Тимьянное дерево
Совсем незнакомый человек... :) До чего талантлива, Бестия! :)
Оригинал взят у shakhara в Тимьянное дерево
Вот почему тимьян не дерево? Представь, Лара, мы идем c тобой вдоль клумб с неряшливыми ноготками, мимо ревматичных сосен. Наше дерево непременно должно быть рядом со стрекозьим прудом и покосившейся скамейкой. Как знаешь, а я бы села на корточки, прислонилась спиной к стволу, глаза бы прикрыла. Хорошая смерть, правда? А главное ароматная, не то что твоя июльская, пропахшая сардинами и оливками. Говорят, твой идиот Мауро к тому же сдобрил все это дело крупной слезой по-тоскански и бросил в гроб лавровые листья. Как ты рядом с ним сумела столько прожить, ума не приложу. Не прячься, выходи, давай руку, чувствуешь, какой сегодня запах? Тимьян, чистый тимьян. Кстати, у меня теперь уйма времени, можем не спешить. Я тебе про мужа расскажу.
Изо всех лет совместной жизни, Лара, помню толком разве что пару-тройку дней. Вот душный летний секс в ванной, знаешь, когда такая жара, что кожа солонеет от пота, а жажда такая терпкая, что хочется обвиться вокруг живой плоти, высосать ее досуха, до хрупких костей. Я смотрелась после в зеркало - запавшие глаза, острый нос, а губы были набрякшие, чуть-чуть и треснут перезрелой фруктовой перепонкой, только тронь языком. Да, Лара, экфрасис, я еще помню, что это значит. Не тереби штору. Ты сейчас тоже отчасти экфрасис, потому как мертва. Но мне ведь это не мешает.
Еще помню нашу с ним ноябрьскую ссору. Знаю, знаю, в этом месяце устраивать сцены не принято, должно сидеть, скрестив лодыжки, на диване и пить вино, на худой конец водку (или это зимой, и тогда еще нужен ангорочий плед цвета топленого молока?). Ну так вот, я смахивала пыль с полок и подоконников, перекладывала старые журналы, в одном из них увидела фотографию пляжа: у берега, в голубой воде пламенела дюжина оранжевых апельсинов. Я рыдала, орала, срываясь до сучьего визга и била посуду. Ты, Лара, понимаешь? Там был пляж, нежная вода и эти чертовы настоящие апельсины, а у меня - только тряпка для пыли, старая кухонная утварь, запас стирального порошка, муки, соли, сахара и спичек. Клянусь тебе, я визжала на всех языках, которые знала, и расколотила единственный столовый сервиз до последнего блюдца. Осколки мы убирали вместе, у него наутро прибавилось седины в волосах, а я только тогда и вспомнила, что нынче ведь ноябрь - совершенно неподходящий для сцен месяц.
Ну и крещение, сестренка, крещение. Я пришла под утро. Сутки игольчатого холода это очень много, Лара. За это время все, что угодно, может рассыпаться в прах. К тому же, я тогда первый раз искупалась в ледяной воде. Замолчи, потому что ты не знаешь, каково это чувствовать, как каждая клетка тела застывает кристалликом. Ты считаешь: лодыжки, икры, коленки, бедра, живот, грудь, плечи. Еще десяток мерных систол-диастол и тебе хана. И вот тут-то, Лара, именно тут самое время сделать финт и нырнуть с макушкой. Впрочем, прости, я забыла, это ты теперь знаешь. А дальше вынырнуть, понимаешь ты? В ледяной огонь. Нет же, не "умри-замри-воскресни", а именно что ледяной ожог, пылающая вершина. Остаток дня, вечер, ночь и краешек утра я провела в гостиничной постели, точнее в теле другого человека, а он в моем. Кстати, наказание, Лара, это не привязанные к спинке кровати руки, не звериный оргазм сквозь сдавливаемое тяжелыми мужскими руками горло, не слепой тварный голод, побуждающий тебя рвать зубами