Критика цинического разума П . Слотердайка
Критика цинического разума П . Слотердайка - самого интересного из нынеживущих философов
В изложении П.Слотердайка становление европейского модерна предстает в совершенно новом и неожиданном свете. Вместо представления о триумфальном восхождении просветительского гуманизма автор живописует последовательное развитие цинического сознания, отмеряющего свой отсчет со времен античного кинизма и достигающего своей кульминации в лице Маркса, Ницше, Фрейда (перекличка с текстом М.Фуко здесь, возможно, и неслучайна). Собственно говоря, по Слотердайку, уже приобретение христианством статуса господствующей религии маркирует переход от кинизма к циническому мировоззрению, и только в этих условиях, породивших крестовые походы, становится возможным появление текстов, принадлежащих, напр., перу Макиавелли. Осуществляя вслед за Т.Адорно ревизию Просвещения, Слотердайк далее обращает внимание на то, что иллюзиям обретения рациональной солидарности Новое время противопоставляет представление о борьбе за властные позиции, классовые интересы (борьбе, которая явила свое истинное лицо "от Вердена до Гулага, от Освенцима до Хиросимы"). Марксистская критика убедительно продемонстрировала, что "... если всякое сознание ложно ровно настолько, насколько это отвечает его положению в процессе производства и в процессе осуществления власти, то оно с необходимостью будет оставаться в плену своей ложности до тех пор, пока эти процессы продолжаются". Соответственно "... в голове людей существуют именно те заблуждения, которые и должны там существовать, чтобы система могла функционировать, а не потерпеть крах. Во взгляде марксистского критика системы появляется проблеск иронии, a priori обреченной на цинизм. Ведь он признает, что идеологии, которые взгляду извне представляются ложным сознанием, взгляду изнутри представляются совершено правильными. Идеологии оказываются всего лишь подходящими заблуждениями в нужных головах - "правильным ложным сознанием". Указывая, таким образом, на значимость "той взаимосвязи стратегии и цинизма, которую мы (в данном случае, П.Слотердайк) обрисовывали здесь как отличительный философский признак модерна" , автор обнаруживает неотъемлемую связь цинизма и дискурса власти, в свете которой диалектика как метод предстает ни более чем "искусством оказываться правым". Критическая теория, которая осуществляет разоблачение ложного сознания, занимает здесь, таким образом, краеугольное положение, становясь инструментом разрушения конкурирующих идеологий: "Критика идеологии есть полемическое продолжение неудавшегося диалога иными средствами критика идеологий намерена не просто "наносить удары", а проводить точные операции, как в хирургическом, так и в военном смысле этого слова: заходить противнику во фланг, разоблачать его, вскрывать его намерения. "Разоблачить" означает выставить на всеобщее обозрение механизм ложного и несвободного сознания".
Цинизм, по сути, напрямую увязывается с философией материализма, которая противопоставлена и располагается в оппозиции к традициям немецкого идеализма (отсюда отсылка в названии к "Критике чистого разума" Канта, имя которого упоминается в тексте не один раз). Материально-телесный низ является основанием той смеховой культуры, которая, благодаря Рабле и традициям Возрождения, укоренилась в современной европейской культуре. И Ницше, обнаружив основания цинизма в виде "знания о власти" (воли к власти), учредил и принципы веселой науки, в которой находит воплощение своеобразный кинический материализм. Сатира предстает здесь критическим методом, и "стало быть, если мы пытаемся найти ярлык для отца Веселой Науки, первого пантомимического материалиста, то он может быть таким: способный мыслить сатир. Главное его теоретическое достижение состоит в том, что он защищает действительность от безумия теоретиков, заключающегося в их убеждении, что они её поняли. "Кинизм, как уже было сказано, не может быть теорией и не может иметь никакой "собственной" теории; когнитивный кинизм есть форма обхождения со знанием, форма превращения абсолютного знания в относительное, форма иронизирования по поводу знания, форма применения и преодоления его. Он есть форма ответа воли к жизни на то, что ей причинили теории и идеологии: отчасти духовное искусство выживания, отчасти интеллектуальное Сопротивление, отчасти сатира, отчасти "критика". "Критическая теория" желает быть теорией, защищающей жизнь от ложной абстракции и насильственности "позитивных теорий"". Собственно критика идеологии восходит к сатирической традиции , однако в современном виде она отделила себя от мощной смеховой традиции, заручившись научной серьёзностью и респектабельностью, примеры чего являют марксизм и психоанализ. Подобно тому как в марксизме разоблачалось ложное сознание, которое призвано маскировать классовые интересы, в психоанализе "Званием ratio теперь наделяют те надуманные объяснения и псевдообоснования, с помощью которых сознание подправляет и ретуширует свои самообманы. Рациональное выступает как покров над приватной и коллективной рациональностью" .
