций «смеховая культура» точно так же верой и правдой помогала сокрушать отжившие «ценности» и прокладывало дорогу прогрессу. И ещё послужит... «Человечество, смеясь, расстаётся со своим прошлым» (Маркс). Так что думается, что любому человеку революционных взглядов весьма полезно прочитать книгу Бахтина, действительно яркую и - в научном смысле - революционную. Вот только выводы автора не стоит принимать некритически.
А в дискуссии вокруг творчества Бахтина, неправы, по моему скромному мнению, все стороны, от Лосева до Суслова: и те, кто, как сам Бахтин, абсолютизировали смех как орудие свободы и прогресса. И уж разумеется, монах Лосев и его ученик Аверинцев вкупе с Сусловым (по легенде), которые давали ему противоположную оценку...
Бахтин «бьёт аллюзиями» - согласно апокрифической цитате Суслова? Экая незадача - так и вы не стойте столбом, бейте в ответ по буржуазным ценностям той же «смеховой дубиной», потому что если вы не будете этого делать - то рано или поздно ею непременно побьют вас.
Приятно отметить, что советская эпоха, которую антикоммунисты так любят изображать как этакую выжженную пустыню мысли, породила эту философскую «битву великанов и рыцарей»: Лосев и Аверинцев против Бахтина (и Рабле). Которую очень интересно разбирать с точки зрения истории мысли (да и практики революции, если на то пошло), и которая далеко не окончена ещё (хотя развернувших её мыслителей уже и нет с нами).
А вообще, как говорил в те же советские годы Аркадий Райкин (цитирую по памяти, так что, возможно, неточно): «Смех бывает: идейный, безыдейный, оптимистический, пессимистический, нужный, ненужный, наш, не наш, язвительный, заразительный, иронический, саркастический, утробный, злобный, обывательский, злопыхательский, и от этого... как его... от щекотки».
Тут народный артист (который высмеивал чересчур «сурьёзную» классификацию смеха Владимира Проппа) попал, по моему скромному мнению, что называется, не в бровь, а в глаз. Именно смех от щекотки и можно посчитать самой первичной, физиологической, простейшей формой смеха. Из которой позднее развиваются и все остальные. Ведь что такое смех от щекотки? Это стремление освободиться от чего-то (например, ползущего по телу насекомого или клеща). На то же указывал и Аверинцев: «Смех - это не свобода, а освобождение; разница для мысли очень важная».
Если же расширить понимание смеха до бахтинских пределов, то получится, что в эпоху революции общество смехом освобождается, как говорил В.И. Ленин, «от всяких вредных насекомых, от блох - жуликов, от клопов - богатых и прочее и прочее».
Вот и посмеёмся. :)