Оставила для себя .
Профессор Сергей Иванов о комплексе неполноценности, наследниках Византии и уплощении образования
Беседа с доктором исторических наук, специалистом в области истории Византии и древней истории славян
Татьяна Кучинко | 22 января 2014 г.
Правмир начинает публикацию серии интервью с теми, кто сегодня создает русскую культуру в самом широком смысле слова. Это ученые, художники, писатели, философы, поэты, священнослужители. Среди них есть и те, кто помнит почти весь XX век, и молодые люди. Жанр неспешной беседы позволяет близко познакомить читателя с собеседником. Этот проект, подготовленный совместно с Министерством культуры РФ, станет нашим вкладом в формирование корпуса устной истории России и ее культуры, истории, имеющей голоса и лица. Каждое интервью сопровождается видеозаписью, фотографиями и другими иллюстрациями. Сегодня наш собеседник - доктор исторических наук, специалист в области истории Византии и древней истории славян, профессор факультета филологии ВШЭ Сергей Иванов.
Сергей Аркадьевич Иванов (род. 1956) - доктор исторических наук, специалист в области истории Византии и древней истории славян. Профессор факультета филологии ВШЭ, ведущий научный сотрудник Отдела истории средних веков Института славяноведения РАН. Выпускник кафедры классической филологии филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова (1978). Автор ряда исследований по истории культуры Византии: «Византийское юродство» М., 1994, «Византийское миссионерство» М., 2003, «Блаженные похабы. Культурная история юродства» М., 2005, «В поисках Константинополя. Путеводитель по византийскому Стамбулу и окрестностям» М., 2011.
Спрятаться от маразма советской действительности
- Вы окончили классическое отделение филологического факультета МГУ. Для многих тогда уход в изучение древних эпох был связан, с одной стороны, с тем, что в этой сфере была большая свобода для исследователя, с другой стороны с тем, что, как говорил Гаспаров, туда можно было спрятаться как в щель от маразма советской действительности. Была ли у Вас подобная мотивация?
- Да, несомненно, была, и очень острая. Я это именно так ощущал, я шел спрятаться от маразма советской действительности. И одновременно таким же побудительным мотивом была разделяемая, наверно, многими любовь к классической античности, восторг перед ней.
- А что больше всего повлияло на Ваше желание глубоко изучать классические языки?
- Пожалуй, это тот редкий случай, когда я могу сказать о некоем призвании, потому что у меня теплело все внутри, когда я видел слово на латыни или на греческом. Я начал заниматься латынью еще в школе, в 7 классе с индивидуальным учителем.
- Расскажите об этом учителе.
- Это замечательная женщина, Валентина Николаевна Чемберджи, она, слава Богу, и сейчас здравствует. Она тоже была классиком, и я вместе со своим другом еще будучи ребенком, занимался с ней латынью. И это был просто восторг. Есть люди, которые с таким же пиететом относятся к культуре древнеегипетской или древнеперсидской, у меня же было подобное чувство только к латыни и греческому. Поэтому когда я узнал, что есть такое место на свете - классическое отделение - где занимаются именно этими двумя языками, то я совершенно не колебался.
Пожалуй, это ощущение не оставило меня до сих пор. Мне по-прежнему приятно всё, что связано с античностью, хотя профессионально я античностью совершенно не занимаюсь.
- Во время обучения Вы выбрали не классический, а византийский профиль. В одном из Ваших интервью Вы говорили, что изучение Византии казалось Вам возможностью лучше понять советскую тоталитарную действительность, но это не оправдалось. Как Вы сейчас смотрите на эту проблему?
- Это совершенно не оправдалось. Сейчас я понимаю, что это было притянуто за уши. Хотя мой великий учитель, Александр Петрович Каждан, который и побудил меня идти в византинистику, до конца своих дней был абсолютно уверен, что советский коммунизм - в конечном счёте порождение Византии. Но я с этим по прошествии лет совершенно не согласен, хотя тогда вслед за ним так думал. Но дело было сделано, и отчасти в том, что я сменил специальность, «повинно» вот это ощущение, отчасти - обаяние личности самого Каждана, который пришёл к нам на старших курсах набирать группу византинистов, и отчасти то, что я понял, что византиноведение - это сфера, где легче совершить что-то новое, сказать что-то самому, в то время как в классической филологии сказать что-то новое - это надо быть действительно гением.
Византинистика с нуля
- Расскажите об Александре Петровиче Каждане.
- Александр Петрович Каждан - это совершенное чудо, которое доказывает, что Дух веет, где хочет. Византийские исследования были и физически, и духовно уничтожены: после 1929 года никаких византийских исследований в Советском Союзе не велось, кто-то был посажен, самый великий византинист из на тот момент здравствовавших, Владимир Николаевич Бенешевич, был расстрелян, поэтому когда сталинский имперский ренессанс второй половины 1940-х годов столкнулся с необходимостью вернуть византиноведение к жизни, то выяснилось, что его уровень просто на нуле, что нет ничего, ничего и никого.
Был Михаил Яковлевич Сюзюмов, прошедший через лагеря и в конце концов выживший и вынырнувший в Свердловске, нынешнем Екатеринбурге. Он был из людей старой школы, выучившихся ещё до революции. Он впоследствии создал там свою школу, которая цветёт и до сих пор, екатеринбургскую школу византиноведения, довольно интересную, независимую. Но в Ленинграде не было вообще никого, и было несколько рассеянных, очень уже старых, сломленных жизнью людей вроде Россейкина.
Руководить возрождением византиноведения был поставлен Евгений Алексеевич Косминский, человек очень достойный, но не имевший к Византии никакого отношения: он был специалистом по землевладению средневековой Англии. Он был, что называется, «из бывших» и учил в гимназии греческий язык. Вот его и «бросили» на византиноведение. И он понимал, что не специалист, но в то же время осознавал, что призван к великому делу.
Он сделал всё возможное: призвал некоторых аспирантов 1940-х годов, которые и создали византиноведение в СССР. Одним из них и, безусловно, самым великим, был Александр Петрович Каждан, который получил диплом, если не ошибаюсь, Уфимского педагогического института (в эвакуации). Если школа западной медиевистики ещё как-то сохранялась: был тот же Косминский, был Неусыхин, были другие люди, то византинистов не осталось. И в этом плане Каждан слепил себя сам.
Надо понимать, что такое была вообще наука история в Советском Союзе. Это был соцэк, надо было заниматься социально-экономическими отношениями. Как он понял, этот молодой человек, что нужно пойти в отдел рукописей тогдашней Ленинской, ныне Государственной библиотеки и начать делать просто описание греческих рукописей? Я и сейчас туда прихожу, беру каталог, и там описание составлено аспирантом Кажданом, его рукой. До сих пор там существует это описание!
