Ольвия-2 Часть 5
23 августа:
Я вдруг проснулась. В спальном мешке, под фраком и двумя шерстяными одеялами. Откуда все это добро взялось - было совершенно не ясно. В лагере все осталось по прежнему - Литков и Бутка пили коньяк. Я стучала зубами так ,что не могла даже ровно ходить. Мне как эпилептику, разжали зубы ложкой и влили порцию коньяку. Это помогло, но в целом, утро все равно начиналось ужасно. Я очень четко себе представила, ЧТО сейчас будет в лагере, и поняла что нужно немедленно сваливать в Николаев! Уже в автобусе мне стало намного лучше. Ниточки рвались. Сначала больно, потом легко.
Николаев заворожил меня. Улочки-переулочки затянули и не отпускали. Я бродила абсолютно счастливая, сожалеющая лишь о том, что нужно очень скоро возвращаться обратно.
Улочки-переулочки:
Ко всему прочему во мне вдруг проснулась небывалая комуникабельность. Сначала я поставила на уши пол Николаева в поисках лекарства для Вари. Тётеньки-фармацевты бегали из одной аптеки в другую, звонили в поликлинику, знакомым фельдшерам и на склад. А я широко улыбалась и ненавязчиво подгоняла их. Потом был какой-то сельчанин, с которым я развернула спор об аэродинамике и чартерных рейсах. Познакомилась с целой династией продавцов секондхэнда. В обмен на их невероятную историю жизни, купила гигантский шелковый халат за 7 гривен. А в автобуе ко мне привязался псих, который окаывается фотографировал меня изподтишка, и теперь во чтобы то ни стало хотел передать мне фотографии. Псих очень сильно заикался, поэтому светская беседа о погоде растянулась на весь путь от Николавева до Парутино.
Помня о просьбе Бутки купить как можно больше питьевой воды, я, недолго думая, купила 18 литров. Видимо совсем недолго, потому что, вовсе не представляла, каким образом я дотащу это от Автовокзала до лагеря.
Финальный путь до ворот Ольвии напоминал мне кадры из какого-то вестерна:
1.1 НАТ. ДЕНЬ. ПЕСЧАНАЯ ДОРОГА, ВЕДУЩАЯ К ЗАПОВЕДНИКУ
Солнце жарит. Ветер гонит по дороге перекати-поле. На обочине сидят утки и гуси. По середине дороги идет девушка. Одежда ее, слишком теплая для такой жары, запылена. Ворот черного свитера разорван и свободно свисает, обнажая левое плечо. В руках - две девятилитровые баклажки с водой. Она делает 20 шагов и останавливается. Прямо на нее, в облаке пыли, несется старый черный мотоцикл с коляской. На нем сидят двое мальчишек лет по 14. Недоезжая до нее метра четыре, они вдруг сворачивают, и затормозив, медленно проезжают мимо. Она встречается с ними глазами. Оба мальчика сероглазые, загорелые, с выгоревшими соломенными волосами.
Мотоцикл проезжает мимо, облако пыли оседает, она перекладывает соломинку из одного угла губ в другой, подхватывает баклажки и делает еще 20 неторопливых шагов.
какой-то толстый дядька в "Ольвиополите" не донес до рта стакан с пивом и замер так: с поднятой рукой и разинутым ртом. Из-за соседней калитки за ней мрачно наблюдает какая-то пожилая женщина. Они встречаются глазами. Девушка выплевывает соломинку и втаптывает ее в песок. Женщина резко отворачивается и исчезает в глубине двора. Девушка подхватывает бутылки и делает еще 20 шагов. В "Борисфене" веселая и шумная компания сидит за столом и пьет пиво. Когда девушка равяется с ними - все замолкают и внимательно провожают ее глазами.
С парапета встает охранник с автоматом. Он поправляет ремень и улыбаясь смотрит на девушку. Девушка останавливается, достает сигарету. Откуда-то слева появляется какой-то дядька и протягивает ей зажигалку прикурить.
ДЕВУШКА:
Спасибо...
Подхватывает бутылки и решительно идет прямо на охранника. Смотрит ему в глаза. Охранник улыбается...
