Немного о русской патриархальщине
Лиля написала обобщающий пост (как всегда, увлекательный) о возрастных этапах в жизни цыган.
Цыгане гордятся тем, что существуют в патриархальной и патриархатной парадигме. В этом они видят - и совершенно справедливо - залог устойчивости и стабильности своих сообществ. Захотелось сравнить с тем материалом, который дают этнографические штудии среди русских. Ведь патриархальные сообщества весьма сходны в структурном отношении, расходясь, как правило, в частностях. Для патриархальных культур характерна ориентированность на традицию, жёсткая иерархичность внутри социума и огромное значение мнения референтных групп для отдельных представителей социума (иными словами, для каждого отдельного человека необычайно важно, "что скажут люди").
Структура русской патриархальности, на первый взгляд, мало отличается от той же цыганской. На самом же деле, можно найти ряд весьма существенных различий. Если брать жизнь русской крестьянской общины, мы увидим практически ту же возрастную стратификацию, с тем же набором "привилегий" на том или ином этапе. У Т.А. Бернштам, А.К, Байбурина, В.И. Ерёминой и др. есть ряд прекрасных статей, где показано, как новорожденный младенец, воспринимающийся с точки зрения ритуала как не совсем человек - зверёныш, личинка - постепенно всё более и более структурировался посредством обрядов. Особое значение в формировании человеческого облика младенца и маленького ребёнка имела одежда, начиная с крестильной рубашечки и далее. Младенец рождался как существо биологическое, а существом социальным его делало крещение. Важность крещения была так велика, что некоторые старообрядки отказывались кормить грудью "поганого младенца", поэтому обряд крещения производили в таких случаях очень быстро. При этом ребёнок проходил свою первую инициацию, порой жестковатую, на взгляд современных родителей. Так, один информант-старообрядец (федосеевское согл.) в Тонкинском р-не говорил нам, что в прежние времена в купели для крещения воду не грели, так что зимою в ней могли даже плавать ледышки. То, что ребёнок при этом испытывал шок, считалось даже правильным - благодаря этому "зверёныш" в нём должен был если не умереть, то значительно потерять силу. Если при этом умирал младенец целиком, его хоронили как христианина, и это было хорошо.
Быть ребёнком непрестижно в любой патриархальной культуре - даже в такой children-friendly как японская. В Японии детей традиционно баловали, но при этом права голоса они не имели точно так же, как любой их сверстник в России или Турции. Дети должны были подчиняться старшим, причём безоговорочно. Отношения в семьях могли варьировать, как всегда и везде, могли быть мягкие варианты подчинения, могли быть жёсткие, но сама система предписывала "из родительской воли не выходить".
Подростковый этап подразумевал уже больше обязанностей, больше ответственности, но отнюдь не больше прав. Впрочем, поскольку подростки, в отличие от детей, были более самостоятельны, то у них было больше способов уйти от родительского контроля. Хотя родители и сами за подросшими детьми присматривали меньше. В русских деревнях не было жёсткого регламента, требовавшего непременного разделения разнополых подростков (как в узбекских кишлаках или цыганских таборах), но было "не принято" мальчикам играть с девочками и наоборот. Когда девочка вот-вот должна была начать "невеститься", ей уже полагалось "стыдиться", т.е. вести себя осмотрительно. Когда происходили деревенские праздничные "гулянья", мальчишки крутились возле взрослых мужчин и парней, слушали разговоры (если взрослые позволяли), выполняли мелкие поручения, иногда, если опять же разрешали старшие, принимали участие в играх типа "бабок" (но чаще играли своими, подростковыми группами). Девочки, естественно, жались к девушкам постарше и взрослым женщинам. Встревать в беседу старших считалось неприличным.
Любопытно - вспомнилось к слову - как диаметрально противоположно выражалось почтение к старшим в разных культурах. Так, в Средней Азии, у узбеков и таджиков, считается крайне невежливым, если младший первым поприветствует старшего. А вот в русских деревнях - и нас специально инструктировали старшие товарищи перед экспедициями - младшему полагается отдать поклон старшему первым, и неважно, ответят тебе на твоё приветствие, или нет.
Когда у девушки наступали регулы, над ней во многих местностях России проводили специальный обряд, отмечавший смену её статуса. Там, где носили панёву, девушке иногда полагалось её не просто надеть, но "скакнуть" в неё (она ходила по лавке со специальной приговоркой, а у конца лавки крёстная - "социальная мать" - держала панёву,в которую девушке и надлежало в конце концов прыгнуть). Там, где бытовал сарафанный комплекс, девушка начинала носить сарафан. Маленькие же дети ходили в одних рубахах, причём девушки, как правило именно до наступления регул, а мальчики могли ходить без портов по-разному - до 7 лети более, до 12-13.