Почему он понял, что нужно начинать исследование с самого трудного, не с каких-то построений теоретических, правильных или неправильных, а просто с того, чтобы научиться читать греческие рукописи - это он должен был постичь как-то сам. И он вырос в одного из двух-трех величайших византинистов ХХ века. Действительно, Каждан является в каком-то смысле оправданием всего советского византиноведения.
Когда он эмигрировал из Советского Союза в 1977 году, его на Западе встречали как триумфатора. Он был вровень с самыми высшими достижениями мировой византинистики. Он прилетел в Вену (тогда все эмигранты из Москвы летели в Вену), и в Вене его встречали все византинисты во главе с величайшим австрийским византинистом Хунгером. Он приехал к Мюнхен, и там его встречал величайший мюнхенский византинист Бек. Потом он переехал в Париж, и его встречал величайший византинист Лемерль. В Америке его встречал величайший американский византинист Шевченко. Он был на равных, на «ты» с ними со всеми, ему не нужно было приспосабливаться, ему не нужно было входить в курс дела.
Как ему удавалось в Советском Союзе следить за всеми научными новинками, как ему удалось выучить все языки (при том, что реальное общение было минимальным, его не выпускали за границу, поэтому языки учил он сам)? Это было совершенное человеческое чудо, что такой Каждан состоялся. Его имя, хоть он умер уже довольно давно, в 1997 году, до сих пор всё время упоминается, он цитируется, его трехтомный словарь по византиноведению по-прежнему остаётся главной настольной книгой всякого византиниста, хотя он вышел в 1986 году, для науки это довольно много, но он остаётся непревзойдённым. Так что это моя большая удача, что мне удалось с ним встретиться, познакомиться. Именно под его влиянием я написал диплом; я писал его на классической кафедре, но по византийской тематике. Но, к сожалению, это был год, когда Каждан уже уезжал, так что после этого вся моя работа уже шла без него.
- Кто ещё из Ваших учителей Вам особенно запомнился?
- После этого я перешёл под руководство другого замечательного византиниста Геннадия Григорьевича Литаврина. Его история в каком-то смысле даже более романтична. Каждан, по крайней мере, жил в Москве, он успел перед войной поступить в ИФЛИ, а Литаврин был родом из алтайской деревни. Из-за детского увечья (у него была повреждена правая рука) он не был взят на фронт, но все тяготы военные он пережил. Он поступил на исторический факультет, увидев первое иностранное слово в двадцатилетнем возрасте, т. е. он вырос абсолютно ниоткуда, от земли. В этом смысле это тоже показатель того, что Дух веет, где хочет.
У него был другой профиль, он занимался византийско-славянскими исследованиями, и я поступил в аспирантуру к нему после отъезда Каждана. Потом я был взят на работу в Институт славяноведения (тогда он назывался Институт славяноведения и балканистики, поэтому там было византиноведение, логичным образом) и под его руководством, в его отделе истории Средних веков проработал очень много лет. Он был сначала моим руководителем, моим начальником, потом моим соавтором, моим коллегой.
До самой его смерти (это было 4 года назад) мы с ним были очень близки, и я по-прежнему преклоняюсь перед его и научными, и человеческими качествами. Он сыграл огромную роль в моей жизни. Это были два моих главных учителя, но, конечно, я был окружён гораздо большим количеством людей: и на классическом отделении, где я учился, и в Институте славяноведения, где я работал. Всех не перечислишь.
До сих пор для меня остаётся величайшим, непревзойдённым авторитетом нынешний глава отдела истории Средних веков Института славяноведения Борис Николаевич Флоря. Он чистый славист, но с точки зрения методологии, с точки зрения того, как надо делать науку, для меня Борис Николаевич - непревзойдённый образец.
Риторическое чудо
- Доводилось ли Вам пересекаться с Сергеем Сергеевичем Аверинцевым?
- Конечно, мне доводилось с ним пересекаться. Учиться не доводилось, он не преподавал, но я с ним не раз общался и свою первую монографию успел дать ему на отзыв и получить от него какие-то советы.
Я увидел его впервые, когда я был студентом, и, конечно, это было непередаваемое ощущение. По глубине восторга я не могу вспомнить ничего подобного, потому что это ещё и было риторическое чудо. То, как он говорил, потрясало до самых основ ещё и техникой говорения. Всё было удивительно в Сергее Сергеевиче. С точки зрения нестандартности личности, конечно, он тоже занимает очень важное место.
Его книга «Поэтика ранневизантийской литературы» вышла, когда я ещё учился, я её купил ещё студентом. Может быть, современного человека это так не поражает, но тогда то, что там можно было найти ссылки на Евангелие, например, само по себе уже было удивительно. Вообще вся манера писания его - совершенно потрясающая.
Советская жизнь была очень плоская, чрезвычайно чёрно-белая. А Аверинцев демонстрировал, что жизнь необычайно сложна и многомерна. И в условиях того, что Солженицын назвал «образованщиной», Аверинцев очень хорошо демонстрировал, что такое образованность, образованность в противоположность образованщине. И этот урок, я думаю, не одному мне, а целому поколению глубоко запал в душу.
Общий «декор» эпохи
- Какая была обстановка в византинистике в позднюю советскую эпоху? Было ли какое-то идеологическое давление на византинистов?
- Идеологическое давление было опосредованным. Византиноведение возглавлялось одной дамой, Зинаидой Владимировной Удальцовой, которая, разумеется, была глубоко партийным, коммунистическим, начальственным человеком. Она была сначала заведующим сектором Византии, потом стала директором Института всеобщей истории. Она была, разумеется, цербером, идеологическим надсмотрщиком, разумеется, то, что она писала, не имеет никакой научной ценности. Она в значительной степени повинна в эмиграции Каждана.
Есть такой анекдот - это правда, но звучит анекдотично. Она его не выпускала на конгрессы, ему бесконечно приходили приглашения на стажировки из-за границы - она его не выпускала. В какой-то момент на конгресс его не отпустили в последний момент. Она, безусловно, ревновала еще к его мировой славе. А потом его пригласили прочесть лекции в Новгородский педагогический институт. И когда она отказала ему в поездке в Новгородский педагогический институт, он сказал: «Всё! Вот теперь - всё!». Так что, действительно, в этом плане она сыграла роковую роль, потому что отъезд Каждана был тяжелейшим ударом для отечественного византиноведения.
