"Ода радости" Валерии Пустовой
Книгу Валерии Пустовой «Ода радости» я схватилась читать, едва она появилась в сети. Причина, конечно же, прозрачна - я сама всего два года как стала мамой, и маленький Самсон, один из героев «Оды радости», ровесник моей дочки. Вторая причина - отношения матери и дочери, в которых я - вторая, не дающие мне покоя. Ну и наконец, сам автор: человек, который в литературе свой совершенно, бытуя в ней в трёх ролях (читатель, писатель, критик).
Мне не хватало такого разговора. К этому времени я уже и сама была переначинена «сознательным» материнством, «естественным» родительством, теорией привязанности; я пережила целую гамму чувств и состояний, и мне необходимо было побыть рядом с похожей мамой, для которой позднее долгожданное материнство не стало (и не могло бы стать) единственной формой существования, рядом с женщиной, которая вынуждена была метаться между ребёнком, домом-бытом и литературой. Но у автогероини Валерии Пустовой ещё мама, которая неожиданно для них обеих становится всё больше беззащитным и мало могущим ребёнком, а потом и вовсе - уходит. Так, потерявшая (мать) и обретшая (ребёнка) в один и тот же год, опустевшая и наполнившаяся, автогероиня, проживая и переживая день за днём, пишет свою книгу.
«Ода радости» - это, безусловно, не просто дневник. Это роман, и автогероиня здесь, в соответствии с законами жанра, претерпевает изменения на глазах читателя. К концу книги она словно бы вырастает (над самой собой), крепнет, позволяет себе наконец быть такой, какая есть. В своём доме она мать и жена. Но ещё и она сама, со своими, личными, устремлениями, записями, мыслями и переживаниями.
Писать современной женщине о себе с точки зрения антифеминистической теперь большая смелость. Вот и Мария Лебедева замечает: «...Сложно воспринимать всерьез рассуждения о женском и мужском как о воде и огне, так и тянет усмотреть хоть намек на сарказм - но автогероиню Валерии Пустовой потоком зыбких, текучих гендеров не задело совсем».
Не задело. Быть феминисткой или нет - не цель всей жизни даже для самих феминисток, а потому и размышлять тут не о чем.
«Ода радости» подкупает своей абсолютной открытостью. Автогероиня Валерии Пустовой появляется перед нами столь разнообразной: от умного, особенно наблюдательного и в то же время чувственного литературного критика до одной из тех, кто озабочен гороскопами, приметами, наслаивающимися на православную религиозность, с её ритуалами, затмевающими порой саму веру. Но вот заключительное эссе книги: курьёзный случай с освящением веточек осины вместо вербы оборачивается поэтическим: «Я несу свое счастье, как отдельную, блеклую, суховатую веточку, - пусть такое, зато мое, не отнимайте, святите как есть».
Поэтичность - вот почему я читала «Оду», можно сказать, на одном дыхании, даже когда меня что-то неприятно царапало, даже когда я спрашивала: «Ну зачем она это пишет?» И действительно, удивительная героиня в какие-то моменты предстаёт не такой уж удивительной, напротив - обескураживающей. Но письмо Валерии Пустовой - автопсихотерапевтическое. Письмо - как послание - самой себе в первую очередь. Но и нам всем, кто переживает минуты и дни рассогласованности с самой собой, отчаяния, тоски, грусти. Кто боится оказаться не на высоте, кто думает о себе как о нерадивой дочери и неумелой матери. Кто боится показаться неубранной (и вообще боится показаться). И как важно было лично мне прочитать эти строки: «...Мне слишком жалко себя в эту стеснившую, будто сплюснувшую меня ночь. В темный час, когда мне не надо рядом никого другого, как бы я его ни любила при свете». Сколько угрызений совести я пережила из-за этой жалости к себе, убеждённая, что это моя проблема - а у других не так.
