24 апреля
Этот день мы отмечаем как один из самых тяжелых в нашей истории. День, с которого в 1915 году началось систематическое истребление армян, живших в Османской империи.
Я никогда не думал, что факт геноцида нужно доказывать. Мне кажется, что с самого детства я знал: случившееся в Турции в 1915 году было геноцидом. И все. Я просто вырос с сознанием того, что моя нация прошла через это нечеловеческое, кошмарное, шокирующее испытание - армян массово убивали только за то, что они армяне.
Сейчас, уже взрослым человеком, я часто думаю о том, что для меня значит случившийся много лет назад геноцид, какое место в моем самосознании он занимает? Легче всего было бы сказать, что это является одной из важнейших, конституирующих частей моего национального самосознания.
Шок от геноцида и от непризнания его настолько велик, что, наверно, каждый армянин продолжает его испытывать. И я являюсь его носителем, хотя никто из моей семьи от геноцида не пострадал, среди жен и мужей моих ближайших родственников - трое выходцев из семей, вырезанных в 1915 году.
И когда я пробую понять, с чем в моем сознании связано понятие «Егерн» - геноцид армян, - первое, о чем я думаю, это памятник его жертвам на холме Цицернакаберд в Ереване.
А это значит, что я начал думать, осознавать, чувствовать геноцид когда мне было больше семи лет, так как в 1965 году, когда в Армении впервые открыто заговорили о геноциде и стали думать о строительстве этого памятника, мне было семь.
Конечно, я не помню, что в тот год в Армении прошли народные волнения с требованием вернуть армянам их - нашу - историю и разрешить отметить пятидесятилетие трагических событий 1915 года.
Не знал я и того, что тогдашний первый секретарь ЦК Компартии Армении Никита Зарубян, уступив настояниям интеллигенции, отправился в Москву к Никите Хрущеву требовать разрешения. Перед отъездом он сказал: либо разрешат, либо я подам в отставку.
Разрешили.
Об этом я узнал спустя много лет из рассказов моего дяди, известного художника Саркиса Мурадяна, который вместе с поэтом Паруйром Севаком сыграли огромную роль в том, что власти Советского Союза уступили армянам. Эта уступка была почти невозможна для той страны и того времени. Почему Москва разрешила армянам отмечать этот день, официально не признавая не то что геноцида, а и вообще факта массовой резни? Не знаю. Возможно, роль сыграло то, что границу между СССР и членом враждебного блока НАТО Турцией нужно было держать закрытой, а прекрасной помощью властям в этом был бы армяно-турецкий антагонизм?
Может быть, свою роль сыграл и прессинг с обеих сторон - из страны и из-за границы, от зарубежных армян - диаспоры.
Как бы то ни было, но отмечать разрешили, мало того, разрешили еще и построить памятник жертвам непризнанного геноцида.
Помню, как однажды, в конце шестидесятых, мои родители, взяв меня, вместе с большой компанией взрослых и детей вечером 24 апреля отправились на Цицернакаберд. Памятник еще не был достроен.
Было темно. Кто-то из взрослых, кажется, это был Джим Торосян, тогда главный архитектор Еревана, освещая фонариком глыбы базальта, рассказывал, каким будет памятник. Помню, как он говорил о высокой стеле, состоящей из двух частей символизирующих единство армян Армении и диаспоры, о наклонных стенах, кажется, символизирующих армян двенадцати провинций Османской империи, вилайетов, пострадавших от геноцида.
Я не знал тогда, что значит слово «вилайет». Но рассказ, слышанный темным апрельским вечером, запомнился мне навсегда. И мне помнится, что в этой компании взрослых были автор картины «Последняя ночь. Комитас» Саркис Мурадян и автор поэмы «Несмолкаемая колокольня» Паруйр Севак.