В лагере я появилась очень энергично. За мной так же бодро и энергично вышагивал охранник с автоматом и нес две баклажки воды.
Охранник: Куда поставить?
Я: Возле этой палатки
Охранник: Вот. Пожалуйста!
Я: Спасибо!
Охранник: Вам спасибо за беседу!
Дежуров: Шняяя?...
А потом мы курили на берегу кальян. Это так чудесно - валяться на одеяле у самой кромки воды. смотреть на воду, на корабли на горизонте и на чаек, ощущать запах полыни и курить кальян...
Я и кальян:
Через некоторое время я уже не могла не только ходить, но даже стоять.. В голове было очень хорошо, приятно, но неустойчиво.
Я и кальян через некоторое время:
Еле поднявшись с пляжа на берег, и еле, с многими падениямии и остановками, дойдя до стола - я упала в гамак.
Дежуров (вопросительно): Шня, ты себя хорошо чувствуешь?
Я (утвердительно): Оооуоо.. такой волшееебный табааак...
Мимо шатаясь прошел Синев и упал головой в палатку.
Я сделала попытку вернутся на берег, и то ли еще покурить, то ли забрать с пляжа кальян. Кажется не дошла, заползла к себе в палатку и заснула самым крепким и блаженным сном, которым только можно забыться в обществе сколопендр и богомолов в палатке с половиной колышков, на берегу лимана, по которому периодически гуляют пятиметровые волны.
Я открыла глаза и увидела перед собой Модест. Только почему-то очень нечетко.
Она хотела чтобы я куда-то шла. И, скорее всего, даже объяснила куда, зачем и почему именно я, но мой мозг так сосредоточился на том, что Модест видна нечетко, что остальная информация проходила совершенно мимо.
Наконец, я расстегнула сетку палатки, и Модест стала видна намного четче. Ей наконец удалось объяснить мне, что пришло время представления, мы несем наверх паланкин, а от меня требуется кальян. С трудом соображая, что такое кальян, я все же выползла из палатки.
Модест:
И обнаружила, что на улице уже совсем стемнело. Мимо пробрел похожий на медведя-шатуна Синев, его тоже только что разбудили. В остальных же ощущалось некторое волнение. Во всех кроме Тараса, который мужественно болел в своей землянке, защищенный четырьмя видами холодного оружия, под самодельным, пробитым шрапнелью флагом Кубы и с книжкой "Майн-Кампф" под головой.
Тьма сгустилась, мы зажгли факелы, подхватили паланкин, кальян и понеслись по Некрополю. Дорогу совершенно размыло, в ней зияли глубокие провалы и трещины, местами были лужи жидкой скользкой глины - наверх мы шли, казалось, целую вечность. А над нами в неимоверной высоте сверкали молнии. Очень много и очень часто, но грома не было слышно. В спышках этих молний, Некрополь с разрытыми могилами, и развевающимися белыми тряпками на столбах, выглядел зловеще.
Больше получаса мы обходили Голгофу и Балку, прежде чем впереди показались огни "красного домика" и поста охраны.
Там нас уже ждал взволнованный Дежуров. Моди помогла ему надеть золотую тогу, мы с Тёмой раскурили кальян. Арсений Станиславович взял в одну руку кальян в другую руку килик для вина, принял самую торжественную позу и дал приказ поднять паланкин. Раздался едва слышный треск. Шов, который вызывал наше беспокойство еще два дня назад - разошелся. На одной из осей паланкина, прямо посередине образовалась трещина. Отступать было поздно, я отдала свой факел Модест и встала плечом под трещину. Арсения Станиславовича попросили переместится на противоположную сторону и мы тронулись.
Впереди, в свете керосиновых ламп, уже был виден стол, за которым во множестве сидели археологи. Завидев шествие они начали бешенно аплодировать и кричать... Мы улыбались, готовые упиваться своим триумфом...
В этот момент раздался оглушительный треск, паланкин опрокинулся, кальян разлетелся, Дежуров скатился на землю, но мгновенно вскочил, подбежал к гостям и прочитал вдохновенную и пламенную речь, в том числе о том, как только что был с оглушительным треском низвергнут с Олимпа собственного тщеславия.