Но, с другой стороны, надо сказать, что всё-таки у нее были свои пристрастия. Она, например, очень любила Аверницева, ему покровительствовала, брала его в международные поездки. Она, конечно, надзирала, Литаврин, например, сбежал от неё в Институт славяноведения. Но она не то чтобы выискивала крамолу в чужих писаниях. Всё-таки, когда я там появился, время было уже не то. Удальцова следила скорее за общим «декором». Разумеется, в целом были запрещены религиозные штудии, но ведь штудии Аверинцева были религиозными. Она на это смотрела сквозь пальцы.
Так что, в общем, идеологический диктат был, но довольно поверхностный. Например, в наших книжках, кто хотел - ссылался на классиков марксизма, но при желании можно было и не ссылаться. Там каждый играл в свои игры. Например, у меня был принцип, что я никогда, ни при каких условиях не должен цитировать Ленина. Можно Энгельса. Энгельса я в своей кандидатской диссертации процитировал, а Маркса и Ленина - нет, и очень этим гордился. Ужасно гордился, так, как будто я был диссидентом.
Уехал Каждан, и запрещено было ссылаться на Каждана. Вообще было запрещено ссылаться на эмигрантов. Это было ужасно неприятно, чрезвычайно подло, я себя чувствовал невероятным предателем, когда у меня выбрасывали ссылки на Каждана. Но, если имя Каждана нельзя было произнести и написать, то, например, «на эту тему см. „Византийский временник“, том такой то, страница такая-то» - вот это можно было. Тот, кто хотел, лез туда, смотрел и видел, что там Каждан. Это были игры, из которых выветрился дух живой ненависти, которая существовала вокруг всего этого раньше.
Предыдущие поколения жили в обстановке настоящего интеллектуального террора. Интеллектуального террора в начале 1980-х годов уже не было: режим был вялый, вегетарианский и хотел только, чтобы его не трогали. Так что в этом плане обстановка была не такая страшная. И, конечно, обстановка в сферах, которые не касались современности, была мягче той, которая царила в изучении современной истории, и это было наше благословение.
Русский грек Димитрис Яламас и его кафедра
- Расскажите о создании кафедры византинистики и неоэллинистики в МГУ.
- Есть такие люди, иностранцы, которые приезжают из-за границы, никак не связанные своими корнями с Россией, и влюбляются в Россию с первого взгляда. Таким был мой друг Димитрис Яламас, грек, не имевшего никакого семейного отношения к России. Есть много греков, у которых родители были из России, у Яламаса ничего такого не было, просто он приехал молодым человеком в СССР учить русский язык, оказался на курсах в городе Калинине, нынешней Твери - и полюбил всё русское. Всю Россию взял в душу и решил, что хочет провести в России всю жизнь.
Ему это удалось, и, действительно, он принес России много блага, дай ему Бог доброго здоровья. Он и сейчас работает, но ушел из нашей сферы, Тогда он был культурным атташе Греции в России, но он не был при этом дипломатом. У него был такой странный статус: не то чтобы он был в России, а потом переехал бы на службу в греческое посольство в другой стране. Нет, у него была такая странная работа, что он был взят греческим культурным атташе, но при этом он жил в России. И благодаря его энергии, благодаря тогда ещё греческим деньгам он создал эту кафедру в 1996 году на филологическом факультете МГУ и её возглавил. По-моему, это был первый случай, когда иностранец возглавил кафедру. Разумеется, он совершенно обрусел, но при этом он остаётся греческим гражданином.
Он создал эту кафедру, имея в виду, конечно, упрочение связей между Грецией и Россией. Но он правильно, на мой взгляд, говорил, что если создать просто кафедру новогреческую, то это будет кафедра страноведения, а он не хотел страноведения, он хотел, чтобы даже неоэллинистические штудии были штудиями научными, а не просто изучением языка для последующей работы в фирме или в туристическом бюро. И это было очень мудро с его стороны.
Поэтому на этой кафедре с самого начала был соблюден полный баланс между новогреческими и византийскими исследованиями: студенты учили и то, и другое, получали диплом преподавателя новогреческого языка, и многие так нашли свой хлеб, но все обязаны были в не меньшей степени проходить и дисциплины византиноведения. Конечно, эта кафедра отпочковалась от моей родной классической кафедры, даже физически она находится через коридор, за соседней дверью, тем не менее, она имеет свою специфику.
Греческий язык проходится там в тех же объемах, что и на классическом отделении, но на классике на равных латынь и древнегреческий, а на византийской кафедре на равных новогреческий и Византия. Тогда эти части были совершенно неразрывны. Правда, в последнее время новогреческий всё-таки победил на этой кафедре. Византинисты на ней по-прежнему работают, но, если судить по количеству, например, защищаемых дипломов, то византиноведческих дипломов там в последние годы практически нет. Но, с другой стороны, может быть, это и понятно, потому что неоэллинистика - это практическая дисциплина, и нельзя осуждать людей за то, что они выбирают что то, что может принести какой-то стабильный доход.
Нужна ли латынь в школе?
- Какова, на Ваш взгляд, роль изучения древних языков в высшем и, может быть, довузовском образовании?
- Роль латыни и греческого тут совершенно различна. Латынь учат многие люди: латынь учат медики, историки, юристы. Латынь более или менее преподается на филологических факультетах на общих отделениях. Латынь - полезная вещь, потому что она дисциплинирует ум. Это чрезвычайно логичный язык, и он позволяет правильно настроить мозги.
Что касается греческого, то с ним другая история. Его учат меньше, его учить трудно, и люди, которые выучивают греческий язык, что-то в структуре мира постигают важное, понимают, как мир сложно устроен. Соблазн простых решений в жизни у всякого человека велик. Например: если денег нет, их нужно напечатать. Это простая идея, которая приходит в голову всякому человеку. Человеку, который учил древнегреческий, эта мысль в голову не придет, он понимает, что так проблемы не решаются. Это простой пример, но такое происходит в жизни на каждом шагу.
Если много воруют, то надо отрубать руки за воровство. Это простое решение. Решение неправильное. Что оно неправильное, можно понять, только если взглянуть на это в более широком масштабе. Вот древнегреческий язык помогает человеку смотреть на жизнь в сложном, большом масштабе. И недаром многие великие люди, не имеющие никакого отношения к научным штудиям, вышли из классических гимназий или даже получили образование как филологи-классики. Вот, например, нынешний мэр Лондона Борис Джонсон. Он кончил Оксфорд, он филолог-классик. Таких пример можно приводить много.
Что касается довузовского обучения классическим языкам, то это требует большой специализации школ. Это должны быть особенные гимназии, которые собирают особенных детей. А это, конечно, подрывает идею того, что школа должна быть демократичной. Школа - это самый массовый институт в любом обществе, и если верхние и нижние этажи будут сильно разниться, наверное, это будет неправильно. С другой стороны, наверное, хорошо, чтобы такие школы были. Не нужно, чтобы их было много, мне кажется.