Вместе с тем, своей книгой Слотердайк диагностирует закат эпохи Критической теории (способности подвергать сомнению). "Античный кинизм - первоначальный, атакующий - был плебейской антитезой идеализму. Современный цинизм, напротив, есть господская антитеза своему собственному идеализму как идеологии и маскараду" . У этого события, по версии Слотердайка, существует ряд причин. Расцвет цинического сознания, который автор связывает с урбанизацией и распространением менталитета больших городов, оборачивается его же выхолащиванием, ибо "только в таком мире современный цинический синдром - вездесущий и всепроникащий диффузный цинизм - может развиться до степени, которую мы сегодня наблюдаем". И если философский кинизм, ставший образчиком для нигилистического мировоззрения, требует определенной интеллектуальной смелости, то цинизм как мировоззрение консьюмериата, что просачивается, напр., в романах Ф.Бегбедера, является свойством вполне обыденного сознания. "Сегодня, - по словам Слотердайка, - циник предстает как массовый тип: как усредненный социальный характер в обществе, надстройка которого перестала быть таковой" <...> "Современый массовый циник утрачивает индивидуально-неповторимую манеру кусаться и избавляет себя от риска выставляться на всеобщее обозрение. Он уже давно отказался от оригинальности, привлекающей внимание и насмешки других. Человек с ясным "злым взором" нырнул в толпу, чтобы затеряться; <...> Современный циник - это интегрированный в общество антиобщественный тип, который способен соперничать в том, что касается подспудной лишенности иллюзий, с любым хиппи" . Великолепным образчиком подобного обыденного мышления является современная пресса, которая "удовлетворяет не что иное, как наш голод по плохим новостям <и> представляет собой моральный витамин нашего общества" . Цинизм, который демонстрируют современные массмедиа, стал своеобразным профессиональным заболеванием журналистов, политиков, а также медийных лиц. Однако, этим проблема затухания критической теории не исчерпывается. "Вторым крупным фактором, вызвавшим его самоопровержение, стало разочарование в марксизме. Зрелище того, что сталось с "ортодоксалными" марксистскими движениями - ленинизмом, сталинизмом, Вьетконгом, Кубой и движением красных кхмеров, - и вызвало в значительной мере сегодняшний сумеречный свет цинизма" (с.162). Можно добавить к этому, что такая же участь ожидала отчасти и фрейдизм, пострадавший от своего редуцирующео биологоцентризма и происков собственной психоаналитической бюрократии (по выражению Ж.Лакана), а также ницшеанство, павшее жертвой исторических перепетий XX в., а точнее спекуляций, с ними неразнывно связанных. Не означает ли все это, однако, что Слотердайк, осуществляя критику цинического разума, питает некоторые надежды относительно реабилитации критической теории и кинического пафоса? Анонсируя, вольно или невольно, "незавершенный проект кинизма", Слотердайк все же оставляет у читателя подобное ощущение. Цинизм как личная позиция или феномен, не столько психологический, сколько социальный, редко вызывает сочувствие. Зато является прекрасной иллюстрацией к аспектам эксплозии имманентного и равно имплозии трансцендентного, повсеместно наблюдаемым в современных обществах.