чужую телесную мякоть, потому что природных отверстий на теле слишком мало, чтобы испытать нужную близость, для этого, как минимум, хочется снять кожу, и может тогда сгусток плоти наконец-то насытится. Это все подземный огонь, черный, густокоптящий, это вязкое придонное, где в тело забивается жирная грязная муть до самого темечка. Вынырнуть из этого, поверь мне, всегда можно. А вот когда придет к тебе кто-то и скажет: «Я убираю себя из твоей памяти. До свидания», вот это и есть самое страшное наказание. Хуже не бывает. Потому что ждать этого свидания можно тысячи лет, то зарываясь лицом в придонную глину, то взмывая над пенистой водной поверхностью, но так никого, слышишь ты это, никого и не встретив. Так вот, тогда, даже на самом темном дне, в самой острой точке раздирающей боли, я была не одна, меня все время бережно и чутко держали, ни на секунду не отпуская. К утру я знала, что такое быть богом. Меня поцеловали на прощанье в кончик носа и выпустили из рук. Ненадолго. До очень скорого свидания. Я вернулась к мужу. Немая. Ибо все, что бы я ни сказала, было бы ложью, я еще тогда не умела выбирать зернышки точных слов из шелухи памяти. А он онемел от боли, как собака, преданно ждущая своего хозяина, который так и не вернулся. Меня хватило тогда только на то, чтобы лечь с ним рядом, обнять и гладить по голове. Жалость, Лара, иногда больше чем любовь, особенно когда знаешь, каким бывает наказание.
Что же еще? Ну да, всякие милые семейные мелочи: скармливание лакомых мясных кусочков друг другу за ужином, совместное обсасывание мозговых косточек из прочитанных книг, просмотренных фильмов, трогательный чай с лимоном в кровать во время простуды. И больше ничего. Из десяти лет. Слишком долго, правда?
А теперь, Лара, я стою у раковины, промываю рис, болтаю с тобой. Закончу готовить завтрак - можно будет прогуляться. Вот отсюда, от балконной двери идет дорожка. Пройдемся, сядем у пруда, посмотрим на стрекоз, я закрою глаза, а ты мне почитаешь что-нибудь теплое и ароматное, что-нибудь, похожее на стихи. Апрель, Лара. Самое время.
Оригинал взят у shakhara в Тимьянное дерево
Вот почему тимьян не дерево? Представь, Лара, мы идем c тобой вдоль клумб с неряшливыми ноготками, мимо ревматичных сосен. Наше дерево непременно должно быть рядом со стрекозьим прудом и покосившейся скамейкой. Как знаешь, а я бы села на корточки, прислонилась спиной к стволу, глаза бы прикрыла. Хорошая смерть, правда? А главное ароматная, не то что твоя июльская, пропахшая сардинами и оливками. Говорят, твой идиот Мауро к тому же сдобрил все это дело крупной слезой по-тоскански и бросил в гроб лавровые листья. Как ты рядом с ним сумела столько прожить, ума не приложу. Не прячься, выходи, давай руку, чувствуешь, какой сегодня запах? Тимьян, чистый тимьян. Кстати, у меня теперь уйма времени, можем не спешить. Я тебе про мужа расскажу.
Изо всех лет совместной жизни, Лара, помню толком разве что пару-тройку дней. Вот душный летний секс в ванной, знаешь, когда такая жара, что кожа солонеет от пота, а жажда такая терпкая, что хочется обвиться вокруг живой плоти, высосать ее досуха, до хрупких костей. Я смотрелась после в зеркало - запавшие глаза, острый нос, а губы были набрякшие, чуть-чуть и треснут перезрелой фруктовой перепонкой, только тронь языком. Да, Лара, экфрасис, я еще помню, что это значит. Не тереби штору. Ты сейчас тоже отчасти экфрасис, потому как мертва. Но мне ведь это не мешает.