В такую школу ребенок ведь не сам идет - его отдают родители, как и в любую другую, а значит, они решают за ребенка. Если это обычная школа или школа, допустим, где преподают больше рисования - ничего, полезно уметь рисовать, или английский язык - хорошо, не может же быть, чтобы человеку не понадобился английский язык. Это простое решение за ребенка.
А если за ребенка решают, что он будет учить латынь и греческий, может быть, он сильно осудит своих родителей, когда вырастет. Это так же сложно, как решить отдать ребенка углубленно учиться музыке. Может быть, потом он скажет спасибо, а может быть, и упрекнет. Это, в какой-то степени, самый сложный на свете вопрос: что мы должны решать за своих детей. Может быть, много должны, а может быть, должны предоставить им поле для выбора. Тут каждый человек решает сам.
Плюсы и минусы специализации
А что касается вузовского преподавания, то тут всё проще. Это тоже сложно, но по-другому сложно. Я сейчас преподаю в Высшей школе экономики. Там выбран такой способ преподавания, который оставляет больше свободы выбора студентам. Это путь, по которому идут в западных университетах и который нам не очень привычен. У нас ребёнок поступает на то или иное отделение и на несколько лет вперёд за него все определено. Точно известно, что и в каком году, в каком семестре он будет учить.
Если же он через год понял вдруг, что это не его, то его судьбе не позавидуешь. Чтобы перейти даже на соседнее отделение филологического факультета, ему надо сдать столько разниц, что человек десять раз подумает. Легче вообще бросить университет и поступать заново куда то, потому что это совершенно разведённые в разные стороны пути. Это старая система, изначально прусская, она была воспроизведена сначала русской, дореволюционной системой обучения, потом советской. Это специализация с нуля в университете. В ней есть свои плюсы, если ты оказался в правильном месте в университете, а если в неправильном, то это для тебя ужасный минус.
Эта система, мне кажется, проигрывает в быстро меняющемся современном мире, где даже новые специальности возникают очень быстро. Она, повторяю, имеет огромные преимущества, когда, например, нужно выучить какой-нибудь трудный язык. Ты решил стать, например, китаистом. Ты должен с утра до вечера учиться китайскому, больше ты ничего не знаешь. Если ты разочаровался, ты должен всё это бросить и всё начинать с нуля. Но таких сфер немного: музыка, наверное, китайский язык. Греческий где-то на грани: с одной стороны, чем раньше начнешь изучать, тем лучше, с другой стороны, хорошо, наверное, узнавать что-то еще.
И вот в Высшей школе экономики на факультете филологии, где я начал преподавать в этом году впервые, мы решили устроить совсем другую систему. Древнегреческий студенты выбирают на первом курсе, но выбирают его в качестве второго языка. То есть первым они учат английский, немецкий или французский, а вторым они тоже могут, соответственно, те, кто учат английский, учить немецкий, но могут выбрать и древнегреческий.
Это всё равно довольно много, 6 часов в неделю, так что греческий они учат довольно интенсивно, но это сочетается с общефилологической подготовкой. И я для первокурсников читаю спецкурсы и веду специальные семинары, ещё не предполагающие, что они станут обязательно моими коллегами в будущем. Я считаю, что то, что я им рассказываю, может им пригодиться как филологам широкого профиля. Например, сейчас я веду семинар, который называется «Образ Византии в веках», т. е. мы проходим, как разные культуры смотрели на Византию.
Разумеется, я им даю тексты в русских переводах (или в английских, они все по-английски читают). По-гречески - не может быть даже и речи, не имеется в виду, что они обязательно будут знать греческий. Это общекультурная подготовка. Предполагается, что они будут ходить, и те, кто почувствует, что это - их, потом пойдут и выучат древнегреческий, поняв, что это им нужно. Эта система предполагает более ответственного студента. Сработает ли это, покажет время.
Структура языка - структура мироздания
- Многим студентам на младших курсах приходится в том или ином объёме изучать классические языки. Если человек точно знает, что не будет заниматься древностью, что ему может дать изучение древних языков?
- Если они изучают это в объёме, что называется, общего отделения, например, год они изучают латынь, это дисциплинирует мышление. Латынь дает то ощущение языка, которое позволяет человеку учить другие языки - не обязательно романские, любые, - потому что он понимает, как функционирует язык. Латынь в этом плане очень хорошая питательная среда для мозгов.
Учивший латынь понимает, например, что фразу ни в коем случае нельзя переводить слово за слово (человек, который изучает английский язык, этого не понимает): латинский язык устроен таким образом, что латинскую фразу ни в коем случае нельзя так переводить, она теряет смысл. Надо погрузиться в эту фразу и найти в ней глагол. Не существительное, а глагол. И постепенно человек понимает, что язык устроен так, что в нём есть некая «пульсирующая структура», и эта структура похожа на структуру мироздания.
Смотрите: «В начале было Слово». Сначала было Слово, то есть глагол, «и Слово было у Бога». Сначала идет «сказуемое», а потом - «подлежащее». Сначала мы слышим «глагол», а потом условно «видим», Кто этот «глагол» произносит. То есть Бог, как это ни парадоксально, оказывается в данном случае «вторичным» по отношению к Его же собственному «глаголу». Так функционирует и язык.
В каждой фразе есть душа, и эта душа воплощена в сказуемом. Это глубинное ощущение человек получает, когда он чуть-чуть начинает учить латинский язык. А потом он должен понять, что есть подлежащее, которое стоит на очень важном, но всё же втором месте, рядом со сказуемым, а потом есть прямое дополнение. Вот прямое дополнение - это то, что фразу делает. В любой фразе происходит какое-то действие, есть субъект действия, и есть его объект.
В тот момент, когда вы установили, что делается, кто делает и с кем делает, вы получили скелет фразы, и после этого она может обрастать «мясом». Фраза может занимать две страницы, глагол у нее может быть в самом конце, тем не менее, ее структура задана тремя этими словами. В тот момент, когда ты это понимаешь, у тебя как будто открываются глаза на мироздание.
Я помню это свое ощущение очень остро. Я уверен, что это ощущение есть у всякого, кто хоть немножко поучил латинский язык. Мне кажется, это небесполезно для познания структуры мира. Человек, который учил древние языки, что-то важное ощущает - даже не понимает, а ощущает - про структуру мироздания. Ну и, надеюсь, это спасает его от некоторых глупостей.