В первом приближении цинизм может быть определен как симуляция отстраненности. Это определение помогает, в свою очередь, лучше понять смысл разговоров о конце идеологий, разговоров, ставших популярными в недавнее время. Убеждение в том, что никакие разоблачения не могут быть сделаны, поскольку нет ничего реально скрытого, часто формулируют как получившую распространение концепцию о смерти идеологии в современном мире - концепцию постидеологичности современных социальных систем. Развитию этого мнения во многом содействовал известный немецкий автор Петер Слотердайк в своей нашумевшей работе «Критика цинического разума», не без доли цинизма изданная автором в юбилейный 1981 год, в двухсотую годовщину со времени выхода Первой Критики Канта. Прежде чем, напрямую перейти к работе Слотердайка, попытаемся дать общий набросок цинизму как интеллектуальному явлению.
Первый постулат цинизма может быть сформулированным так: когда критические интенции оказываются в едином логическом и аксиологическом пространстве с теми явлениями, которые и подлежат критике, это выглядит как цинизм. Это, впрочем, и есть цинизм. Тогда встает вопрос: когда критика начинает принадлежать одному и тому же уровню, что и критикуемое? Ответ заключается в том, что это происходит, когда исчезает дистанция между критикой и тем, к чему критика адресуется. Если угодно это некая аутокритичность, но та, которая не просто отмечает и учитывает свои недостатки, но толкует их как следствия, или причины, или оборотную сторону своих достоинств.. Если как-то обозначить сумму этих характеристик, то можно резюмировать: цинизм не признает ничего скрытого, но стремиться к тому, чтобы все причины лежали на поверхности и принадлежали поверхности смыслов. Еще более уточняя, позицию цинизма скажем: для него нет таких скрытых причин (мотивов, побуждений, поводов), которые нельзя было вскрыть. Именно поэтому цинизм часто сквозит в неком всезнании или просто жизненном опыте.
В еще более общем виде, этот цинизм означает утерю трансцендентного места, взгляда и слова - позиции, позволяющей отстраниться, но при этом продолжать думать. По сути, возможность критического отстранения - есть один из идеалов программы Просвещения. Вспомним формулировку Канта: «Имей мужество пользоваться своим умом». Современность переформулировала этот императив следующим образом: «Имей мужество признаться, что ты никогда не пользуешься своим умом». Отсылка к Канту не случайна не только в связи с апелляцией к Критике. Вспомним, что Кант же и продемонстрировал структурный цинизм чистого рацио - ведь разум (равно убедительный в доказательстве тезиса и антитезиса) есть разум цинический. Но инструментальное назначение трансцендентального разума ограничивало и требования, ему выдвигаемые. Бытование механикой и машинерией высших процессов освобождает от тягот этических недоразумений. Поэтому же и были написаны вторая и третья «Критики» - своего рода апологические труды для цинического рацио первой Критики.
В практике повседневных коммуникаций нейтрализующее присвоение трансцендентного видится еще наглядней. К примеру, индивид для которого существует некое «по то сторону» диагностирует того, для которого все дано - лишь «по эту сторону» как циника. В качестве мыслительного эксперимента приведем фразу: если существует жизнь после смерти, где гарантия, что все мы уже не умерли? - которая, для известных способов полагать мир, построена как откровенно циничная ремарка.
Когда Слотердайк говорит об антиобщественности, интегрированной в социум, это является, по сути, формулой интериоризации трансцендентного в имманентное, получившей социальное значение для своих переменных и тогда цинизм является одним из выражений этой формулы. Эта интегрированность означает, что цинически самоопределяющееся индивиды, так же как и некое анонимное настроение эпохи являются чем-то, что вовсе не борется с реальностью, но напротив обеспечивает ее устойчивость. И поэтому же для современного цинизма и циника характерна массовость.
