Высота
Прочла роман Елены Чижовой «Крошки Цахес». Написано кокетливо, нервно, сбивчиво, с многозначительными туманностями, с нагнетанием таинственности. Ты путаешься в местоимениях, в субъектах-объектах, и перечитываешь, перечитываешь. Ты бесишься от этих бесконечных курсивов, призванных усилить, подчеркнуть, обозначить, выделить.
«Я думаю, что никто из них не отвернулся от своего таза или бака, чтобы повернуться к ней, сесть и слушать». Не отвернулся, чтобы повернуться, коротко и ясно.
И вот если на всё это закрыть глаза, то книжка окажется неплохой. По крайней мере, о ней интересно думать.
Это история из жизни английской спецшколы. Учительница ставит с учениками пьесы Шекспира, давая лучшие роли лучшим ученикам. Дети репетируют до потери сознания, шьют костюмы, срывают овации у партийных теток из районо и родителей. Девочка, от имени которой идет повествование, смотрит на учительницу влюбленными глазами, бредит театром вплоть до того, что однажды сбегает из больницы с двусторонней пневмонией, только бы не сорвать спектакль. Только бы не подвести англичанку.
Не названная по имени учительница, персонаж интересный и трагичный, и конечно, человек миссии. Получив в руки шестиклассников, она с бешеным усердием принимается наверстывать упущенное. Уже упущенное ими за 12 лет жизни. Она с высоты своей планки обрушивает им на головы искусство, требует от них напряженной внутренней работы, одаривает презрением за каждую ошибку. Живет на максимуме и того же требует от детей. Устраивает тиранию своим стандартом, неслучайно одно из самых частых слов в романе - "сметь". "Я не посмела спросить", "кто мог осмелиться?" В ее присутствии - никто ни на что.
Постепенно она поднимает своих подопечных на ту высоту, где воздух разрежен и куда звуки снизу не долетают. Мамы, папы, бабушки, дедушки остались у подножия горы. Кричи - не кричи, не дозовешься. Дети живут осмысленной жизнью, сконцентрированной на высоком. У них лучший английский, лучшие постановки, лучшие знания - лучшее всё. Редкие попытки отдельных неверных поговорить о современной литературе, отметаются с порога. Всё лучшее создано. Рядом с Шекспиром никому делать нечего. Этот максимализм очень точно сочетается с жестокостью и холодностью в общении с детьми. Узнав, что влюбленная в нее девочка не завтракает (экономила на шелк для театральных костюмов), носительница ничем не выбиваемого духовного начала объявляет: «Если я узнаю, что ты не завтракаешь, я отстраню тебя от репетиций. Я тебе не мама. Я не буду следить, поела ли ты».
Для конкурса самодеятельных театров класс подготовил «Ромео и Джульетту» и был осмеян публикой. Как пишет Чижова, «мы были в том зале и принесли на себе его скверну». Привыкшие к постоянному успеху, ребята не выдержали первого столкновения с миром, начинающимся за пределами их герметичного мирка, созданного учительницей. Их детское тщеславие, на котором она же так ловко играла, не выдержало. И однажды за ее спиной дети начинают репетировать - о ужас! - современную американскую пьесу. Для учительницы это предательство - ее идеалов, ценностей, всего. На подкошенных ногах она возвращается домой. Конечно, она знала, что будет преданной этими конкретными детьми, как много раз до этого - другими, но не думала, что это случится так скоро.
Всю жизнь холившая собственную обреченность на непонимание и загнавшая саму себя в культурное и социальное гетто, она, вольно или невольно, и детей пытается удержать в нем. Вы очень быстро постареете, - говорит она им. Постареют они потому, что, окончив школу, окажутся один на один с миром, вне зоны ее досягаемости, им уже нельзя будет прививать настоящее. Так хоть сейчас вколоть в них лошадиные дозы подлинного, высокого, пусть у них будет противоядие той скверне, куда они попадут. Скверна - это впереди оставшаяся жизнь. В 17 лет понять, что все лучшее у тебя уже было, что кем бы ты ни стал и чего бы ни достиг, ты все равно будешь неадекватен стандарту любимой учительницы, а любая, взятая тобой вершина, будет ниже пика, на котором ты стоял в школьные годы...
