(no subject)
Вера Засулич, участница бунтарских кружков и покушения на петербургского градоначальника Фёдора Трепова:
Начала я вслух читать евангелие с неудовольствием. <…> Понемногу, однако, содержание книги начало привлекать меня. <…> Он добрый, хороший, простым понятным для меня образом, и я ведь знала, что в конце его убьют, с нетерпением и каким-то страхом стала я ждать этих глав. <…>
Не с отвлечённым, неведомым богом произошло для меня всё это: ночь в Гефсиманском саду, «не спите, час мой близок», просил он учеников, а они спят… и вся та дальнейшая мучительная история. Я несколько недель жила с ним, воображала его, шептала о нём, оставшись одна в комнате. Всего больше волновало меня, что все, все бежали, покинули и дети тоже, которые встречали его с пальмовыми ветвями, пели осанна. Они спали, должно быть, и не знали. Я не могла не вмешаться: одна девочка, хорошая, дочь первосвященника, слышала, как говорили, что его схватят, Иуда уже выдал, - будут судить и убьют. Она мне сказала, мы с ней побежали и созвали в миг детей: «Послушайте только, что они хотят сделать: его, его убить! Ведь лучше его на свете нет». Воображаемые дети соглашались. Понятно, мы бросились бежать по саду, прибегали, но дальше ничего не выходило. Не смела я ничего дальше выдумывать без его дозволения и ещё меньше смела говорить за него. Это не страх был, а горячая любовь. Благоговение что ли; я знала, что он бог, - тоже бог, как и его отец, но он гораздо лучше, того я не любила. Молиться христу ни за что бы я не стала. Приставать к нему с моими жалобами! Не его заступничества просить мне хотелось, а служить ему, спасать его.
Года через четыре я уже не верила в бога, и легко рассталась я с этой верой. <…> А то единственное в религии, что врезалось в моё сердце, - христос - с ним я не расставалась; наоборот, как будто связывалась теснее прежнего».
Начала я вслух читать евангелие с неудовольствием. <…> Понемногу, однако, содержание книги начало привлекать меня. <…> Он добрый, хороший, простым понятным для меня образом, и я ведь знала, что в конце его убьют, с нетерпением и каким-то страхом стала я ждать этих глав. <…>
Не с отвлечённым, неведомым богом произошло для меня всё это: ночь в Гефсиманском саду, «не спите, час мой близок», просил он учеников, а они спят… и вся та дальнейшая мучительная история. Я несколько недель жила с ним, воображала его, шептала о нём, оставшись одна в комнате. Всего больше волновало меня, что все, все бежали, покинули и дети тоже, которые встречали его с пальмовыми ветвями, пели осанна. Они спали, должно быть, и не знали. Я не могла не вмешаться: одна девочка, хорошая, дочь первосвященника, слышала, как говорили, что его схватят, Иуда уже выдал, - будут судить и убьют. Она мне сказала, мы с ней побежали и созвали в миг детей: «Послушайте только, что они хотят сделать: его, его убить! Ведь лучше его на свете нет». Воображаемые дети соглашались. Понятно, мы бросились бежать по саду, прибегали, но дальше ничего не выходило. Не смела я ничего дальше выдумывать без его дозволения и ещё меньше смела говорить за него. Это не страх был, а горячая любовь. Благоговение что ли; я знала, что он бог, - тоже бог, как и его отец, но он гораздо лучше, того я не любила. Молиться христу ни за что бы я не стала. Приставать к нему с моими жалобами! Не его заступничества просить мне хотелось, а служить ему, спасать его.
Года через четыре я уже не верила в бога, и легко рассталась я с этой верой. <…> А то единственное в религии, что врезалось в моё сердце, - христос - с ним я не расставалась; наоборот, как будто связывалась теснее прежнего».