Мы же, оглушенные, ошарашенные, испуганные, растроенные, пытались поверить что это на самом деле и разобраться, что же произошло. В руках у Синева осталась задняя ручка от паланкина с вырванным с мясом куском осевой доски.
- Зато, ручку вон как крепко приколотили! Не оторвалась! - Оптимистично изрек Литков, рассматривая артефакт.
- Да уж... - менее оптимистично согласились остальные.
Мы обессиленно осели вокруг паланкина прямо на угольную кучу.
Подбежал Дежуров, спросил, не сильно ли мы расстроились. Никто ничего не ответил. Тогда он объяснил нам, что на самом деле это был полный триумф, все получилось прекрасно и все в воссторге. Снова никто не ответил. Дежуров пожал плечами и вновь убежал к гостям.
Мы же немного пришли в себя и принялись собирать кальян. Несмотря на падение, нам удалось его вновь заправить и даже раскурить. Через десять минут мы торжественно подошли к столу, преподнесли гостям кальян, воткнули в ряд факелы и принялись неловко топтаться в отдалении.
Мы были настолько испуганы, озадачены и расстроены, что в дрожащем свете факелов, наверняка казались прекрасными. Дежуров воспользовался этим и прочитал пламенную речь о том, как мы удивительны, непосредственны и многонациональны. Уже веселые археологоги сразу поверили, подняли за нас "бокалы" и присоединились ко всем сладкоречивым оборотам.
Модест, как самая разговорчивая, продекламировала ответный тост за археологов, и как ни в чем не бывало спросила у Арсения:
- Вы.. обратно поедете? Вас ждать? - и вновь торопливо вернулась в наше унылое отдаление.
Все нас уговаривали остаться, поесть арбуза и выпить коньяка, но мы настойчиво отказывались, ссылаясь на то, что время позднее, да и вообще нам пора...
После чего, медленно и одновременно, повернув головы (потому что отвернутся было как-то не вежливо) мы вышли из света факелов и растворились в непроглядной Ольвийской ночи под девятикратное УРА в нашу честь. Всё происходящее было настолько абсурдно, органично и красиво, что казалось постановкой какого-то безумного режиссера. И то как мы ушли, и то как на месте нас остались гореть стоящие в ряд три факела, и так как прожектор от домика охраны высвечивал брошеный на тропинке паланкин. Всё такой же прекрасный, но с ужасной раной на левом боку.
Все были подавлены и возвращались в лагерь по одному, по два человека. Вот и я, не в силах более лицезреть эти руины волшебной мечты, в гордом одиночестве плелась в лагерь. А надо мной сверкали все те же невероятные молнии, высвечивали, черные ямы раскопов, белые зубы алтаря и обломки древних стен. Теперь-то я знала, что эти молнии сверкали вовсе не случайно, они намекали нам, дуракам, на фатальность происходящего и на то, что любое тщеславие, даже порожденное лучшими чувствами, должно быть низвергнуто в ад... ну или хотя бы на угольную кучу...
Вернувшись в лагерь, я наконец-то заметила, что исчез стол. А так же все стулья. Что керосиновые лампы, еда и все наши многочисленные пожитки свалены на скамейке и на земле вокруг. Заметила и поняла, что пребывание в Ольвии закончилось. Начался отъезд из Ольвии...
Не было ни единой живой души. Вечерняя разноцветная иллюминация не горела, не был зажжен даже (последняя надежда путника) фонарик на дереве, который прославился в эту Ольвию тем, что горел Всегда. От последнего луча заката, и до первых отблесков занимающейся зари...
Фонарик на рукотворном дереве:
Внезапно, я четко осознала: То, что я воспринимала как лагерь, было вовсе не скопище палаток вдоль берега, и не очаг, и не шатер, и даже не прославившийся на весь берег сортир... А именно стол! Здесь все собирались, здесь происходило все самое важное.
А теперь, стола-то и не было. Не было стола. И лагеря не было. Была только ночь, я, и куча неатрибутированного хлама.
На этой мысли я решила немедленно удалиться в палатку, и уже там, среди ночных мотыльков и богомолов, предаться самоедству и самобичеванию.