С некоторой неловкостью, испугом и щемящим чувством узнавания читала я страницы о необычной зависимости героини, скупающей книги для сына не без разбору (напротив, с большим вкусом), но в огромных количествах, не умеющей остановиться, но сумевшей вовремя понять, что это не сыну она готовит наследство - а себя одаривает. Это ей необходимо быть в окружении книг, это она без книг птичка-невеличка, которой о большом полёте и не мечтать, и вот она произносит сокровенное (и многие ли отважились бы?):
... Что мать всегда найдет чем заняться, лишь бы не ребенком, потому что легче переключиться на то, в чем ты уже состоялась, а материнство - испытание без финиша. Что мать всегда прикроет нуждами ребенка собственные потребности, потому что в его вселенной можно заново научиться желать безгранично, и сколько же она, с ее опытом, готова пожелать за него! Что евангельский афоризм, введенный в новый оборот седьмой книгой «Гарри Поттера», касается и личных границ в материнстве. «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше», - вспоминала я не раз, когда окрикивала Самса, отбрасывающего книгу или топчущегося по обложкам, а сердце мое разрывалось и мялось вместе с таким трудом, изворотливостью и страстью добытыми сокровищами.
«Ода радости» содержит так много всего: и девического, и женского, и материнского, что я, пожалуй, дарила бы эту книгу ещё шестнадцатилетним, чтобы они готовили себя к возможным нижайшим безднам и большим высотам. Чтобы они знали, что конфликт дочерей и матерей неисчерпаем, но важно видеть в матери не только старшую, но и ребёнка, помнить о том, что она уйдёт первой (в большинстве случаев) и что подготовиться к этому невозможно даже тогда, когда речь о долгой болезни. Что жажду жизни в юности испытываешь гораздо меньшую, чем потом, достигая зрелости. Чтобы ждали супругов не как манны небесной, а как случайную встречу; чтобы не боялись быть собой. Чтобы рождение детей приносило счастье несмотря ни на что, ни на какие трудности. Чтобы к этим трудностям они успели подготовиться (как к трудностям любви готовились девочки прошлых поколений - по письмам Татьяны и Онегина).
Тема материнства в «Оде радости» меня волновала больше всего. И поэтому самые любимые места мои - об этом:
Я смотрю на Самса, накрывающего свой трактор волной нежности и восторга, и обещаю себе больше не предавать эту радость: не пользоваться ей как заслонкой для тайного хода в личную мглу. Потому что если я не с ним в его радости - где контакт?
Об этом не предупредит даже любимая мной Людмила Петрановская. Петрановская защищает мать (от неё самой), и поэтому она так пленила меня. Валерия Пустовая выступает в защиту жизни, со всем, что в этой жизни есть. Между строк я читаю о том, что жизнь стоит того, чтобы принимать её без условий, без сомнений, без глубоких раздумий о смысле. Смысл приходит сам собой. Утратившие смысл жизни, скорее всего, утрачивают не его, а самих себя. Самое непродолжительное наблюдение за ребёнком показывает, что этот смысл - данность. Это им занят ребёнок каждую свою минуту, обсасывая кулак, копая игрушечным экскаватором, ставя кубики друг на друга, разглядывая картинки в книжках, созерцая траву, сидя в ней неподвижно, и осязая её, и пробуя на вкус, да и просто - согреваясь у материнской груди. В этом во всём и состоит смысл бытия. Ребёночьего. У взрослых эти занятия приобретают другие формы.
Но чем бы ни был занят ребёнок или взрослый, он всегда занят одним - собой. И движение, отражённое в структуре книги («Одна» - «Пара» - «Третий»; не «Трое», заметим), как раз и приводит нас (а раньше героиню, назвавшую части таким образом) к самому главному, хотя и не к новому: ты всегда один, сколько бы любимых и любящих рядом не было; супруг и ребёнок - не разбавители одиночества, они сами - одиночества (и вспомним тут строку Бродского: «Одиночество есть человек в квадрате»). Валерия Пустовая пишет:
Для женщины в декрете ребенок - обещание самого надежного партнерства: вот уж кто, если будет на то милость Божья, по своей-то воле никуда от нее не денется. Но именно семейные будни показывают, какая иллюзия - парность, партнерство, контакт.
Эта цитата не вмещает, конечно, всей книги, но она совершенно точно могла бы стать парадоксальным эпиграфом к «Оде радости», без лишнего пафоса воспевающей все прочные и в то же время хрупкие связи, к которым тянется не вообще человек, но конкретная героиня.