Шагал
фТоже очень интересный художник. Я не знала, что он участвовал в оформлении Еврейского камерного театра
Шагал принялся за работу. Художнику, по свидетельству Эфроса, сразу стало тесно на нескольких аршинах сцены. Он заявил, что будет одновременно с декорациями писать «еврейское панно» на большой стене зрительного зала. Почти сразу замысел Шагала приобрел грандиозный масштаб и программный характер. Установив холсты и подготовив их к работе красками, художник запер все двери и обрек себя на добровольное заточение. Это было не увлечение работой, а просто одержимостью. Из маленького зрительного зала Шагал вообще не выходил, а входить разрешал только Эфросу и Грановскому, да еще театральному швейцару, приносившему ему хлеб и молоко
В связи с этим Эфрос описал комичный эпизод. Когда в зал поставили ряды кресел, Шагал заплакал «настоящими, горючими, какими-то детскими слезами» оттого, что зрители будут заслонять его живопись, тереться о неё своими спинами и таким образом испортят её.
По образному свидетельству очевидцев, весь зал был «ошагален». Это фейерверк традиционных сюжетов и персонажей народных и семейных праздников, древней полузабытой символики, орнаментов, изображений животных - был радостным и нарядным по цвету.
Шагал собственноручно расписывал костюмы и делал грим, «он не искал ни образов, ни типов, он просто сводил их со своих картин». По образному выражению Эфроса, «густое, неодолимое, шагаловское еврейство овладело сценой». Панно задавали тон всему действу и явились, в соответствии с замыслом художника - действительным введением в национальный театр.
Шагал принялся за работу. Художнику, по свидетельству Эфроса, сразу стало тесно на нескольких аршинах сцены. Он заявил, что будет одновременно с декорациями писать «еврейское панно» на большой стене зрительного зала. Почти сразу замысел Шагала приобрел грандиозный масштаб и программный характер. Установив холсты и подготовив их к работе красками, художник запер все двери и обрек себя на добровольное заточение. Это было не увлечение работой, а просто одержимостью. Из маленького зрительного зала Шагал вообще не выходил, а входить разрешал только Эфросу и Грановскому, да еще театральному швейцару, приносившему ему хлеб и молоко
В связи с этим Эфрос описал комичный эпизод. Когда в зал поставили ряды кресел, Шагал заплакал «настоящими, горючими, какими-то детскими слезами» оттого, что зрители будут заслонять его живопись, тереться о неё своими спинами и таким образом испортят её.
По образному свидетельству очевидцев, весь зал был «ошагален». Это фейерверк традиционных сюжетов и персонажей народных и семейных праздников, древней полузабытой символики, орнаментов, изображений животных - был радостным и нарядным по цвету.
Шагал собственноручно расписывал костюмы и делал грим, «он не искал ни образов, ни типов, он просто сводил их со своих картин». По образному выражению Эфроса, «густое, неодолимое, шагаловское еврейство овладело сценой». Панно задавали тон всему действу и явились, в соответствии с замыслом художника - действительным введением в национальный театр.