«Диффузный цинизм уже давно захватил ключевые позиции в обществе - в президиумах, парламентах, наблюдательных советах, парламентах, наблюдательных советах, дирекциях предприятий, среди лекторов и среди практиков, на факультетах, в канцеляриях и редакциях. Вся их деятельность происходит на фоне некоторой элегантной горечи. Ведь циники не глупы, они вполне видят то Ничто, к которому все движется».
Гневный и язвительный упрек «Структуры не выходят на улицы» несколько устарел. Нынешняя правда состоит в том, что и люди не выходят на улицы и не устраивают баррикад. Это, конечно же, можно определить всего лишь как проблему аномии, достаточно исследованную социологией, и не представляющей особой новизны. Свежесть цинического модуса, предлагающая социологии увидеть современность в правильном свете состоит не в реанимации принципа аномии - чувстве апатии и индифферентности ко всему общественному и гражданскому, но, пожалуй, в очень гегелевской позиции - совпадении действия с рефлексией, собственно, подлинном самосознании. Этой чудесной способностью в гегелевской мифологии наделен Мировой Дух, или Абсолют. То высшее, которое не имеет уже вышестоящих покровителей и потому символизирует точку совпадения последнего с самым последним. Знаменитая максима Лакана: «Где мыслю, там не существую, и где существую там не мыслю», структурированная как антикартезианский пассаж, есть своего рода идейное Alter ego Гегелевской саморефлексии Абсолюта. У Гегеля, напротив, величие Абсолюта во многом и состоит как раз в этой захватывающей способности симультанного совпадения акта действия и смысла этого действия. Это уже вполне зрелый образ современного циника, чье существование дано как тавтология - он есть только то, что он есть. Героический человек экзистенциализма, который, будучи чем-то, еще должен был чем-то стать, в своем мучительном движении, только и возможном из вечного разрыва между сущностью и существованием потеснен современным циником, у которого смысл совпадает с действием. Начала цинического разума можно усмотреть уже в феноменологической онтологии, в которой каждый есть только то, чем и как он является. Традиционно все изобличительные стратегии были построены на эффекте запаздывания смысла действия и самого действия. Религиозная процедура раскаяния имеет в основе своей ту же мораль - между знанием и действием есть промежуток - некое пространство совозможностей, куда может протиснуться интерпретация. И подлинное осознание может прийти с опозданием, или напротив человек может быть предупрежден о реальных последствиях поступка. Иначе говоря, значение любой порции активности есть не она сама, а что-то еще помимо нее. Иллюстрацией к сказанному может служить следующий высказывание: «Давая деньги уличным нищим Вы, в действительности, платите деньги бандитам, наживающимся на труде эксплуатируемых (или подставных) попрошаек». Сделанные разоблачения возможны только, если исходить из позиции: не ведаем, что творим. Мы думаем, что помогаем бедным, уменьшая количество страдания, а на самом деле увеличиваем страдание и укрепляем зло. Ясно, что для цинической позиции подобные разоблачительные тактики окажутся блокированными. Ответ циника состоит в том, что сделанные разоблачения отнюдь не являются для него таинством.