Пока читала, думала, что духовный фундаментализм страшен, как любой другой фундаментализм. В той системе этических и эстетических координат, которую построила учительница из лучших побуждений, предательством является сама жизнь, не то что современная пьеса.
«Я думаю, что никто из них не отвернулся от своего таза или бака, чтобы повернуться к ней, сесть и слушать». Не отвернулся, чтобы повернуться, коротко и ясно.
И вот если на всё это закрыть глаза, то книжка окажется неплохой. По крайней мере, о ней интересно думать.
Это история из жизни английской спецшколы. Учительница ставит с учениками пьесы Шекспира, давая лучшие роли лучшим ученикам. Дети репетируют до потери сознания, шьют костюмы, срывают овации у партийных теток из районо и родителей. Девочка, от имени которой идет повествование, смотрит на учительницу влюбленными глазами, бредит театром вплоть до того, что однажды сбегает из больницы с двусторонней пневмонией, только бы не сорвать спектакль. Только бы не подвести англичанку.
Не названная по имени учительница, персонаж интересный и трагичный, и конечно, человек миссии. Получив в руки шестиклассников, она с бешеным усердием принимается наверстывать упущенное. Уже упущенное ими за 12 лет жизни. Она с высоты своей планки обрушивает им на головы искусство, требует от них напряженной внутренней работы, одаривает презрением за каждую ошибку. Живет на максимуме и того же требует от детей. Устраивает тиранию своим стандартом, неслучайно одно из самых частых слов в романе - "сметь". "Я не посмела спросить", "кто мог осмелиться?" В ее присутствии - никто ни на что.
Постепенно она поднимает своих подопечных на ту высоту, где воздух разрежен и куда звуки снизу не долетают. Мамы, папы, бабушки, дедушки остались у подножия горы. Кричи - не кричи, не дозовешься. Дети живут осмысленной жизнью, сконцентрированной на высоком. У них лучший английский, лучшие постановки, лучшие знания - лучшее всё. Редкие попытки отдельных неверных поговорить о современной литературе, отметаются с порога. Всё лучшее создано. Рядом с Шекспиром никому делать нечего. Этот максимализм очень точно сочетается с жестокостью и холодностью в общении с детьми. Узнав, что влюбленная в нее девочка не завтракает (экономила на шелк для театральных костюмов), носительница ничем не выбиваемого духовного начала объявляет: «Если я узнаю, что ты не завтракаешь, я отстраню тебя от репетиций. Я тебе не мама. Я не буду следить, поела ли ты».
Для конкурса самодеятельных театров класс подготовил «Ромео и Джульетту» и был осмеян публикой. Как пишет Чижова, «мы были в том зале и принесли на себе его скверну». Привыкшие к постоянному успеху, ребята не выдержали первого столкновения с миром, начинающимся за пределами их герметичного мирка, созданного учительницей. Их детское тщеславие, на котором она же так ловко играла, не выдержало. И однажды за ее спиной дети начинают репетировать - о ужас! - современную американскую пьесу. Для учительницы это предательство - ее идеалов, ценностей, всего. На подкошенных ногах она возвращается домой. Конечно, она знала, что будет преданной этими конкретными детьми, как много раз до этого - другими, но не думала, что это случится так скоро.
Всю жизнь холившая собственную обреченность на непонимание и загнавшая саму себя в культурное и социальное гетто, она, вольно или невольно, и детей пытается удержать в нем. Вы очень быстро постареете, - говорит она им. Постареют они потому, что, окончив школу, окажутся один на один с миром, вне зоны ее досягаемости, им уже нельзя будет прививать настоящее. Так хоть сейчас вколоть в них лошадиные дозы подлинного, высокого, пусть у них будет противоядие той скверне, куда они попадут. Скверна - это впереди оставшаяся жизнь. В 17 лет понять, что все лучшее у тебя уже было, что кем бы ты ни стал и чего бы ни достиг, ты все равно будешь неадекватен стандарту любимой учительницы, а любая, взятая тобой вершина, будет ниже пика, на котором ты стоял в школьные годы...
Пока читала, думала, что духовный фундаментализм страшен, как любой другой фундаментализм. В той системе этических и эстетических координат, которую построила учительница из лучших побуждений, предательством является сама жизнь, не то что современная пьеса.