Подробнее: http://www.pravmir.ru/professor-sergej-ivanov-ob-igre-so-smyslami-naslednikax-vizantii-i-uploshhenii-obrazovaniya/#ixzz2rLFmjK73
Беседа с доктором исторических наук, специалистом в области истории Византии и древней истории славян
Татьяна Кучинко | 22 января 2014 г.
Правмир начинает публикацию серии интервью с теми, кто сегодня создает русскую культуру в самом широком смысле слова. Это ученые, художники, писатели, философы, поэты, священнослужители. Среди них есть и те, кто помнит почти весь XX век, и молодые люди. Жанр неспешной беседы позволяет близко познакомить читателя с собеседником. Этот проект, подготовленный совместно с Министерством культуры РФ, станет нашим вкладом в формирование корпуса устной истории России и ее культуры, истории, имеющей голоса и лица. Каждое интервью сопровождается видеозаписью, фотографиями и другими иллюстрациями. Сегодня наш собеседник - доктор исторических наук, специалист в области истории Византии и древней истории славян, профессор факультета филологии ВШЭ Сергей Иванов.
Сергей Аркадьевич Иванов (род. 1956) - доктор исторических наук, специалист в области истории Византии и древней истории славян. Профессор факультета филологии ВШЭ, ведущий научный сотрудник Отдела истории средних веков Института славяноведения РАН. Выпускник кафедры классической филологии филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова (1978). Автор ряда исследований по истории культуры Византии: «Византийское юродство» М., 1994, «Византийское миссионерство» М., 2003, «Блаженные похабы. Культурная история юродства» М., 2005, «В поисках Константинополя. Путеводитель по византийскому Стамбулу и окрестностям» М., 2011.
Спрятаться от маразма советской действительности
- Вы окончили классическое отделение филологического факультета МГУ. Для многих тогда уход в изучение древних эпох был связан, с одной стороны, с тем, что в этой сфере была большая свобода для исследователя, с другой стороны с тем, что, как говорил Гаспаров, туда можно было спрятаться как в щель от маразма советской действительности. Была ли у Вас подобная мотивация?
- Да, несомненно, была, и очень острая. Я это именно так ощущал, я шел спрятаться от маразма советской действительности. И одновременно таким же побудительным мотивом была разделяемая, наверно, многими любовь к классической античности, восторг перед ней.
- А что больше всего повлияло на Ваше желание глубоко изучать классические языки?
- Пожалуй, это тот редкий случай, когда я могу сказать о некоем призвании, потому что у меня теплело все внутри, когда я видел слово на латыни или на греческом. Я начал заниматься латынью еще в школе, в 7 классе с индивидуальным учителем.
- Расскажите об этом учителе.
- Это замечательная женщина, Валентина Николаевна Чемберджи, она, слава Богу, и сейчас здравствует. Она тоже была классиком, и я вместе со своим другом еще будучи ребенком, занимался с ней латынью. И это был просто восторг. Есть люди, которые с таким же пиететом относятся к культуре древнеегипетской или древнеперсидской, у меня же было подобное чувство только к латыни и греческому. Поэтому когда я узнал, что есть такое место на свете - классическое отделение - где занимаются именно этими двумя языками, то я совершенно не колебался.
Пожалуй, это ощущение не оставило меня до сих пор. Мне по-прежнему приятно всё, что связано с античностью, хотя профессионально я античностью совершенно не занимаюсь.
- Во время обучения Вы выбрали не классический, а византийский профиль. В одном из Ваших интервью Вы говорили, что изучение Византии казалось Вам возможностью лучше понять советскую тоталитарную действительность, но это не оправдалось. Как Вы сейчас смотрите на эту проблему?
- Это совершенно не оправдалось. Сейчас я понимаю, что это было притянуто за уши. Хотя мой великий учитель, Александр Петрович Каждан, который и побудил меня идти в византинистику, до конца своих дней был абсолютно уверен, что советский коммунизм - в конечном счёте порождение Византии. Но я с этим по прошествии лет совершенно не согласен, хотя тогда вслед за ним так думал. Но дело было сделано, и отчасти в том, что я сменил специальность, «повинно» вот это ощущение, отчасти - обаяние личности самого Каждана, который пришёл к нам на старших курсах набирать группу византинистов, и отчасти то, что я понял, что византиноведение - это сфера, где легче совершить что-то новое, сказать что-то самому, в то время как в классической филологии сказать что-то новое - это надо быть действительно гением.
Византинистика с нуля
- Расскажите об Александре Петровиче Каждане.
- Александр Петрович Каждан - это совершенное чудо, которое доказывает, что Дух веет, где хочет. Византийские исследования были и физически, и духовно уничтожены: после 1929 года никаких византийских исследований в Советском Союзе не велось, кто-то был посажен, самый великий византинист из на тот момент здравствовавших, Владимир Николаевич Бенешевич, был расстрелян, поэтому когда сталинский имперский ренессанс второй половины 1940-х годов столкнулся с необходимостью вернуть византиноведение к жизни, то выяснилось, что его уровень просто на нуле, что нет ничего, ничего и никого.
Был Михаил Яковлевич Сюзюмов, прошедший через лагеря и в конце концов выживший и вынырнувший в Свердловске, нынешнем Екатеринбурге. Он был из людей старой школы, выучившихся ещё до революции. Он впоследствии создал там свою школу, которая цветёт и до сих пор, екатеринбургскую школу византиноведения, довольно интересную, независимую. Но в Ленинграде не было вообще никого, и было несколько рассеянных, очень уже старых, сломленных жизнью людей вроде Россейкина.
Руководить возрождением византиноведения был поставлен Евгений Алексеевич Косминский, человек очень достойный, но не имевший к Византии никакого отношения: он был специалистом по землевладению средневековой Англии. Он был, что называется, «из бывших» и учил в гимназии греческий язык. Вот его и «бросили» на византиноведение. И он понимал, что не специалист, но в то же время осознавал, что призван к великому делу.
Он сделал всё возможное: призвал некоторых аспирантов 1940-х годов, которые и создали византиноведение в СССР. Одним из них и, безусловно, самым великим, был Александр Петрович Каждан, который получил диплом, если не ошибаюсь, Уфимского педагогического института (в эвакуации). Если школа западной медиевистики ещё как-то сохранялась: был тот же Косминский, был Неусыхин, были другие люди, то византинистов не осталось. И в этом плане Каждан слепил себя сам.
Надо понимать, что такое была вообще наука история в Советском Союзе. Это был соцэк, надо было заниматься социально-экономическими отношениями. Как он понял, этот молодой человек, что нужно пойти в отдел рукописей тогдашней Ленинской, ныне Государственной библиотеки и начать делать просто описание греческих рукописей? Я и сейчас туда прихожу, беру каталог, и там описание составлено аспирантом Кажданом, его рукой. До сих пор там существует это описание!