Часть 1
Часть 2
Часть 3
Часть 4
Часть 6
Часть 7
Часть 8
Иллюстрации
Я вдруг проснулась. В спальном мешке, под фраком и двумя шерстяными одеялами. Откуда все это добро взялось - было совершенно не ясно. В лагере все осталось по прежнему - Литков и Бутка пили коньяк. Я стучала зубами так ,что не могла даже ровно ходить. Мне как эпилептику, разжали зубы ложкой и влили порцию коньяку. Это помогло, но в целом, утро все равно начиналось ужасно. Я очень четко себе представила, ЧТО сейчас будет в лагере, и поняла что нужно немедленно сваливать в Николаев! Уже в автобусе мне стало намного лучше. Ниточки рвались. Сначала больно, потом легко.
Николаев заворожил меня. Улочки-переулочки затянули и не отпускали. Я бродила абсолютно счастливая, сожалеющая лишь о том, что нужно очень скоро возвращаться обратно.
Улочки-переулочки:
Ко всему прочему во мне вдруг проснулась небывалая комуникабельность. Сначала я поставила на уши пол Николаева в поисках лекарства для Вари. Тётеньки-фармацевты бегали из одной аптеки в другую, звонили в поликлинику, знакомым фельдшерам и на склад. А я широко улыбалась и ненавязчиво подгоняла их. Потом был какой-то сельчанин, с которым я развернула спор об аэродинамике и чартерных рейсах. Познакомилась с целой династией продавцов секондхэнда. В обмен на их невероятную историю жизни, купила гигантский шелковый халат за 7 гривен. А в автобуе ко мне привязался псих, который окаывается фотографировал меня изподтишка, и теперь во чтобы то ни стало хотел передать мне фотографии. Псих очень сильно заикался, поэтому светская беседа о погоде растянулась на весь путь от Николавева до Парутино.
Помня о просьбе Бутки купить как можно больше питьевой воды, я, недолго думая, купила 18 литров. Видимо совсем недолго, потому что, вовсе не представляла, каким образом я дотащу это от Автовокзала до лагеря.
Финальный путь до ворот Ольвии напоминал мне кадры из какого-то вестерна:
1.1 НАТ. ДЕНЬ. ПЕСЧАНАЯ ДОРОГА, ВЕДУЩАЯ К ЗАПОВЕДНИКУ
Солнце жарит. Ветер гонит по дороге перекати-поле. На обочине сидят утки и гуси. По середине дороги идет девушка. Одежда ее, слишком теплая для такой жары, запылена. Ворот черного свитера разорван и свободно свисает, обнажая левое плечо. В руках - две девятилитровые баклажки с водой. Она делает 20 шагов и останавливается. Прямо на нее, в облаке пыли, несется старый черный мотоцикл с коляской. На нем сидят двое мальчишек лет по 14. Недоезжая до нее метра четыре, они вдруг сворачивают, и затормозив, медленно проезжают мимо. Она встречается с ними глазами. Оба мальчика сероглазые, загорелые, с выгоревшими соломенными волосами.
Мотоцикл проезжает мимо, облако пыли оседает, она перекладывает соломинку из одного угла губ в другой, подхватывает баклажки и делает еще 20 неторопливых шагов.
какой-то толстый дядька в "Ольвиополите" не донес до рта стакан с пивом и замер так: с поднятой рукой и разинутым ртом. Из-за соседней калитки за ней мрачно наблюдает какая-то пожилая женщина. Они встречаются глазами. Девушка выплевывает соломинку и втаптывает ее в песок. Женщина резко отворачивается и исчезает в глубине двора. Девушка подхватывает бутылки и делает еще 20 шагов. В "Борисфене" веселая и шумная компания сидит за столом и пьет пиво. Когда девушка равяется с ними - все замолкают и внимательно провожают ее глазами.
С парапета встает охранник с автоматом. Он поправляет ремень и улыбаясь смотрит на девушку. Девушка останавливается, достает сигарету. Откуда-то слева появляется какой-то дядька и протягивает ей зажигалку прикурить.
ДЕВУШКА:
Спасибо...
Подхватывает бутылки и решительно идет прямо на охранника. Смотрит ему в глаза. Охранник улыбается...
В лагере я появилась очень энергично. За мной так же бодро и энергично вышагивал охранник с автоматом и нес две баклажки воды.
