(no subject)
Про то, как мы тут. Технически в Тель-Авиве нормально, только однажды прилетело в дом, который от нас метрах в пятистах, я испугалась. А так бывает сирена пару раз в день, почему-то достаточно регулярно именно в те моменты, когда я хожу в душ, так что соседи привыкли видеть меня мокрой.
Вчера впервые с начала войны вышла из дома. Дело даже не в ракетах и не в том, что у нас высокий уровень террористической угрозы. Но тёплый морской ветер больше не справляется так, как раньше, не выдувает из города тревогу. Слишком много смертей, они остаются здесь и сейчас и никуда не исчезают. Нам всем трудно дышать. Отсутствие жизни слышней, чем жизнь - без голосов и музыки улицы не пусты, они наполнены вязкой тяжёлой бедой.
В Йом Кипур, ещё мирный, я записала несколько фраз, которые теперь невозможно перечитывать. Но я перечитываю.
«Это день, когда течение времени разрывается, когда всё закончилось и ничего не началось, когда ты ни жив ни мёртв и находишься в мире детей. И не только в мире шумных израильских крепышей, норовящих врезаться в тебя на велосипеде, но и набоковских бестелесных детей из финала Лолиты, от которых внятен только хрустальный звук.
Нет, в самом деле, я выхожу из квартиры и уже в подъезде, открытом всем ветрам, слышу с улицы не машины, а ту самую музыкальную вибрацию:
«мелодия составлялась из звуков играющих детей, только из них, и столь хрустален был воздух, что в мреющем слиянии голосов, и величественных и миниатюрных, отрешенных и вместе с тем волшебно близких, прямодушных и дивно загадочных, слух иногда различал как бы высвободившийся, почти членораздельный взрыв светлого смеха, или бряк лапты, или грохоток игрушечной тележки, но все находилось слишком далеко внизу, чтобы глаз мог заметить какое-либо движение на тонко вытравленных по меди улицах».
Так вот, самое безнадёжное горе, которое никуда от нас не уйдёт - что мы больше их не слышим. А когда они снова зазвучат - однажды, обязательно, - среди них не будет множества голосов, у которых есть имена.
И вот с этим я пока не справляюсь.
Вчера впервые с начала войны вышла из дома. Дело даже не в ракетах и не в том, что у нас высокий уровень террористической угрозы. Но тёплый морской ветер больше не справляется так, как раньше, не выдувает из города тревогу. Слишком много смертей, они остаются здесь и сейчас и никуда не исчезают. Нам всем трудно дышать. Отсутствие жизни слышней, чем жизнь - без голосов и музыки улицы не пусты, они наполнены вязкой тяжёлой бедой.
В Йом Кипур, ещё мирный, я записала несколько фраз, которые теперь невозможно перечитывать. Но я перечитываю.
«Это день, когда течение времени разрывается, когда всё закончилось и ничего не началось, когда ты ни жив ни мёртв и находишься в мире детей. И не только в мире шумных израильских крепышей, норовящих врезаться в тебя на велосипеде, но и набоковских бестелесных детей из финала Лолиты, от которых внятен только хрустальный звук.
Нет, в самом деле, я выхожу из квартиры и уже в подъезде, открытом всем ветрам, слышу с улицы не машины, а ту самую музыкальную вибрацию:
«мелодия составлялась из звуков играющих детей, только из них, и столь хрустален был воздух, что в мреющем слиянии голосов, и величественных и миниатюрных, отрешенных и вместе с тем волшебно близких, прямодушных и дивно загадочных, слух иногда различал как бы высвободившийся, почти членораздельный взрыв светлого смеха, или бряк лапты, или грохоток игрушечной тележки, но все находилось слишком далеко внизу, чтобы глаз мог заметить какое-либо движение на тонко вытравленных по меди улицах».
Так вот, самое безнадёжное горе, которое никуда от нас не уйдёт - что мы больше их не слышим. А когда они снова зазвучат - однажды, обязательно, - среди них не будет множества голосов, у которых есть имена.
И вот с этим я пока не справляюсь.