(no subject)
Это моя косячная недоколонка, которая никуда не сгодилась, и я решила вывесить её в паблик у себя. Пусть будет.
Когда мне было 17, я вступила в движение “Оборона”. Я искала единомышленников, чтобы вместе повлиять на происходящее в стране. Мне хотелось добиться освобождения Ходорковского и его юристов, меня беспокоило состояние армии. Как именно повлиять - я не имела ни малейшего представления, но надеялась разобраться по пути.
Единомышленников в “Обороне” я нашла.
Среди них было немало милых и симпатичных людей, но больше всех мне понравился Иван. Я видела его до того на одной из акций - он, безбожно фальшивя, напевал песню Янки Дягилевой (ни один из моих московских друзей ни до, ни после, не знал её песен наизусть).
Мы с Иваном довольно быстро сошлись. Он дружил с активистами арт-группы “Война”, застал живого Пригова, ходил пить чай к Новодворской, читал Сорокина и постоянно смущался. В нём с некоторой подростковой нескладностью сочетались этика хорошо воспитанного мальчика и панковский эпатаж, совершенно необходимый ему уже потому, что собственная опозиционность казалась ему чем-то маргинальным, хотя и совершенно естественным.
Вскоре я предпочла Ивану его лучшего друга. Он загрустил, но мы использовали этот случай, чтобы лишний раз пропиарить акцию “Войны” с повешеньем трёх таджиков и двух гомосексуалов. Акция называлась “Памяти декабристов”. Мы разыграли маленькую драму в ЖЖ - что я бросила Ивана, он отдал свою жизнь в руки мерзавцев от тоски, а я теперь боюсь и сожалею. Мы страшно веселились, пока писали эти посты.
Иван взял нас с братом на вторую часть акции, где их собственно вешали. У “Войны” была идеально продуманная логистика, само повешенье произошло довольно быстро, но ещё пару часов после пришлось потратить на разговоры с милицией, чтобы всех задерженных участников отпустили с миром. Спустя четыре года Путин упомянул эту акцию в разговоре с Меркель, сказав: "Госпожа Федеральный канцлер упомянула о девушках, которые в тюрьме находятся за выступление в церкви. А знает ли она, что до этого одна из них повесила чучело еврея и сказала, что от таких людей нужно избавить Москву?" Еврей не был чучелом, он был вполне живым, и смысл действа был ровно обратным тому, что озвучил президент.
После той акции жизнь продолжилась своим чередом. Движение “Оборона” почти перестало существовать, Иван вышел из него после очередного внутреннего скандала, вслед за ним вышла и я, потому что стала работать журналистом.
Через пару лет я уехала в Израиль. Большинство друзей достаточно быстро забыли о моём существовании, но Иван оказался среди примерно десятка тех, с кем я продолжала переписываться и созваниваться. В основном мы обсуждали личную жизнь, ремонт, цены на жильё и почти каждый раз ссорились, говоря о работе. Иван почти сразу после выхода из “Обороны” стал писать для разных кремлёвских проектов. Меня это скорее расстраивало. “Твои родители, как и все россияне, существуют за счёт нефтяной трубы, и я не понимаю, почему мне должно быть стыдно”, “мне плевать, что будут делать чекисты со страной, только бы экономику не рушили”. На это несложно ответить. Мы пикировались. Иван обижался, что я не читаюего статей. В мой предпоследний приезд в Москву мы встретились как добрые приятели, в очередной раз обсудили личную жизнь и разошлись, слегка пьяные.
Незадолго до моего последнего приезда Иван начал писать странное. Что в “нашей истории” ещё не поставлена точка; что мы обязательно должны встретиться; что он самый лучший и я это знаю; что только совместное употребление наркотиков делает людей по-настоящему близкими. Я не обращала внимания на странности - во-первых, чего не напишешь в изменённом состоянии сознания, во-вторых спустя пять лет дружбы с Иваном я проводила чёткую грань между ролью, которую он играет, и его настоящей личностью - честным, ранимым и добрым мальчиком.
Но я ошиблась. С Иваном произошло то, что братья Стругацкие назвали бы одержанием. Мы встретились в месте, куда большинство моих друзей принципиально не ходит, ведь помимо давящей атмосферы и дешёвого пива там регулярно происходят драки. С ним был парень, которого Иван назвал торговым представителем. Он постоянно отходил позвонить, и вскоре уехал за феном, смешанным с гердосом. Я по-светски посоветовала не подходить ни к чему, что смешано с гердосом на пушечный выстрел, на что торговый представитель отшутился, что у него вообще-то и денег никаких с собой нет, надо просто поговорить, посмотреть, что за люди.