Охранник: Куда поставить?
Я: Возле этой палатки
Охранник: Вот. Пожалуйста!
Я: Спасибо!
Охранник: Вам спасибо за беседу!
Дежуров: Шняяя?...
А потом мы курили на берегу кальян. Это так чудесно - валяться на одеяле у самой кромки воды. смотреть на воду, на корабли на горизонте и на чаек, ощущать запах полыни и курить кальян...
Я и кальян:
Через некоторое время я уже не могла не только ходить, но даже стоять.. В голове было очень хорошо, приятно, но неустойчиво.
Я и кальян через некоторое время:
Еле поднявшись с пляжа на берег, и еле, с многими падениямии и остановками, дойдя до стола - я упала в гамак.
Дежуров (вопросительно): Шня, ты себя хорошо чувствуешь?
Я (утвердительно): Оооуоо.. такой волшееебный табааак...
Мимо шатаясь прошел Синев и упал головой в палатку.
Я сделала попытку вернутся на берег, и то ли еще покурить, то ли забрать с пляжа кальян. Кажется не дошла, заползла к себе в палатку и заснула самым крепким и блаженным сном, которым только можно забыться в обществе сколопендр и богомолов в палатке с половиной колышков, на берегу лимана, по которому периодически гуляют пятиметровые волны.
Я открыла глаза и увидела перед собой Модест. Только почему-то очень нечетко.
Она хотела чтобы я куда-то шла. И, скорее всего, даже объяснила куда, зачем и почему именно я, но мой мозг так сосредоточился на том, что Модест видна нечетко, что остальная информация проходила совершенно мимо.
Наконец, я расстегнула сетку палатки, и Модест стала видна намного четче. Ей наконец удалось объяснить мне, что пришло время представления, мы несем наверх паланкин, а от меня требуется кальян. С трудом соображая, что такое кальян, я все же выползла из палатки.
Модест:
И обнаружила, что на улице уже совсем стемнело. Мимо пробрел похожий на медведя-шатуна Синев, его тоже только что разбудили. В остальных же ощущалось некторое волнение. Во всех кроме Тараса, который мужественно болел в своей землянке, защищенный четырьмя видами холодного оружия, под самодельным, пробитым шрапнелью флагом Кубы и с книжкой "Майн-Кампф" под головой.
Тьма сгустилась, мы зажгли факелы, подхватили паланкин, кальян и понеслись по Некрополю. Дорогу совершенно размыло, в ней зияли глубокие провалы и трещины, местами были лужи жидкой скользкой глины - наверх мы шли, казалось, целую вечность. А над нами в неимоверной высоте сверкали молнии. Очень много и очень часто, но грома не было слышно. В спышках этих молний, Некрополь с разрытыми могилами, и развевающимися белыми тряпками на столбах, выглядел зловеще.
Больше получаса мы обходили Голгофу и Балку, прежде чем впереди показались огни "красного домика" и поста охраны.
Там нас уже ждал взволнованный Дежуров. Моди помогла ему надеть золотую тогу, мы с Тёмой раскурили кальян. Арсений Станиславович взял в одну руку кальян в другую руку килик для вина, принял самую торжественную позу и дал приказ поднять паланкин. Раздался едва слышный треск. Шов, который вызывал наше беспокойство еще два дня назад - разошелся. На одной из осей паланкина, прямо посередине образовалась трещина. Отступать было поздно, я отдала свой факел Модест и встала плечом под трещину. Арсения Станиславовича попросили переместится на противоположную сторону и мы тронулись.
Впереди, в свете керосиновых ламп, уже был виден стол, за которым во множестве сидели археологи. Завидев шествие они начали бешенно аплодировать и кричать... Мы улыбались, готовые упиваться своим триумфом...
В этот момент раздался оглушительный треск, паланкин опрокинулся, кальян разлетелся, Дежуров скатился на землю, но мгновенно вскочил, подбежал к гостям и прочитал вдохновенную и пламенную речь, в том числе о том, как только что был с оглушительным треском низвергнут с Олимпа собственного тщеславия.