Эти два произведения были как бы символами геноцида для моего поколения. Картина Мурадяна выдержана в красно-коричневых тонах. На переднем плане - композитор Комитас, вполоборота сидящий у рояля. Одна его рука на клавишах, другая бессильно свисает. За ним, в дверях, в темноте, так, что сразу и не увидеть, лицо турецкого офицера, пришедшего за ним.
Комитас, великий армянский композитор, не погиб во время геноцида. Он был арестован, потом депортирован. Но виденные им ужасы и страдания были столь велики, что он сошел с ума. Комитаса перевезли в Париж, где он девятнадцать лет прожил в сумасшедшем доме. Там он и умер.
Поэма «Несмолкаемая колокольня» - о жизни Комитаса. И о геноциде. «Мы с Паруйром писали об одном и том же», - говорил Саркис Мурадян.
До тех пор, пока мне не исполнилось 14 лет, родители запрещали мне 24 апреля ходить к памятнику геноцида, беспокоясь, что я могу потеряться. Но я, конечно, вместе с друзьями сбегал с уроков, зная, что в этот день побег не считается большим проступком, и за него не накажут.
В потоке людей мы шли по бетонным плитам, которыми уложены аллеи в парке на холме Цицернакаберд. Люди шли - каждый сам по себе, и тем не менее все вместе. Разговаривали негромко, курили. Глаза смотрели куда-то в себя - сосредоточенно, трагично. Было удивительно ощущать себя армянином, таким же, как все кругом, понимать свое единство с молчаливо идущими рядом мужчинами и женщинами: молодыми и старыми, - разными. Нас всех объединяло то, что мы все - армяне.
И как свидетельство нашего единства над холмом тихо слышался голос прекрасной певицы Лусине Закарян. Она пела песни Комитаса и отрывки из канонической мессы, принятой тогда армянской апостольской церковью. «Сурб-сурб», - разносилось над холмом. «Свят-свят».
Странное ощущение возникало у меня. Да, я понимал, что сам ритуал хождения на Цицернакаберд 24 апреля трагичен - мы поминаем сотни тысяч соотечественников. Но с другой стороны, что-то в этом было торжественное и прекрасное. Наполняло душу чувство: я армянин. И хоть я непохож на других людей, идущих рядом со мной, я такой же, как они. И это хорошо.
Такое же чувство я испытал много лет спустя, во время карабахских митингов. Особенно остро оно было в ноябре 1988 года, когда у здания оперы стояла толпа, ожидая известий из зала, где проходила внеочередная сессия Верховного Совета Армянской ССР. Был поздний вечер. Вдруг объявили, что в Ереване вводится особое положение и комендантский час. Спустя некоторое время по улицам пошли танки.
А мы стояли, чувствуя силу своей общности. В тот вечер советские войска никого не тронули.
И еще одно воспоминание, пришедшее спустя много лет. В апреле блокадного, голодного и холодного 1993 года в кабинете мэра Еревана проходило совещание. Один из вопросов на повестке дня был сколько баллонов газа потребуется, чтобы обеспечить горение «вечного огня» в мемориале жертв геноцида, чтобы 24 апреля люди смогли, как всегда, положить цветы к памятнику. Нужное количество было выделено. «Вечный огонь» горел весь день.
Долгое время - почти все школьные годы - для меня Киликия, Мараш, Зейтун, Арабкир, были такими же районами Еревана, как Третий участок, Канакер или Норк. Я не знал о том, что эти названия повторяют названия регионов Османской Турции, которые были до геноцида населены армянами.
Очень важной вехой в понимании геноцида стала для меня книга историка академика Мкртича Нерсисяна «Геноцид армян в Османской империи». Я случайно увидел ее на полке книжного шкафа в читальном зале Матенадарана, куда еще будучи студентом ходил читать искусствоведческую литературу.
В книге были собраны документы и свидетельства очевидцев о геноциде. И стоило мне открыть книгу, как я забыл об искусствоведении и несколько дней, не отрываясь, читал страшную летопись событий начала двадцатого века.