Иван тем временем тянул меня за руки и через раз за волосы. Он показал мне свой комментарий про акцию "Фиксация" Петра Павленского - прочитав, я помощилась и сказала, что он не прав по сути и к тому же эксгумировал комсомольский суконный язык, который и так-то пованивал, а в 2013 году уже ни при каких обстоятельствах не сойдёт за человеческую речь. Иван не слышал сути моих претензий и спорил с тезисами, на ходу придуманными за меня - что либеральная интеллиненция осуждает его за работу на Кремль, а сами только и могут, что ходить голыми по Красной площади, называя это искусством - поток бреда прервал мой телефон - мама звонила предупредить, что Павленский остановится ночевать у нас.
Полтора литра пива превратили Ивана в человека, пьяного в дрова. Он лез ко мне руками и притягивал к себе, не избегая болезненных захватов. Я отсаживалась, но в целом происходящее меня веселило - смешной и пьяный говорил презабавные вещи про свою работу, я отвечала на банальные вопросы про мою службу в ЦАХАЛе. Среди его рассказов о работе проскакивала обычная для работника госструктур бравада, по сути сводившаяся к тому, что любую проблему можно решить, будучи у власти - и что Иван-то у неё наконец оказался. И что скоро "мы вас всех прижмём".
"Калужская, выходи за меня замуж! Выходи по добру! Я ведь могу заставить тебя силой!" - "Нет, вообще-то не можешь. Я ничего не боюсь и через месяц улечу обратно в Израиль."
"Да ладно, - сказал он серьёзно и не таким пьяным голосом, - я поговорю с Чесноковым, Чесноков поговорит с Сурковым, Сурков поговорит с Медведевым, Медведев поговорит с Путиным, и мы просто разбомбим твой Израиль. Мы продадим Сирии не с-300, а такое, что действительно камня на камне не останется! Да и сами можем бомбить. Ты мне не веришь? Россия сильная! Великая сильная Россия!"
На следующий день ему понадобился телефон Павленского для комментария, и он написал мне. Я сказала, что никакого телефона ему не дам, и не потому что он кремлядь и я боюсь травмировать художника, а потому что он говнюк и вообще пусть от меня отстанет. Иван мстительно сказал, что это будет в статье. И действительно, в последнем абзаце он написал, что "художник на протяжении трех дней после акции оставался в Москве в квартире известных либеральных журналистов и активно раздавал комментарии многим оппозиционным СМИ. Но на прямую просьбу к коллегам поделиться контактами их гостя, был получен ничем не мотивированный отказ" - не знаю, кто ему наврал про три дня, но вот отличить либерального журналиста от солдата-срочника и понять мотив отказа от девушки, которую он за день до этого таскал за волосы и чью страну обещал лично разбомбить - он не смог сам.
Когда мне было 17, я вступила в движение “Оборона”. Я искала единомышленников, чтобы вместе повлиять на происходящее в стране. Мне хотелось добиться освобождения Ходорковского и его юристов, меня беспокоило состояние армии. Как именно повлиять - я не имела ни малейшего представления, но надеялась разобраться по пути.
Единомышленников в “Обороне” я нашла.
Среди них было немало милых и симпатичных людей, но больше всех мне понравился Иван. Я видела его до того на одной из акций - он, безбожно фальшивя, напевал песню Янки Дягилевой (ни один из моих московских друзей ни до, ни после, не знал её песен наизусть).
Мы с Иваном довольно быстро сошлись. Он дружил с активистами арт-группы “Война”, застал живого Пригова, ходил пить чай к Новодворской, читал Сорокина и постоянно смущался. В нём с некоторой подростковой нескладностью сочетались этика хорошо воспитанного мальчика и панковский эпатаж, совершенно необходимый ему уже потому, что собственная опозиционность казалась ему чем-то маргинальным, хотя и совершенно естественным.
Вскоре я предпочла Ивану его лучшего друга. Он загрустил, но мы использовали этот случай, чтобы лишний раз пропиарить акцию “Войны” с повешеньем трёх таджиков и двух гомосексуалов. Акция называлась “Памяти декабристов”. Мы разыграли маленькую драму в ЖЖ - что я бросила Ивана, он отдал свою жизнь в руки мерзавцев от тоски, а я теперь боюсь и сожалею. Мы страшно веселились, пока писали эти посты.
Иван взял нас с братом на вторую часть акции, где их собственно вешали. У “Войны” была идеально продуманная логистика, само повешенье произошло довольно быстро, но ещё пару часов после пришлось потратить на разговоры с милицией, чтобы всех задерженных участников отпустили с миром. Спустя четыре года Путин упомянул эту акцию в разговоре с Меркель, сказав: "Госпожа Федеральный канцлер упомянула о девушках, которые в тюрьме находятся за выступление в церкви. А знает ли она, что до этого одна из них повесила чучело еврея и сказала, что от таких людей нужно избавить Москву?" Еврей не был чучелом, он был вполне живым, и смысл действа был ровно обратным тому, что озвучил президент.
После той акции жизнь продолжилась своим чередом. Движение “Оборона” почти перестало существовать, Иван вышел из него после очередного внутреннего скандала, вслед за ним вышла и я, потому что стала работать журналистом.