Мы же, оглушенные, ошарашенные, испуганные, растроенные, пытались поверить что это на самом деле и разобраться, что же произошло. В руках у Синева осталась задняя ручка от паланкина с вырванным с мясом куском осевой доски.
- Зато, ручку вон как крепко приколотили! Не оторвалась! - Оптимистично изрек Литков, рассматривая артефакт.
- Да уж... - менее оптимистично согласились остальные.
Мы обессиленно осели вокруг паланкина прямо на угольную кучу.
Подбежал Дежуров, спросил, не сильно ли мы расстроились. Никто ничего не ответил. Тогда он объяснил нам, что на самом деле это был полный триумф, все получилось прекрасно и все в воссторге. Снова никто не ответил. Дежуров пожал плечами и вновь убежал к гостям.
Мы же немного пришли в себя и принялись собирать кальян. Несмотря на падение, нам удалось его вновь заправить и даже раскурить. Через десять минут мы торжественно подошли к столу, преподнесли гостям кальян, воткнули в ряд факелы и принялись неловко топтаться в отдалении.
Мы были настолько испуганы, озадачены и расстроены, что в дрожащем свете факелов, наверняка казались прекрасными. Дежуров воспользовался этим и прочитал пламенную речь о том, как мы удивительны, непосредственны и многонациональны. Уже веселые археологоги сразу поверили, подняли за нас "бокалы" и присоединились ко всем сладкоречивым оборотам.
Модест, как самая разговорчивая, продекламировала ответный тост за археологов, и как ни в чем не бывало спросила у Арсения:
- Вы.. обратно поедете? Вас ждать? - и вновь торопливо вернулась в наше унылое отдаление.
Все нас уговаривали остаться, поесть арбуза и выпить коньяка, но мы настойчиво отказывались, ссылаясь на то, что время позднее, да и вообще нам пора...
После чего, медленно и одновременно, повернув головы (потому что отвернутся было как-то не вежливо) мы вышли из света факелов и растворились в непроглядной Ольвийской ночи под девятикратное УРА в нашу честь. Всё происходящее было настолько абсурдно, органично и красиво, что казалось постановкой какого-то безумного режиссера. И то как мы ушли, и то как на месте нас остались гореть стоящие в ряд три факела, и так как прожектор от домика охраны высвечивал брошеный на тропинке паланкин. Всё такой же прекрасный, но с ужасной раной на левом боку.
Все были подавлены и возвращались в лагерь по одному, по два человека. Вот и я, не в силах более лицезреть эти руины волшебной мечты, в гордом одиночестве плелась в лагерь. А надо мной сверкали все те же невероятные молнии, высвечивали, черные ямы раскопов, белые зубы алтаря и обломки древних стен. Теперь-то я знала, что эти молнии сверкали вовсе не случайно, они намекали нам, дуракам, на фатальность происходящего и на то, что любое тщеславие, даже порожденное лучшими чувствами, должно быть низвергнуто в ад... ну или хотя бы на угольную кучу...
Вернувшись в лагерь, я наконец-то заметила, что исчез стол. А так же все стулья. Что керосиновые лампы, еда и все наши многочисленные пожитки свалены на скамейке и на земле вокруг. Заметила и поняла, что пребывание в Ольвии закончилось. Начался отъезд из Ольвии...
Не было ни единой живой души. Вечерняя разноцветная иллюминация не горела, не был зажжен даже (последняя надежда путника) фонарик на дереве, который прославился в эту Ольвию тем, что горел Всегда. От последнего луча заката, и до первых отблесков занимающейся зари...
Фонарик на рукотворном дереве:
Внезапно, я четко осознала: То, что я воспринимала как лагерь, было вовсе не скопище палаток вдоль берега, и не очаг, и не шатер, и даже не прославившийся на весь берег сортир... А именно стол! Здесь все собирались, здесь происходило все самое важное.
А теперь, стола-то и не было. Не было стола. И лагеря не было. Была только ночь, я, и куча неатрибутированного хлама.
На этой мысли я решила немедленно удалиться в палатку, и уже там, среди ночных мотыльков и богомолов, предаться самоедству и самобичеванию.
Часть 1
Часть 2
Часть 3
Часть 4
Часть 6
Часть 7
Часть 8
Иллюстрации