Брачный возраст колебался существенно в разных регионах, в разных субкультурах и в разные эпохи; однако хрестоматийный пример няни Татьяны Лариной, вышедшей замуж за мальчика в 13 лет, вовсе не выдумка поэта. Такая практика существовала. Семья жениха желала заполучить работницу в дом, а вот семья невесты, с одной стороны, должна была радоваться, что дочери выдаются замуж, а с другой - она-то эти рабочие руки теряла, поэтому иногда отцы старались дочерей попридержать, что приводило к различным трениям - свадьбам "убёгом", привлечением старосты и даже урядника для увещевания неразумного родителя. Но если брать в среднем - в XIX веке средний возраст невест примерно 16-17 лет. Женихи примерно того же возраста, хотя известна практика, особенно в Сибири, выдавать двадцатилетних девиц за мальчиков лет тринадцати. У кого это из классиков баба говорит, что сначала она своего мужа на печку сажала, да поколачивала, а потом он подрос и сам её бить начал?
Девушки и парни, вошедшие в возраст, обретали определённую свободу. Родители вполне официально отпускали их на гуляния и "поседки" (посиделки), где происходило в буквальном смысле тесное общение молодёжи. Песни, пляски (иногда в плотной позиции, как в кадрили), сидение друг у друга на коленях (в одних местах считалось приличным, когда девушки садились на колени к парням, в других - наоборот), провожания с последующим "стоянием" у ворот... Иногда образовывались постоянные пары, которые обменивались подарками, причём если отношения по какой-то причине прерывались, девушка обязана была вернуть парню его подарки, а он ей - нет. Образование таких пар вовсе не означало, что молодые люди непременно поженятся. Т.А. Бернштам верно заметила, что русской крестьянской девушке надо было выдержать грань между вызывающей эротичностью и целомудренностью, ибо при отступлении от подлинно целомудренного поведения, ворота дёгтем мазали, а то и вовсе снимали с петель. Тем не менее, девушки всячески подчёркивали свою красоту, стать и телесную привлекательность. Худенькие навёртывали на себя по нескольку рубашек и панёв или надевали под сарафан подъюбники, чтобы казаться внушительней. У кого грудь была не впечатляюща, наталкивали в пазуху "хлопкИ", т.е. вату. Там, где носили лапти, ноги хорошенько обматывали онучами, чтобы они казались потолще. В праздники девушки могли начать ходить "частой" походочкой - такой дробненькой трусцой слегка вприпрыжечку, чтобы эффектно колыхалась грудь, не стеснённая никакими лифчиками, и попа. Это считалось правильным - даже в частушке поётся: "Во мне всё колышется". Если парень где-нибудь подальше от посторонних глаз, либо на поседках хлопал по такой попе ладонью, это считалось не очень пристойной, но всё же правильной формой выражения восхищения.
Однако как бы там ни было, пару для семейной жизни выбирали родители. Иногда они учитывали пожелания своих чад (если семья была приличная, и породниться с ней было бы престижно), но чаще - решали сами. Власть родителей над детьми была абсолютна. И тут русский обычай мало расходится с цыганским. В этой связи расскажу две истории.
Первая - из сборника "Фольклор Терского берега белого моря". Рассказывала информантка из с.Варзуга, того, что славится своей почти академической манерой пения и красивейшими свадебными песнями - свадебный обряд фольклористы записали почти целиком в к.50-х - нач.60-х гг. прошлого века. Выдавала её замуж мать-вдова. Девушка была влюблена в одного парня, причём взаимно, а мать отдала её за его старшего брата. Несчастная невеста обрыдалась в кути, подруги предлагали ей всё рассказать матери, но девушка, воспитанная в строгости и почтении к родителям, даже и помыслить такого не могла. Её возлюбленный вскоре уехал из деревни, жил где-то в городе, женился - но семейная жизнь шла плохо. У женщины с мужем тоже жизнь не складывалась - он очень ревновал к отсутствующему брату, начал пить, в конце концов умер. Самое страшное, что когда уже взрослая дочь наконец решилась рассказать матери о той драме, которая по её вине разыгралась, мать была в ужасе. Не волчица она была, не враг своему детищу. Если и знала что-то, всерьёз влюблённость дочери не воспринимала. Но если бы дочь попросила, она бы охотно отдала её и за младшего брата. Но хорошо воспитанная в патриархальных ценностях дочь побоялась (и это уже при Советской власти!). Так была испорчена жизнь как минимум четверым людям (если принять в расчёт жену младшего брата, которая вряд ли была очень счастлива со своим Тристаном, вечно думавшим о другой), плюс ещё старуха умерла с разбитым сердцем и чувством вины.