Слотердайк определяет цинизм как «просвещенное ложное сознание», т.е. то сознание, которое, увидев истину и ложь или зло и добро, не то, чтобы выбирает ложь и зло, но на удивление холодно, встречает истину и добро (остается «молчаливым большинством»). Очевидно, что эта констатация разрушает программу Просвещения, поскольку последняя, несмотря на все концептуальные наслоения, сохранила наивную сократовскую веру в то, что человек зол по незнанию, познав же, что есть благо, впредь не отступится от него никогда. Но если Просвещение отводило себе роль некого трансцендентного гаранта правды или арбитра для столкнувшихся в мире имманентного «ложных сознаний», не видящих сути вещей, то интериоризация трансцендентного означала для Просвещения довольно неловкую ситуацию, когда, придя со словами правды, оно обнаруживает, что все уже просвещены. Как говорит Слотердайк: «”ложное сознание” вобрало в себя и поглотило Просвещение». Если сказать, что Сократ для греков был тем же, чем Иисус для иудеев, поскольку в обеих историях непросвещенное большинство, услышав в исчерпывающе ясных выражениях, «что есть истина», проявило преступную индифферентность и враждебность, следует сказать и почему это так. Здесь приходится еще раз вспомнить антиномичный разум Канта, созерцающего тезис и антитезис с одинаковым бесстрастием. Обычно, как только касаются образа этого рацио, и прибегают к некой инстанции, выведенной за границы дискурсии, логики, и самих рациональных способностей, которая, не вовлекаясь в имманентное движение символических частиц, должна организовать само это движение. Философия может назвать это смыслом смыслов (тем смыслом, который делает все прочие смыслы смыслами), социология - некой позицией, той ангажированностью ценностями или убеждениями, которые направляют действия и склоняют сознание к тезису или антитезису. Одним словом, это особое достоинство веры в принципы. Но именно над этим смеется цинизм - над верховным смыслом, позицией, любой предзаданностью того, что человек говорит или делает. Это объясняется тем, что цинизм - законнорожденное дитя Просвещения с его разоблачениями ложного сознания. Именно Просвещение открыло глаза на то, что большинство идейных принципов и лозунгов оказывались идеологиями - частными интересами, пропагандируемыми как общезначимые ценности.
Ныне принято считать, что умирать ради принципов не рекомендуется. Никакие трансцендентные цели не должны угрожать благополучию размеренной жизни. Современный мир - это мир частных людей, а не общественных идеалов. Это не удивительно - после двух мировых войн, выращивание частного человека, не играющего всерьез в коллективные игры, выглядит как вырабатывание обществом антитела на угрозу новых массовых помрачений.
Тогда цинизм - это некий круг в рассуждении. Вот его логика: решение в пользу выбора между тезисом и антитезисом или
1) ничем не детерминировано, в т. ч. и самой логикой, поскольку и тезис и антитезис одинаково истинны; или
2) детерминировано некой принудительной предпосылочностью, отсылающей к верованиям, мифам, предрассудкам, и в конечном итоге идеологиям. Имеем циническую альтернативу: или цинизм беспринципности или цинизм принципиальности.
Вернемся теперь к тому цинизму, о котором говорит Слотердайк и скажем в каких отношениях состоят власть и общество, объединенных циническим модусом социальности. Парадоксальным образом эти отношения уже не описываются в терминах лжи и правды, или обмана и разоблачения. Если циничный разум есть «просвещенное ложное сознание», то власти незачем скрывать свои подлинные мотивы. Ей незачем скрывать свое «по ту сторону», поскольку оно давно развернуто по эту как жест всезнания и всепонимания граждан. Тогда критика идеологии оказывается блокированной, поскольку эта критика всегда преследует единственную цель - раскрыть, то, что остается за кадром, закулисные игры, умалчиваемое и сокрытое, то, что может являться лишенной репрезентации тайной и для самих участников (самой власти), иными словами пройти к трансцендентному и раскрыть его. Но вся проблема заключается в том, что само это раскрытие уже является частью принятых правил игры или, как говорит Жижек «идеологическое искажение вписано в самую его суть». Тогда понятно, что никакая ирония, насмешка или даже откровенно издевательский смех над лживостью власти и идеологии, - ни власти, ни идеологии не угрожают. Поскольку, в условиях победившего цинизма ирония только имитирует дистанцию критики, она только делает вид, что занимает трансцендентное место, в действительности же этой иронии покровительствует сама власть, которая в акте высшей саморефлексии смеется над собой.
Критика власти состоит вовсе не в противопоставлении «истины» и «жертвенности», и даже не в оппозиции «истины» официальной «лжи». Устойчивость гегемонии, заключается в том, что очевидный антагонизм (истина/ложь) не выступает в качестве угрозы сложившейся системе отношений, а является встроенным в ее основание. Гегемония, иными словами, является оболочкой, скрепляющей структурные отношения между элементами, но не влияющая на содержание этих элементов.