Через пару лет я уехала в Израиль. Большинство друзей достаточно быстро забыли о моём существовании, но Иван оказался среди примерно десятка тех, с кем я продолжала переписываться и созваниваться. В основном мы обсуждали личную жизнь, ремонт, цены на жильё и почти каждый раз ссорились, говоря о работе. Иван почти сразу после выхода из “Обороны” стал писать для разных кремлёвских проектов. Меня это скорее расстраивало. “Твои родители, как и все россияне, существуют за счёт нефтяной трубы, и я не понимаю, почему мне должно быть стыдно”, “мне плевать, что будут делать чекисты со страной, только бы экономику не рушили”. На это несложно ответить. Мы пикировались. Иван обижался, что я не читаюего статей. В мой предпоследний приезд в Москву мы встретились как добрые приятели, в очередной раз обсудили личную жизнь и разошлись, слегка пьяные.
Незадолго до моего последнего приезда Иван начал писать странное. Что в “нашей истории” ещё не поставлена точка; что мы обязательно должны встретиться; что он самый лучший и я это знаю; что только совместное употребление наркотиков делает людей по-настоящему близкими. Я не обращала внимания на странности - во-первых, чего не напишешь в изменённом состоянии сознания, во-вторых спустя пять лет дружбы с Иваном я проводила чёткую грань между ролью, которую он играет, и его настоящей личностью - честным, ранимым и добрым мальчиком.
Но я ошиблась. С Иваном произошло то, что братья Стругацкие назвали бы одержанием. Мы встретились в месте, куда большинство моих друзей принципиально не ходит, ведь помимо давящей атмосферы и дешёвого пива там регулярно происходят драки. С ним был парень, которого Иван назвал торговым представителем. Он постоянно отходил позвонить, и вскоре уехал за феном, смешанным с гердосом. Я по-светски посоветовала не подходить ни к чему, что смешано с гердосом на пушечный выстрел, на что торговый представитель отшутился, что у него вообще-то и денег никаких с собой нет, надо просто поговорить, посмотреть, что за люди.
Иван тем временем тянул меня за руки и через раз за волосы. Он показал мне свой комментарий про акцию "Фиксация" Петра Павленского - прочитав, я помощилась и сказала, что он не прав по сути и к тому же эксгумировал комсомольский суконный язык, который и так-то пованивал, а в 2013 году уже ни при каких обстоятельствах не сойдёт за человеческую речь. Иван не слышал сути моих претензий и спорил с тезисами, на ходу придуманными за меня - что либеральная интеллиненция осуждает его за работу на Кремль, а сами только и могут, что ходить голыми по Красной площади, называя это искусством - поток бреда прервал мой телефон - мама звонила предупредить, что Павленский остановится ночевать у нас.
Полтора литра пива превратили Ивана в человека, пьяного в дрова. Он лез ко мне руками и притягивал к себе, не избегая болезненных захватов. Я отсаживалась, но в целом происходящее меня веселило - смешной и пьяный говорил презабавные вещи про свою работу, я отвечала на банальные вопросы про мою службу в ЦАХАЛе. Среди его рассказов о работе проскакивала обычная для работника госструктур бравада, по сути сводившаяся к тому, что любую проблему можно решить, будучи у власти - и что Иван-то у неё наконец оказался. И что скоро "мы вас всех прижмём".
"Калужская, выходи за меня замуж! Выходи по добру! Я ведь могу заставить тебя силой!" - "Нет, вообще-то не можешь. Я ничего не боюсь и через месяц улечу обратно в Израиль."
"Да ладно, - сказал он серьёзно и не таким пьяным голосом, - я поговорю с Чесноковым, Чесноков поговорит с Сурковым, Сурков поговорит с Медведевым, Медведев поговорит с Путиным, и мы просто разбомбим твой Израиль. Мы продадим Сирии не с-300, а такое, что действительно камня на камне не останется! Да и сами можем бомбить. Ты мне не веришь? Россия сильная! Великая сильная Россия!"
На следующий день ему понадобился телефон Павленского для комментария, и он написал мне. Я сказала, что никакого телефона ему не дам, и не потому что он кремлядь и я боюсь травмировать художника, а потому что он говнюк и вообще пусть от меня отстанет. Иван мстительно сказал, что это будет в статье. И действительно, в последнем абзаце он написал, что "художник на протяжении трех дней после акции оставался в Москве в квартире известных либеральных журналистов и активно раздавал комментарии многим оппозиционным СМИ. Но на прямую просьбу к коллегам поделиться контактами их гостя, был получен ничем не мотивированный отказ" - не знаю, кто ему наврал про три дня, но вот отличить либерального журналиста от солдата-срочника и понять мотив отказа от девушки, которую он за день до этого таскал за волосы и чью страну обещал лично разбомбить - он не смог сам.