Вторую историю - как тятя девушку замуж за Бога отдал - я уже слышала своими ушами. Матушка Тавифа рассказывала про настоятельницу спасовской женской обители, в которой она, круглая сирота, росла воспитанницей. Матушка Мигдония, судя по воспоминаниям нашей рассказчицы, была женщиной строгой, но очень доброй, с выраженными административными талантами. На фотографии она выглядела просто эдакой нестеровской красавицей. А судьба её была драматична. Росла она не в деревенской семье, а в старообрядческой купеческой, сохранявшей, как это часто бывало, многие традиционные крестьянские ценности. Почитание родителей в систему этих ценностей входило безусловно. Однажды будущая матушка Мигдония, тогда ещё, наверное, Маша или Матрёша (я не спросила её мирского имени), выразила недовольство тем, что тятя содержит дочерей в строгости и не покупает им ни украшений, ни обновок. Вроде как перед подружками пощеголять нечем.
- Чем эдак жить, лучше уж в обитель, - заключила девушка.
Она пошутила, а тятя таких шуток не любил. Опять же - критика родителя...
- Ах, в обитель, - сказал он. - Что ж, собирайся!
Обмерла дочка, потом, поняв, что отец не шутит, в ноги упала - но ничего не помогло. Ни слёзы дочери, ни уговоры жены: в обитель - и всё!
Так и попала Маша или Матрёша в старообрядческий монастырь и сделала там неплохую карьеру, дойдя в ещё достаточно молодые годы до чина настоятельницы. Но волею отца стала она навеки Господу невеста.
Патриархальная модель действительно делает жизнь индивида предсказуемой и, насколько это вообще возможно, устойчивой. Расплата за "индивидуацию" (любимое слово Романа Валентайныча Шамолина) в постиндустриальном обществе - постоянная нестабильность, внешние и внутренние вызовы, заставляющие индивида совершать выбор, - и как следствие всего этого - неврозы. Если вы готовы заплатить неврозом за возможность самостоятельно распоряжаться своею судьбой, значит, патриархальность уже не для вас. В конце концов, пусть вас греет мысль, что невроз не обязательная, но всего лишь возможная плата за жестокий дар свободы.
Цыгане гордятся тем, что существуют в патриархальной и патриархатной парадигме. В этом они видят - и совершенно справедливо - залог устойчивости и стабильности своих сообществ. Захотелось сравнить с тем материалом, который дают этнографические штудии среди русских. Ведь патриархальные сообщества весьма сходны в структурном отношении, расходясь, как правило, в частностях. Для патриархальных культур характерна ориентированность на традицию, жёсткая иерархичность внутри социума и огромное значение мнения референтных групп для отдельных представителей социума (иными словами, для каждого отдельного человека необычайно важно, "что скажут люди").
Структура русской патриархальности, на первый взгляд, мало отличается от той же цыганской. На самом же деле, можно найти ряд весьма существенных различий. Если брать жизнь русской крестьянской общины, мы увидим практически ту же возрастную стратификацию, с тем же набором "привилегий" на том или ином этапе. У Т.А. Бернштам, А.К, Байбурина, В.И. Ерёминой и др. есть ряд прекрасных статей, где показано, как новорожденный младенец, воспринимающийся с точки зрения ритуала как не совсем человек - зверёныш, личинка - постепенно всё более и более структурировался посредством обрядов. Особое значение в формировании человеческого облика младенца и маленького ребёнка имела одежда, начиная с крестильной рубашечки и далее. Младенец рождался как существо биологическое, а существом социальным его делало крещение. Важность крещения была так велика, что некоторые старообрядки отказывались кормить грудью "поганого младенца", поэтому обряд крещения производили в таких случаях очень быстро. При этом ребёнок проходил свою первую инициацию, порой жестковатую, на взгляд современных родителей. Так, один информант-старообрядец (федосеевское согл.) в Тонкинском р-не говорил нам, что в прежние времена в купели для крещения воду не грели, так что зимою в ней могли даже плавать ледышки. То, что ребёнок при этом испытывал шок, считалось даже правильным - благодаря этому "зверёныш" в нём должен был если не умереть, то значительно потерять силу. Если при этом умирал младенец целиком, его хоронили как христианина, и это было хорошо.