Почему он понял, что нужно начинать исследование с самого трудного, не с каких-то построений теоретических, правильных или неправильных, а просто с того, чтобы научиться читать греческие рукописи - это он должен был постичь как-то сам. И он вырос в одного из двух-трех величайших византинистов ХХ века. Действительно, Каждан является в каком-то смысле оправданием всего советского византиноведения.
Когда он эмигрировал из Советского Союза в 1977 году, его на Западе встречали как триумфатора. Он был вровень с самыми высшими достижениями мировой византинистики. Он прилетел в Вену (тогда все эмигранты из Москвы летели в Вену), и в Вене его встречали все византинисты во главе с величайшим австрийским византинистом Хунгером. Он приехал к Мюнхен, и там его встречал величайший мюнхенский византинист Бек. Потом он переехал в Париж, и его встречал величайший византинист Лемерль. В Америке его встречал величайший американский византинист Шевченко. Он был на равных, на «ты» с ними со всеми, ему не нужно было приспосабливаться, ему не нужно было входить в курс дела.
Как ему удавалось в Советском Союзе следить за всеми научными новинками, как ему удалось выучить все языки (при том, что реальное общение было минимальным, его не выпускали за границу, поэтому языки учил он сам)? Это было совершенное человеческое чудо, что такой Каждан состоялся. Его имя, хоть он умер уже довольно давно, в 1997 году, до сих пор всё время упоминается, он цитируется, его трехтомный словарь по византиноведению по-прежнему остаётся главной настольной книгой всякого византиниста, хотя он вышел в 1986 году, для науки это довольно много, но он остаётся непревзойдённым. Так что это моя большая удача, что мне удалось с ним встретиться, познакомиться. Именно под его влиянием я написал диплом; я писал его на классической кафедре, но по византийской тематике. Но, к сожалению, это был год, когда Каждан уже уезжал, так что после этого вся моя работа уже шла без него.
- Кто ещё из Ваших учителей Вам особенно запомнился?
- После этого я перешёл под руководство другого замечательного византиниста Геннадия Григорьевича Литаврина. Его история в каком-то смысле даже более романтична. Каждан, по крайней мере, жил в Москве, он успел перед войной поступить в ИФЛИ, а Литаврин был родом из алтайской деревни. Из-за детского увечья (у него была повреждена правая рука) он не был взят на фронт, но все тяготы военные он пережил. Он поступил на исторический факультет, увидев первое иностранное слово в двадцатилетнем возрасте, т. е. он вырос абсолютно ниоткуда, от земли. В этом смысле это тоже показатель того, что Дух веет, где хочет.
У него был другой профиль, он занимался византийско-славянскими исследованиями, и я поступил в аспирантуру к нему после отъезда Каждана. Потом я был взят на работу в Институт славяноведения (тогда он назывался Институт славяноведения и балканистики, поэтому там было византиноведение, логичным образом) и под его руководством, в его отделе истории Средних веков проработал очень много лет. Он был сначала моим руководителем, моим начальником, потом моим соавтором, моим коллегой.
До самой его смерти (это было 4 года назад) мы с ним были очень близки, и я по-прежнему преклоняюсь перед его и научными, и человеческими качествами. Он сыграл огромную роль в моей жизни. Это были два моих главных учителя, но, конечно, я был окружён гораздо большим количеством людей: и на классическом отделении, где я учился, и в Институте славяноведения, где я работал. Всех не перечислишь.
До сих пор для меня остаётся величайшим, непревзойдённым авторитетом нынешний глава отдела истории Средних веков Института славяноведения Борис Николаевич Флоря. Он чистый славист, но с точки зрения методологии, с точки зрения того, как надо делать науку, для меня Борис Николаевич - непревзойдённый образец.
Риторическое чудо
- Доводилось ли Вам пересекаться с Сергеем Сергеевичем Аверинцевым?
- Конечно, мне доводилось с ним пересекаться. Учиться не доводилось, он не преподавал, но я с ним не раз общался и свою первую монографию успел дать ему на отзыв и получить от него какие-то советы.
Я увидел его впервые, когда я был студентом, и, конечно, это было непередаваемое ощущение. По глубине восторга я не могу вспомнить ничего подобного, потому что это ещё и было риторическое чудо. То, как он говорил, потрясало до самых основ ещё и техникой говорения. Всё было удивительно в Сергее Сергеевиче. С точки зрения нестандартности личности, конечно, он тоже занимает очень важное место.
Его книга «Поэтика ранневизантийской литературы» вышла, когда я ещё учился, я её купил ещё студентом. Может быть, современного человека это так не поражает, но тогда то, что там можно было найти ссылки на Евангелие, например, само по себе уже было удивительно. Вообще вся манера писания его - совершенно потрясающая.
Советская жизнь была очень плоская, чрезвычайно чёрно-белая. А Аверинцев демонстрировал, что жизнь необычайно сложна и многомерна. И в условиях того, что Солженицын назвал «образованщиной», Аверинцев очень хорошо демонстрировал, что такое образованность, образованность в противоположность образованщине. И этот урок, я думаю, не одному мне, а целому поколению глубоко запал в душу.
Общий «декор» эпохи
- Какая была обстановка в византинистике в позднюю советскую эпоху? Было ли какое-то идеологическое давление на византинистов?
- Идеологическое давление было опосредованным. Византиноведение возглавлялось одной дамой, Зинаидой Владимировной Удальцовой, которая, разумеется, была глубоко партийным, коммунистическим, начальственным человеком. Она была сначала заведующим сектором Византии, потом стала директором Института всеобщей истории. Она была, разумеется, цербером, идеологическим надсмотрщиком, разумеется, то, что она писала, не имеет никакой научной ценности. Она в значительной степени повинна в эмиграции Каждана.
Есть такой анекдот - это правда, но звучит анекдотично. Она его не выпускала на конгрессы, ему бесконечно приходили приглашения на стажировки из-за границы - она его не выпускала. В какой-то момент на конгресс его не отпустили в последний момент. Она, безусловно, ревновала еще к его мировой славе. А потом его пригласили прочесть лекции в Новгородский педагогический институт. И когда она отказала ему в поездке в Новгородский педагогический институт, он сказал: «Всё! Вот теперь - всё!». Так что, действительно, в этом плане она сыграла роковую роль, потому что отъезд Каждана был тяжелейшим ударом для отечественного византиноведения.