Из подобных соображений напрашивается сделать вывод, что упразднение критики идеологии в том варианте, в котором это понимало Просвещение с его пафосом разоблачения как основного, решающего и практически единственного средства эффективной борьбы с лживой действительностью сводится, по сути, к разоблачению самого разоблачения. Все выглядит так, как если бы тактика изобличения тайных мотивов и частных интересов сама оказалась частным интересом, сама питалась бы некой закулисной направляющей силой. Но это не совсем так. Объявить скрытый смысл игры частью самой игры для спекулятивного мышления, освященного заветами школы подозрения, является почти автоматическим умственным действием и потому не годится на роль философской инновации. Некая экстраординарность концепции постидеологичности современного мира станет более заметна, если несколько изменить ракурс ее толкования. Итак, дух Просвещения стремился раскрыть подлинное положение дел, вскрыть механизмы, чья исправная работа приводит к некой псевдореальности, которая выдается за реальность первого порядка, в то время, как она есть лишь реальность второго порядка - пространство вторичной артефактности, созданное и поддерживаемое теми фигурами (не обязательно людьми, но и анонимными структурами), которые удовлетворяют свои корыстные цели наиболее успешно в среде, где господствует определенный идеологический порядок. Самым главным для Просвещения было, однако, то, что сами силы, глубинная игра которых порождала поверхностные эффекты (общественные идеалы, ценности, государственные приоритеты, национальные идеи или то, что именуется общественным мнением) оставались надежно сокрытыми от сознаний непосвященных или даже от самих медиаторов этих сил.
Эта форма тотального заблуждения выражается формулой ложного сознания: «не ведают, что творят», которую Слотердайк заменяет своей: «они сознают, что делают, но, тем не менее, делают это». Т. е. происхождение общественно-политических продуктов и их социальная природа, ни для их производителей, ни для конечных потребителей тайной не является. Это последнее обстоятельство и ложится в основу убеждений о конце идеологий - все разоблачения уже сделаны, можно лишь подключиться к существующим. Итак, имеем оппозицию - либо «ложное сознание», либо «просвещенное ложное сознание» - циничное «мы прекрасно знаем, что делаем, но, тем не менее, делаем это». Слотердайк полагает, что «действовать так их принуждает положение вещей и не заглядывающий далеко инстинкт самосохранения». Но может быть «действовать так» их принуждает еще что-то и, возможно, вышеозначенную оппозицию «ложных сознаний» удастся объединить или «снять» в некой синтетической фигуре?
Мы определили цинизм как позицию, которая конститутивно удерживается вытеснением трансцендентного, стремясь к глобализации пространства имманентных отношений. Это есть попытка нейтрализации трансцендентного. Предметом же настоящего исследования является интериоризация трансцендентного, следовательно, не стоит оставлять надежд в поисках этого интериоризованного трансцендентного. Руководствуясь этим поиском, зададим вопрос: где в поле самой социальной действительности может укорениться то принципиальное незнание («что творим»), которое представляется Просвещению силой трансцендентной, а цинизму - имманентной? Подвести нас к ответу может понятие би-стабильности. Эффект би-стабильности возникает в тот момент, когда мы, глядя на вещи, видим сами эти вещи, если же мы пытаемся увидеть сам наш оптический орган (глаз) в процессе видения, то видим ничто. Би-стабильность восприятия в применении к социальным отношениям, означает такое положение вещей, когда субъекты, участвуя в общественной жизни, подчиняются переменности двух модальностей - сознавания и действия. Это означает, что индивиды в состоянии переключаться с осознания доподлинных смыслов своих действий на сами эти действия. Собственно, именно эту двойственность (думаем одно, а делаем другое) подмечает цинизм, но толкует происходящее по-своему. Рассмотрим на примере, как работает описанный эффект би-стабильности в практической сфере. Допустим некто, находясь вне стен государственного учреждения, нападает на власть, указывая на ее бюрократизм и коррупционность и говорит, что во взаимодействии с ней следует держаться уверенно и независимо, но, очутившись в кабинете чиновника, неожиданно для себя становится угодливым и покладистым. Когда за этим усматривают простую трусость, то это конечно взгляд поверхностный и наивно-эмоциональный. Такие перевоплощения могут быть объяснены только самой структурой социальных взаимоотношений, окружающих субъекта с самого детства и потому погрузившихся на уровень неосознанных рефлексов. Именно поэтому любая властная институция свято оберегает свой формообразующий порядок (следует отвечать только «да» и «нет», либо «только на поставленный вопрос», подавать документы в установленном порядке, держаться предписанной процедуры оформления, приходить в строго назначенные дни и пр.). И поэтому же самому критически настроенному субъекту сложно принять иные правила игры, ибо, несмотря на свободу его рефлексии (по утверждениям постклассики всегда приходящей вслед за практикой) существует еще некий не управляемый рефлексией автоматизм практической сферы.