Еще помню нашу с ним ноябрьскую ссору. Знаю, знаю, в этом месяце устраивать сцены не принято, должно сидеть, скрестив лодыжки, на диване и пить вино, на худой конец водку (или это зимой, и тогда еще нужен ангорочий плед цвета топленого молока?). Ну так вот, я смахивала пыль с полок и подоконников, перекладывала старые журналы, в одном из них увидела фотографию пляжа: у берега, в голубой воде пламенела дюжина оранжевых апельсинов. Я рыдала, орала, срываясь до сучьего визга и била посуду. Ты, Лара, понимаешь? Там был пляж, нежная вода и эти чертовы настоящие апельсины, а у меня - только тряпка для пыли, старая кухонная утварь, запас стирального порошка, муки, соли, сахара и спичек. Клянусь тебе, я визжала на всех языках, которые знала, и расколотила единственный столовый сервиз до последнего блюдца. Осколки мы убирали вместе, у него наутро прибавилось седины в волосах, а я только тогда и вспомнила, что нынче ведь ноябрь - совершенно неподходящий для сцен месяц.
Ну и крещение, сестренка, крещение. Я пришла под утро. Сутки игольчатого холода это очень много, Лара. За это время все, что угодно, может рассыпаться в прах. К тому же, я тогда первый раз искупалась в ледяной воде. Замолчи, потому что ты не знаешь, каково это чувствовать, как каждая клетка тела застывает кристалликом. Ты считаешь: лодыжки, икры, коленки, бедра, живот, грудь, плечи. Еще десяток мерных систол-диастол и тебе хана. И вот тут-то, Лара, именно тут самое время сделать финт и нырнуть с макушкой. Впрочем, прости, я забыла, это ты теперь знаешь. А дальше вынырнуть, понимаешь ты? В ледяной огонь. Нет же, не "умри-замри-воскресни", а именно что ледяной ожог, пылающая вершина. Остаток дня, вечер, ночь и краешек утра я провела в гостиничной постели, точнее в теле другого человека, а он в моем. Кстати, наказание, Лара, это не привязанные к спинке кровати руки, не звериный оргазм сквозь сдавливаемое тяжелыми мужскими руками горло, не слепой тварный голод, побуждающий тебя рвать зубами чужую телесную мякоть, потому что природных отверстий на теле слишком мало, чтобы испытать нужную близость, для этого, как минимум, хочется снять кожу, и может тогда сгусток плоти наконец-то насытится. Это все подземный огонь, черный, густокоптящий, это вязкое придонное, где в тело забивается жирная грязная муть до самого темечка. Вынырнуть из этого, поверь мне, всегда можно. А вот когда придет к тебе кто-то и скажет: «Я убираю себя из твоей памяти. До свидания», вот это и есть самое страшное наказание. Хуже не бывает. Потому что ждать этого свидания можно тысячи лет, то зарываясь лицом в придонную глину, то взмывая над пенистой водной поверхностью, но так никого, слышишь ты это, никого и не встретив. Так вот, тогда, даже на самом темном дне, в самой острой точке раздирающей боли, я была не одна, меня все время бережно и чутко держали, ни на секунду не отпуская. К утру я знала, что такое быть богом. Меня поцеловали на прощанье в кончик носа и выпустили из рук. Ненадолго. До очень скорого свидания. Я вернулась к мужу. Немая. Ибо все, что бы я ни сказала, было бы ложью, я еще тогда не умела выбирать зернышки точных слов из шелухи памяти. А он онемел от боли, как собака, преданно ждущая своего хозяина, который так и не вернулся. Меня хватило тогда только на то, чтобы лечь с ним рядом, обнять и гладить по голове. Жалость, Лара, иногда больше чем любовь, особенно когда знаешь, каким бывает наказание.
Что же еще? Ну да, всякие милые семейные мелочи: скармливание лакомых мясных кусочков друг другу за ужином, совместное обсасывание мозговых косточек из прочитанных книг, просмотренных фильмов, трогательный чай с лимоном в кровать во время простуды. И больше ничего. Из десяти лет. Слишком долго, правда?
А теперь, Лара, я стою у раковины, промываю рис, болтаю с тобой. Закончу готовить завтрак - можно будет прогуляться. Вот отсюда, от балконной двери идет дорожка. Пройдемся, сядем у пруда, посмотрим на стрекоз, я закрою глаза, а ты мне почитаешь что-нибудь теплое и ароматное, что-нибудь, похожее на стихи. Апрель, Лара. Самое время.