Но, с другой стороны, надо сказать, что всё-таки у нее были свои пристрастия. Она, например, очень любила Аверницева, ему покровительствовала, брала его в международные поездки. Она, конечно, надзирала, Литаврин, например, сбежал от неё в Институт славяноведения. Но она не то чтобы выискивала крамолу в чужих писаниях. Всё-таки, когда я там появился, время было уже не то. Удальцова следила скорее за общим «декором». Разумеется, в целом были запрещены религиозные штудии, но ведь штудии Аверинцева были религиозными. Она на это смотрела сквозь пальцы.
Так что, в общем, идеологический диктат был, но довольно поверхностный. Например, в наших книжках, кто хотел - ссылался на классиков марксизма, но при желании можно было и не ссылаться. Там каждый играл в свои игры. Например, у меня был принцип, что я никогда, ни при каких условиях не должен цитировать Ленина. Можно Энгельса. Энгельса я в своей кандидатской диссертации процитировал, а Маркса и Ленина - нет, и очень этим гордился. Ужасно гордился, так, как будто я был диссидентом.
Уехал Каждан, и запрещено было ссылаться на Каждана. Вообще было запрещено ссылаться на эмигрантов. Это было ужасно неприятно, чрезвычайно подло, я себя чувствовал невероятным предателем, когда у меня выбрасывали ссылки на Каждана. Но, если имя Каждана нельзя было произнести и написать, то, например, «на эту тему см. „Византийский временник“, том такой то, страница такая-то» - вот это можно было. Тот, кто хотел, лез туда, смотрел и видел, что там Каждан. Это были игры, из которых выветрился дух живой ненависти, которая существовала вокруг всего этого раньше.
Предыдущие поколения жили в обстановке настоящего интеллектуального террора. Интеллектуального террора в начале 1980-х годов уже не было: режим был вялый, вегетарианский и хотел только, чтобы его не трогали. Так что в этом плане обстановка была не такая страшная. И, конечно, обстановка в сферах, которые не касались современности, была мягче той, которая царила в изучении современной истории, и это было наше благословение.
Русский грек Димитрис Яламас и его кафедра
- Расскажите о создании кафедры византинистики и неоэллинистики в МГУ.
- Есть такие люди, иностранцы, которые приезжают из-за границы, никак не связанные своими корнями с Россией, и влюбляются в Россию с первого взгляда. Таким был мой друг Димитрис Яламас, грек, не имевшего никакого семейного отношения к России. Есть много греков, у которых родители были из России, у Яламаса ничего такого не было, просто он приехал молодым человеком в СССР учить русский язык, оказался на курсах в городе Калинине, нынешней Твери - и полюбил всё русское. Всю Россию взял в душу и решил, что хочет провести в России всю жизнь.
Ему это удалось, и, действительно, он принес России много блага, дай ему Бог доброго здоровья. Он и сейчас работает, но ушел из нашей сферы, Тогда он был культурным атташе Греции в России, но он не был при этом дипломатом. У него был такой странный статус: не то чтобы он был в России, а потом переехал бы на службу в греческое посольство в другой стране. Нет, у него была такая странная работа, что он был взят греческим культурным атташе, но при этом он жил в России. И благодаря его энергии, благодаря тогда ещё греческим деньгам он создал эту кафедру в 1996 году на филологическом факультете МГУ и её возглавил. По-моему, это был первый случай, когда иностранец возглавил кафедру. Разумеется, он совершенно обрусел, но при этом он остаётся греческим гражданином.
Он создал эту кафедру, имея в виду, конечно, упрочение связей между Грецией и Россией. Но он правильно, на мой взгляд, говорил, что если создать просто кафедру новогреческую, то это будет кафедра страноведения, а он не хотел страноведения, он хотел, чтобы даже неоэллинистические штудии были штудиями научными, а не просто изучением языка для последующей работы в фирме или в туристическом бюро. И это было очень мудро с его стороны.
Поэтому на этой кафедре с самого начала был соблюден полный баланс между новогреческими и византийскими исследованиями: студенты учили и то, и другое, получали диплом преподавателя новогреческого языка, и многие так нашли свой хлеб, но все обязаны были в не меньшей степени проходить и дисциплины византиноведения. Конечно, эта кафедра отпочковалась от моей родной классической кафедры, даже физически она находится через коридор, за соседней дверью, тем не менее, она имеет свою специфику.
Греческий язык проходится там в тех же объемах, что и на классическом отделении, но на классике на равных латынь и древнегреческий, а на византийской кафедре на равных новогреческий и Византия. Тогда эти части были совершенно неразрывны. Правда, в последнее время новогреческий всё-таки победил на этой кафедре. Византинисты на ней по-прежнему работают, но, если судить по количеству, например, защищаемых дипломов, то византиноведческих дипломов там в последние годы практически нет. Но, с другой стороны, может быть, это и понятно, потому что неоэллинистика - это практическая дисциплина, и нельзя осуждать людей за то, что они выбирают что то, что может принести какой-то стабильный доход.
Нужна ли латынь в школе?
- Какова, на Ваш взгляд, роль изучения древних языков в высшем и, может быть, довузовском образовании?
- Роль латыни и греческого тут совершенно различна. Латынь учат многие люди: латынь учат медики, историки, юристы. Латынь более или менее преподается на филологических факультетах на общих отделениях. Латынь - полезная вещь, потому что она дисциплинирует ум. Это чрезвычайно логичный язык, и он позволяет правильно настроить мозги.
Что касается греческого, то с ним другая история. Его учат меньше, его учить трудно, и люди, которые выучивают греческий язык, что-то в структуре мира постигают важное, понимают, как мир сложно устроен. Соблазн простых решений в жизни у всякого человека велик. Например: если денег нет, их нужно напечатать. Это простая идея, которая приходит в голову всякому человеку. Человеку, который учил древнегреческий, эта мысль в голову не придет, он понимает, что так проблемы не решаются. Это простой пример, но такое происходит в жизни на каждом шагу.
Если много воруют, то надо отрубать руки за воровство. Это простое решение. Решение неправильное. Что оно неправильное, можно понять, только если взглянуть на это в более широком масштабе. Вот древнегреческий язык помогает человеку смотреть на жизнь в сложном, большом масштабе. И недаром многие великие люди, не имеющие никакого отношения к научным штудиям, вышли из классических гимназий или даже получили образование как филологи-классики. Вот, например, нынешний мэр Лондона Борис Джонсон. Он кончил Оксфорд, он филолог-классик. Таких пример можно приводить много.
Что касается довузовского обучения классическим языкам, то это требует большой специализации школ. Это должны быть особенные гимназии, которые собирают особенных детей. А это, конечно, подрывает идею того, что школа должна быть демократичной. Школа - это самый массовый институт в любом обществе, и если верхние и нижние этажи будут сильно разниться, наверное, это будет неправильно. С другой стороны, наверное, хорошо, чтобы такие школы были. Не нужно, чтобы их было много, мне кажется.