Благодаря этой книге я узнал о том, что систематические истребления армян начались еще в девятнадцатом веке, в 1896 году. Узнал я о героической обороне Муша, о зейтунцах. Потом я прочел о событиях 1915 года. И особенно остро, буквально до глубины души меня поразил приказ, гласивший, что турок, укрывающих армян, следует приравнивать к армянам и поступать с ними так же, как с армянами. То есть мужчин убивать на месте, а женщин и детей депортировать в пустыню Дер эль Зор. И убивать.
Я до тех пор не задумывался о том, что часто мои знакомые, рассказывая о судьбе своих близких, говорили, что их спасли соседи-турки. История повторялась в разных комбинациях - то это был младший сын в большой семье, которого спасли сердобольные соседи, то дочка, которую в последний момент мать отдала соседке, то мальчик, случайно оказавшийся в гостях у друга, когда нагрянули погромщики.
Однако до того, как я прочитал об этом приказе, история геноцида была для меня окрашена в национальные цвета: турки резали армян. Следовательно, все турки плохие. Сейчас же я увидел, что все обстояло гораздо сложнее, а отношение самих турок к геноциду не такое однозначное, как мне казалось.
Спустя много лет, летом 1988 года я помогал известному журналисту и писателю Самвелу Шахмурадяну в работе над книгой «Сумгаитская трагедия в свидетельствах очевидцев». Самвел давал мне кассеты с записанными рассказами армян, пострадавших от погромов в Сумгаите, и я должен был расшифровывать их. Я наткнулся на рассказ о молодой азербайджанке, прятавшей в своей квартире нескольких девушек-армянок. Когда погромщики стали рваться к ней, требуя, чтобы им выдали девушек, она взяла на кухне нож, затем открыла дверь и сказала: «Вы хотите крови? Вот вам кровь!» - и полоснула ножом по своей ноге. Больше к ней не приходили.
Эти два эпизода показали мне, что даже в самые тяжелые моменты истории находятся люди, которые сохраняют в себе силы для того, чтобы не сливаться с безликой толпой погромщиков и убийц, а сохраняют сострадание и человеческое достоинство. А еще я понял, что эти чувства не различают национальностей.
Прошло много лет.
Я живу в Лондоне. Среди моих знакомых есть турки -- это интеллигентные люди, журналисты, писатели, ученые, не стесняющиеся говорить слово "геноцид" и воспринимающие случившееся как огромную трагедию. Многие 24 числа приходят в армянские церкви, чтобы выразить свою солидарность.
Я сам периодически езжу в Стмабул, успел немного узнать этот город и даже полюбить его.
Но что-то в потайных глубинах моего «я» все равно напоминает мне: это - город, где начался геноцид, хотя я и настраиваю себя на совершенно другой лад, вспоминая прекрасного писателя-новеллиста Григора Зограба, тончайшего лирического поэта-символиста Мисака Мецаренца, живших здесь.
Но в глубине моего сознания стучит: Зограб стал одной из жертв геноцида. Мецаренц умер в результате болезни, развившейся после удара ножом. Били, как сейчас говорится, «на национальной почве».
И еще -- я вспоминаю Булата Окуджаву. Одно из последних его стихотворений называлось «Склоняю голову перед памятью жертв геноцида». Окуджава написал его в Стамбуле:
Полночь над Босфором. Время тишины.
Но в Стамбульском мраке, что велик и нем,
Крики моих предков преданных слышны…
Инч пити асем! Инч пити анем?
(По-армянски - Что могу сказать! Что могу сделать?)
И в самом конце скажу то, что, возможно, навлечет на меня гнев и массу критических отзывов. Но я убежден: решить вопрос с признанием геноцида армяне и турки смогут только и только вместе. Конфронтация в этом вопросе ведет в тупик. Здесь не может быть победивших и проигравших. Признание принесет победу и армянам, и туркам. Непризнание пока приносит проигрыш обоим.