Быть ребёнком непрестижно в любой патриархальной культуре - даже в такой children-friendly как японская. В Японии детей традиционно баловали, но при этом права голоса они не имели точно так же, как любой их сверстник в России или Турции. Дети должны были подчиняться старшим, причём безоговорочно. Отношения в семьях могли варьировать, как всегда и везде, могли быть мягкие варианты подчинения, могли быть жёсткие, но сама система предписывала "из родительской воли не выходить".
Подростковый этап подразумевал уже больше обязанностей, больше ответственности, но отнюдь не больше прав. Впрочем, поскольку подростки, в отличие от детей, были более самостоятельны, то у них было больше способов уйти от родительского контроля. Хотя родители и сами за подросшими детьми присматривали меньше. В русских деревнях не было жёсткого регламента, требовавшего непременного разделения разнополых подростков (как в узбекских кишлаках или цыганских таборах), но было "не принято" мальчикам играть с девочками и наоборот. Когда девочка вот-вот должна была начать "невеститься", ей уже полагалось "стыдиться", т.е. вести себя осмотрительно. Когда происходили деревенские праздничные "гулянья", мальчишки крутились возле взрослых мужчин и парней, слушали разговоры (если взрослые позволяли), выполняли мелкие поручения, иногда, если опять же разрешали старшие, принимали участие в играх типа "бабок" (но чаще играли своими, подростковыми группами). Девочки, естественно, жались к девушкам постарше и взрослым женщинам. Встревать в беседу старших считалось неприличным.
Любопытно - вспомнилось к слову - как диаметрально противоположно выражалось почтение к старшим в разных культурах. Так, в Средней Азии, у узбеков и таджиков, считается крайне невежливым, если младший первым поприветствует старшего. А вот в русских деревнях - и нас специально инструктировали старшие товарищи перед экспедициями - младшему полагается отдать поклон старшему первым, и неважно, ответят тебе на твоё приветствие, или нет.
Когда у девушки наступали регулы, над ней во многих местностях России проводили специальный обряд, отмечавший смену её статуса. Там, где носили панёву, девушке иногда полагалось её не просто надеть, но "скакнуть" в неё (она ходила по лавке со специальной приговоркой, а у конца лавки крёстная - "социальная мать" - держала панёву,в которую девушке и надлежало в конце концов прыгнуть). Там, где бытовал сарафанный комплекс, девушка начинала носить сарафан. Маленькие же дети ходили в одних рубахах, причём девушки, как правило именно до наступления регул, а мальчики могли ходить без портов по-разному - до 7 лети более, до 12-13.
Брачный возраст колебался существенно в разных регионах, в разных субкультурах и в разные эпохи; однако хрестоматийный пример няни Татьяны Лариной, вышедшей замуж за мальчика в 13 лет, вовсе не выдумка поэта. Такая практика существовала. Семья жениха желала заполучить работницу в дом, а вот семья невесты, с одной стороны, должна была радоваться, что дочери выдаются замуж, а с другой - она-то эти рабочие руки теряла, поэтому иногда отцы старались дочерей попридержать, что приводило к различным трениям - свадьбам "убёгом", привлечением старосты и даже урядника для увещевания неразумного родителя. Но если брать в среднем - в XIX веке средний возраст невест примерно 16-17 лет. Женихи примерно того же возраста, хотя известна практика, особенно в Сибири, выдавать двадцатилетних девиц за мальчиков лет тринадцати. У кого это из классиков баба говорит, что сначала она своего мужа на печку сажала, да поколачивала, а потом он подрос и сам её бить начал?
Девушки и парни, вошедшие в возраст, обретали определённую свободу. Родители вполне официально отпускали их на гуляния и "поседки" (посиделки), где происходило в буквальном смысле тесное общение молодёжи. Песни, пляски (иногда в плотной позиции, как в кадрили), сидение друг у друга на коленях (в одних местах считалось приличным, когда девушки садились на колени к парням, в других - наоборот), провожания с последующим "стоянием" у ворот... Иногда образовывались постоянные пары, которые обменивались подарками, причём если отношения по какой-то причине прерывались, девушка обязана была вернуть парню его подарки, а он ей - нет. Образование таких пар вовсе не означало, что молодые люди непременно поженятся. Т.А. Бернштам верно заметила, что русской крестьянской девушке надо было выдержать грань между вызывающей эротичностью и целомудренностью, ибо при отступлении от подлинно целомудренного поведения, ворота дёгтем мазали, а то и вовсе снимали с петель. Тем не менее, девушки всячески подчёркивали свою красоту, стать и телесную привлекательность. Худенькие навёртывали на себя по нескольку рубашек и панёв или надевали под сарафан подъюбники, чтобы казаться внушительней. У кого грудь была не впечатляюща, наталкивали в пазуху "хлопкИ", т.е. вату. Там, где носили лапти, ноги хорошенько обматывали онучами, чтобы они казались потолще. В праздники девушки могли начать ходить "частой" походочкой - такой дробненькой трусцой слегка вприпрыжечку, чтобы эффектно колыхалась грудь, не стеснённая никакими лифчиками, и попа. Это считалось правильным - даже в частушке поётся: "Во мне всё колышется". Если парень где-нибудь подальше от посторонних глаз, либо на поседках хлопал по такой попе ладонью, это считалось не очень пристойной, но всё же правильной формой выражения восхищения.
