(no subject)
Дочитала дневник Маши Рольникайте, девочки, выжившей в Вильнюсском гетто и двух концлагерях - в латвийском Штрасденгофе и в немецком Штутггофе. Этот дневник под названием "Я должна рассказать" издавался в 60-е годы, с купюрами, а в полном виде издан сейчас. Вторая часть книги - "Это было потом" - цикл очерков о послевоенной жизни Маши.
Пишу и чувствую вербальную недостаточность: все слова не те и ничего не передадут. 14-летняя девочка ведет дневник, вбирает, вбирает в себя всё, что можно выхватить у этой дикой реальности; бумагой из под мешков с цементом обматывает ноги, этой же бумагой набивает обувь, и пишет, пишет тайком огрызком карандаша с единственной целью: чтобы там, в мире, когда-нибудь, узнали о том, что здесь было.
Как разлучили с мамой, 5-летним братом Рувиком и 7-летней сестрой Раечкой; как школьный учитель-литовец приносит хлеб к воротам гетто; как крестьянин согласился спрятать соседскую девочку в обмен на золотые часы. Издевательства в лагерях, голод, пытки. Пишет, как хотели узники любой ценой попасть на работы, потому что иначе - смерть. Как однажды ей приказали мыть женщин, вернувшихся с рытья окопов, и как она не смогла стянуть с женщины обувь: заживо сгнившие стопы приклеились к материалу. "Вот кому я завидовала". А потом приказали раздевать умерших женщин и дали плоскогубцы вырывать золотые зубы и ей стало плохо.
Читаешь и плачешь. Но вот война кончилась. На крыше поезда, таясь, в течение 2-х месяцев Маша добиралась до Вильнюса. Язык не поворачивается сказать, что эта книга еще и о взрослении, но ведь в мае 45-го ей нет еще и 18. "Если жизнь дана для страданий, то я живу очень давно, если для радостей - то я еще почти не жила". Она узнает, что отец пришел с фронта живет в Вильнюсе, но у него новая жена. О том, что пережила, старается никому не говорить. Своих щадит, а от чужих уже узнала, что отношение к бывшим узникам настороженное.
Вообще деликатность девочки, пережившей столько, поражает. Деликатность не только по отношению к близким. Маша случайно узнает, что женщина, с которой она сидит в одном кабинете, жила в их квартире. Это ее муж не пустил маму дальше порога, когда та, чудом вырвавшись из гетто, пришла в свою бывшую квартиру попросить что-нибудь из вещей, которые можно обменять на хлеб. И Маша ни словом, ни взглядом не дала ей понять, что всё знает - только по утрам тяжело было смотреть, какое платье сегодня на ней: боялась увидеть мамино. Больше того, по работе зайдя однажды домой к ней, Маша узнала свой диван - по потертостям и пятнам. И опять ни слова.
Обо всем тут не напишешь, но вторая, "мирная", часть потрясает еще историей публикации дневника. Когда читаешь, как молодой ретивый редактор, ссылаясь на рецензию из института истории партии, выговаривает Марии о том, что дневник надо переписать с марксистско-ленинских и классовых позиций, что в нем не отражена деятельность партизанского движения, что нужно обязательно указать, что в гетто были только простые евреи, а буржуазно-националистический элемент немцы не трогали, что посвящение маме, брату и сестре надо снять, потому что нельзя целую страницу бумаги отдавать под три строчки, хочется плакать. Но уже другими слезами.
Мария Григорьевна Рольникайте еще жива и дай Бог ей еще пожить.
Пишу и чувствую вербальную недостаточность: все слова не те и ничего не передадут. 14-летняя девочка ведет дневник, вбирает, вбирает в себя всё, что можно выхватить у этой дикой реальности; бумагой из под мешков с цементом обматывает ноги, этой же бумагой набивает обувь, и пишет, пишет тайком огрызком карандаша с единственной целью: чтобы там, в мире, когда-нибудь, узнали о том, что здесь было.
Как разлучили с мамой, 5-летним братом Рувиком и 7-летней сестрой Раечкой; как школьный учитель-литовец приносит хлеб к воротам гетто; как крестьянин согласился спрятать соседскую девочку в обмен на золотые часы. Издевательства в лагерях, голод, пытки. Пишет, как хотели узники любой ценой попасть на работы, потому что иначе - смерть. Как однажды ей приказали мыть женщин, вернувшихся с рытья окопов, и как она не смогла стянуть с женщины обувь: заживо сгнившие стопы приклеились к материалу. "Вот кому я завидовала". А потом приказали раздевать умерших женщин и дали плоскогубцы вырывать золотые зубы и ей стало плохо.
Читаешь и плачешь. Но вот война кончилась. На крыше поезда, таясь, в течение 2-х месяцев Маша добиралась до Вильнюса. Язык не поворачивается сказать, что эта книга еще и о взрослении, но ведь в мае 45-го ей нет еще и 18. "Если жизнь дана для страданий, то я живу очень давно, если для радостей - то я еще почти не жила". Она узнает, что отец пришел с фронта живет в Вильнюсе, но у него новая жена. О том, что пережила, старается никому не говорить. Своих щадит, а от чужих уже узнала, что отношение к бывшим узникам настороженное.
Вообще деликатность девочки, пережившей столько, поражает. Деликатность не только по отношению к близким. Маша случайно узнает, что женщина, с которой она сидит в одном кабинете, жила в их квартире. Это ее муж не пустил маму дальше порога, когда та, чудом вырвавшись из гетто, пришла в свою бывшую квартиру попросить что-нибудь из вещей, которые можно обменять на хлеб. И Маша ни словом, ни взглядом не дала ей понять, что всё знает - только по утрам тяжело было смотреть, какое платье сегодня на ней: боялась увидеть мамино. Больше того, по работе зайдя однажды домой к ней, Маша узнала свой диван - по потертостям и пятнам. И опять ни слова.
Обо всем тут не напишешь, но вторая, "мирная", часть потрясает еще историей публикации дневника. Когда читаешь, как молодой ретивый редактор, ссылаясь на рецензию из института истории партии, выговаривает Марии о том, что дневник надо переписать с марксистско-ленинских и классовых позиций, что в нем не отражена деятельность партизанского движения, что нужно обязательно указать, что в гетто были только простые евреи, а буржуазно-националистический элемент немцы не трогали, что посвящение маме, брату и сестре надо снять, потому что нельзя целую страницу бумаги отдавать под три строчки, хочется плакать. Но уже другими слезами.
Мария Григорьевна Рольникайте еще жива и дай Бог ей еще пожить.