Именно в этой области социального действия, субъекты по большей части выступают как существа, «не ведающие, что творят». Но стоит рефлексии вступить в свои права как истинный смысл действий становится вполне понятным. Этот автоматизм социальных действий успешно коррелирует с автоматизмами нашего тела: теоретически мы представляем, как мы ходим, но если бы думали об этом в процессе самой ходьбы, то наши перемещения в пространстве оказались бы весьма затруднительны. То же верно в отношении речевой деятельности, - если бы мы каждый раз думали, как грамматически правильно построить предложение, а не делали это автоматически, то говорили бы на родном языке так же плохо, как на иностранном. Подобным же образом, жизнеспособность и устойчивость общественных отношений напрямую зависит от этого несовпадения мысли и действия.
Понимание того, что мы с одной стороны создаем общественные отношения и, с другой, принимаем в них непосредственное участие, есть понимание двух модальностей человеческой активности, которые не могут быть одновременны. Успешность, бесперебойность и известная коллективность общественных отношений удерживается именно тем, что субъекты этих отношений, действуя, не думают о том, что весь этот социальный порядок строится не только на добросовестном исполнении каждым их гражданского долга (это - версия официальной идеологии), но именно на убеждении, что эти общественные отношения существуют сами по себе, независимо от тех ролей, которые исполняют сами субъекты. Верой в их объективность и конституируется социальный порядок. Тогда единственный императив, который сводит воедино и синхронизирует действия социальных агентов с работой социальных структур есть зашифрованное послание, которое каждый дешифрует в момент принятия на себя социальной миссии. Оно звучит так: Вы можете осознавать, что все зависит только от Вас, но обязаны действовать так, как будто от Вас ничего не зависит.
Тогда трансцендентное незнание, интериоризовавшись, окажется для практики социальных отношений конститутивным элементом, и по определению окажется не аннигилированным, а именно инкорпорированным.
Цинизм, в этом случае, это не только мнимоудаленный взгляд, и не только разоблачение иллюзорности любых разоблачений. Это еще и комментарий следующего содержания: несомненно, можно очень далеко продвинуться в осознании сущностных причин социальных процессов, но, несмотря, на все богатство и глубину этого познания, включиться в эти процессы, стать их активным участником можно, только если субъекты ведут себя как неискушенные неофиты, которым ничего неизвестно. «Знания приумножают скорбь» потому, что приходится от них отрекаться, поступать так, как будто мы даже не знаем, что знаем.
Таков цинизм во всех своих ипостасях,- стремясь к тотализации имманентного, он сохраняет трансцендентному жизнь, но при этом ставит его на службу имманентному - совершает тот ход, который выдает самую суть цинизма.
Если же еще в самый последний раз вернуться к цинизму в понимании Слотердайка, то резюмировать это понимание можно следующим образом. В «Воле к истине» Фуко ставит такой вопрос: «Будь власть целиком и полностью циничной - принимали бы ее?». Ответ Слотердайка, по-видимому, был бы таков - циничная власть нестерпима, но циничное общество стерпит любую власть.