Однако как бы там ни было, пару для семейной жизни выбирали родители. Иногда они учитывали пожелания своих чад (если семья была приличная, и породниться с ней было бы престижно), но чаще - решали сами. Власть родителей над детьми была абсолютна. И тут русский обычай мало расходится с цыганским. В этой связи расскажу две истории.
Первая - из сборника "Фольклор Терского берега белого моря". Рассказывала информантка из с.Варзуга, того, что славится своей почти академической манерой пения и красивейшими свадебными песнями - свадебный обряд фольклористы записали почти целиком в к.50-х - нач.60-х гг. прошлого века. Выдавала её замуж мать-вдова. Девушка была влюблена в одного парня, причём взаимно, а мать отдала её за его старшего брата. Несчастная невеста обрыдалась в кути, подруги предлагали ей всё рассказать матери, но девушка, воспитанная в строгости и почтении к родителям, даже и помыслить такого не могла. Её возлюбленный вскоре уехал из деревни, жил где-то в городе, женился - но семейная жизнь шла плохо. У женщины с мужем тоже жизнь не складывалась - он очень ревновал к отсутствующему брату, начал пить, в конце концов умер. Самое страшное, что когда уже взрослая дочь наконец решилась рассказать матери о той драме, которая по её вине разыгралась, мать была в ужасе. Не волчица она была, не враг своему детищу. Если и знала что-то, всерьёз влюблённость дочери не воспринимала. Но если бы дочь попросила, она бы охотно отдала её и за младшего брата. Но хорошо воспитанная в патриархальных ценностях дочь побоялась (и это уже при Советской власти!). Так была испорчена жизнь как минимум четверым людям (если принять в расчёт жену младшего брата, которая вряд ли была очень счастлива со своим Тристаном, вечно думавшим о другой), плюс ещё старуха умерла с разбитым сердцем и чувством вины.
Вторую историю - как тятя девушку замуж за Бога отдал - я уже слышала своими ушами. Матушка Тавифа рассказывала про настоятельницу спасовской женской обители, в которой она, круглая сирота, росла воспитанницей. Матушка Мигдония, судя по воспоминаниям нашей рассказчицы, была женщиной строгой, но очень доброй, с выраженными административными талантами. На фотографии она выглядела просто эдакой нестеровской красавицей. А судьба её была драматична. Росла она не в деревенской семье, а в старообрядческой купеческой, сохранявшей, как это часто бывало, многие традиционные крестьянские ценности. Почитание родителей в систему этих ценностей входило безусловно. Однажды будущая матушка Мигдония, тогда ещё, наверное, Маша или Матрёша (я не спросила её мирского имени), выразила недовольство тем, что тятя содержит дочерей в строгости и не покупает им ни украшений, ни обновок. Вроде как перед подружками пощеголять нечем.
- Чем эдак жить, лучше уж в обитель, - заключила девушка.
Она пошутила, а тятя таких шуток не любил. Опять же - критика родителя...
- Ах, в обитель, - сказал он. - Что ж, собирайся!
Обмерла дочка, потом, поняв, что отец не шутит, в ноги упала - но ничего не помогло. Ни слёзы дочери, ни уговоры жены: в обитель - и всё!
Так и попала Маша или Матрёша в старообрядческий монастырь и сделала там неплохую карьеру, дойдя в ещё достаточно молодые годы до чина настоятельницы. Но волею отца стала она навеки Господу невеста.
Патриархальная модель действительно делает жизнь индивида предсказуемой и, насколько это вообще возможно, устойчивой. Расплата за "индивидуацию" (любимое слово Романа Валентайныча Шамолина) в постиндустриальном обществе - постоянная нестабильность, внешние и внутренние вызовы, заставляющие индивида совершать выбор, - и как следствие всего этого - неврозы. Если вы готовы заплатить неврозом за возможность самостоятельно распоряжаться своею судьбой, значит, патриархальность уже не для вас. В конце концов, пусть вас греет мысль, что невроз не обязательная, но всего лишь возможная плата за жестокий дар свободы.