В такую школу ребенок ведь не сам идет - его отдают родители, как и в любую другую, а значит, они решают за ребенка. Если это обычная школа или школа, допустим, где преподают больше рисования - ничего, полезно уметь рисовать, или английский язык - хорошо, не может же быть, чтобы человеку не понадобился английский язык. Это простое решение за ребенка.
А если за ребенка решают, что он будет учить латынь и греческий, может быть, он сильно осудит своих родителей, когда вырастет. Это так же сложно, как решить отдать ребенка углубленно учиться музыке. Может быть, потом он скажет спасибо, а может быть, и упрекнет. Это, в какой-то степени, самый сложный на свете вопрос: что мы должны решать за своих детей. Может быть, много должны, а может быть, должны предоставить им поле для выбора. Тут каждый человек решает сам.
Плюсы и минусы специализации
А что касается вузовского преподавания, то тут всё проще. Это тоже сложно, но по-другому сложно. Я сейчас преподаю в Высшей школе экономики. Там выбран такой способ преподавания, который оставляет больше свободы выбора студентам. Это путь, по которому идут в западных университетах и который нам не очень привычен. У нас ребёнок поступает на то или иное отделение и на несколько лет вперёд за него все определено. Точно известно, что и в каком году, в каком семестре он будет учить.
Если же он через год понял вдруг, что это не его, то его судьбе не позавидуешь. Чтобы перейти даже на соседнее отделение филологического факультета, ему надо сдать столько разниц, что человек десять раз подумает. Легче вообще бросить университет и поступать заново куда то, потому что это совершенно разведённые в разные стороны пути. Это старая система, изначально прусская, она была воспроизведена сначала русской, дореволюционной системой обучения, потом советской. Это специализация с нуля в университете. В ней есть свои плюсы, если ты оказался в правильном месте в университете, а если в неправильном, то это для тебя ужасный минус.
Эта система, мне кажется, проигрывает в быстро меняющемся современном мире, где даже новые специальности возникают очень быстро. Она, повторяю, имеет огромные преимущества, когда, например, нужно выучить какой-нибудь трудный язык. Ты решил стать, например, китаистом. Ты должен с утра до вечера учиться китайскому, больше ты ничего не знаешь. Если ты разочаровался, ты должен всё это бросить и всё начинать с нуля. Но таких сфер немного: музыка, наверное, китайский язык. Греческий где-то на грани: с одной стороны, чем раньше начнешь изучать, тем лучше, с другой стороны, хорошо, наверное, узнавать что-то еще.
И вот в Высшей школе экономики на факультете филологии, где я начал преподавать в этом году впервые, мы решили устроить совсем другую систему. Древнегреческий студенты выбирают на первом курсе, но выбирают его в качестве второго языка. То есть первым они учат английский, немецкий или французский, а вторым они тоже могут, соответственно, те, кто учат английский, учить немецкий, но могут выбрать и древнегреческий.
Это всё равно довольно много, 6 часов в неделю, так что греческий они учат довольно интенсивно, но это сочетается с общефилологической подготовкой. И я для первокурсников читаю спецкурсы и веду специальные семинары, ещё не предполагающие, что они станут обязательно моими коллегами в будущем. Я считаю, что то, что я им рассказываю, может им пригодиться как филологам широкого профиля. Например, сейчас я веду семинар, который называется «Образ Византии в веках», т. е. мы проходим, как разные культуры смотрели на Византию.
Разумеется, я им даю тексты в русских переводах (или в английских, они все по-английски читают). По-гречески - не может быть даже и речи, не имеется в виду, что они обязательно будут знать греческий. Это общекультурная подготовка. Предполагается, что они будут ходить, и те, кто почувствует, что это - их, потом пойдут и выучат древнегреческий, поняв, что это им нужно. Эта система предполагает более ответственного студента. Сработает ли это, покажет время.
Структура языка - структура мироздания
- Многим студентам на младших курсах приходится в том или ином объёме изучать классические языки. Если человек точно знает, что не будет заниматься древностью, что ему может дать изучение древних языков?
- Если они изучают это в объёме, что называется, общего отделения, например, год они изучают латынь, это дисциплинирует мышление. Латынь дает то ощущение языка, которое позволяет человеку учить другие языки - не обязательно романские, любые, - потому что он понимает, как функционирует язык. Латынь в этом плане очень хорошая питательная среда для мозгов.
Учивший латынь понимает, например, что фразу ни в коем случае нельзя переводить слово за слово (человек, который изучает английский язык, этого не понимает): латинский язык устроен таким образом, что латинскую фразу ни в коем случае нельзя так переводить, она теряет смысл. Надо погрузиться в эту фразу и найти в ней глагол. Не существительное, а глагол. И постепенно человек понимает, что язык устроен так, что в нём есть некая «пульсирующая структура», и эта структура похожа на структуру мироздания.
Смотрите: «В начале было Слово». Сначала было Слово, то есть глагол, «и Слово было у Бога». Сначала идет «сказуемое», а потом - «подлежащее». Сначала мы слышим «глагол», а потом условно «видим», Кто этот «глагол» произносит. То есть Бог, как это ни парадоксально, оказывается в данном случае «вторичным» по отношению к Его же собственному «глаголу». Так функционирует и язык.
В каждой фразе есть душа, и эта душа воплощена в сказуемом. Это глубинное ощущение человек получает, когда он чуть-чуть начинает учить латинский язык. А потом он должен понять, что есть подлежащее, которое стоит на очень важном, но всё же втором месте, рядом со сказуемым, а потом есть прямое дополнение. Вот прямое дополнение - это то, что фразу делает. В любой фразе происходит какое-то действие, есть субъект действия, и есть его объект.
В тот момент, когда вы установили, что делается, кто делает и с кем делает, вы получили скелет фразы, и после этого она может обрастать «мясом». Фраза может занимать две страницы, глагол у нее может быть в самом конце, тем не менее, ее структура задана тремя этими словами. В тот момент, когда ты это понимаешь, у тебя как будто открываются глаза на мироздание.
Я помню это свое ощущение очень остро. Я уверен, что это ощущение есть у всякого, кто хоть немножко поучил латинский язык. Мне кажется, это небесполезно для познания структуры мира. Человек, который учил древние языки, что-то важное ощущает - даже не понимает, а ощущает - про структуру мироздания. Ну и, надеюсь, это спасает его от некоторых глупостей.
Подробнее: http://www.pravmir.ru/professor-sergej-ivanov-ob-igre-so-smyslami-naslednikax-vizantii-i-uploshhenii-obrazovaniya/#ixzz2rLFmjK73