Мама
Моей маме сегодня шестьдесят.
Я в прошлом году разразилась большим текстом по поводу маминого дня рождения, и не буду повторяться; я пишу про нее несколько лет уже, и те, кто давно здесь, вполне представляют себе человека, о котором идет речь.
Мама моя это, в целом, человек-стихия. Фольклорная такая.
К нам в понедельник приехала Оля pavolga пофотографировать; потом прислала фотографии и письмо с комплиментами.
- Мама, Оле очень понравилось твое лицо. На нем, мама, история.
- Граблями пишет.
- Ну нет, просто древних цивилизаций.
- Откопали, тоже мне, девочки мамонта.
Мамонт печален в последнее время; мы вздорим; она хотела родить себе сына, но родила сразу внучку, теперь ей шестьдесят, а мне двадцать, и ей хочется покоя, тишины и благоденствия, а я пока столько не зарабатываю.
При этом, она, конечно, дитя. Кормит замерзающих синичек булочкой и прячется в уголок, чтобы синички не испугались ее и не улетели; дерется с котом пылко, задиристо, радостно, носится за ним по квартире, потрясая растопыренной ладонью; заходит во дворик, где припарковано сразу несколько грузовиков и говорит: "Да у них тут гнездо!"; берет ватную палочку, соскребает по стеночке остатки помады и вздыхает:
- Господи! Ну кое-как живу!
Или там.
- Нет, лучше я не буду надевать очки. Все вокруг сразу будет грязное.
Меня убивает, насколько всегда невозможно сделать ей подарок: у нее нет ни нежной привязанности к шмоткам-тряпочкам, ни к изящной утвари какой-нибудь, ни к украшением, ни к косметике;
- Ты же знаешь, это фигня все, Вера. Это такая фигня. Мне же совсем другие нужны от тебя подарки.
Диплом то есть, фуллтайм и глубокий счастливый замуж; в мультфильме про Алису Селезеневу было существо-индикатор, оно светилось разными цветами в зависимости от настроения окружающих; мама зеркалит меня настолько, что я, всерьез говоря, не имею права ни на какое расстройство или гнев, потому что все это рикошетит в нее быстрее, чем я успеваю заметить и ранит куда сильней.
Я, меж тем, спокойна не бываю вообще никогда, по дефолту.
Кроме того, со мной объективно невозможно жить. Пить, обниматься, шутить хорошо - жить нельзя. Это какой-то безмолвный, неотвратимый, каждодневный подвиг в ее случае.
Она стала щемящая, совсем такая, голубка дряхлая моя. У нее все меньше здоровых участков организма и все отчаянней тоска.
- Я, видишь, пытаюсь достойно стареть. Никогда не думала, что это будет так тяжело.
Меж тем когда она садится напротив меня в вагоне метро, в кремовом пальто, с высокой прической, как императрица преклонных лет, - она неизменно начинает улыбаться мне тремя своими ямочками, в уголках губ и у подбородка, и смешно подмигивать и косить глазом.
Я большое пустое место в смысле дочерней заботы, но я люблю ее, криворуко, но люблю.
и мое любимое
(c) Оля pavolga, человек-молодчина.
Я в прошлом году разразилась большим текстом по поводу маминого дня рождения, и не буду повторяться; я пишу про нее несколько лет уже, и те, кто давно здесь, вполне представляют себе человека, о котором идет речь.
Мама моя это, в целом, человек-стихия. Фольклорная такая.
К нам в понедельник приехала Оля pavolga пофотографировать; потом прислала фотографии и письмо с комплиментами.
- Мама, Оле очень понравилось твое лицо. На нем, мама, история.
- Граблями пишет.
- Ну нет, просто древних цивилизаций.
- Откопали, тоже мне, девочки мамонта.
Мамонт печален в последнее время; мы вздорим; она хотела родить себе сына, но родила сразу внучку, теперь ей шестьдесят, а мне двадцать, и ей хочется покоя, тишины и благоденствия, а я пока столько не зарабатываю.
При этом, она, конечно, дитя. Кормит замерзающих синичек булочкой и прячется в уголок, чтобы синички не испугались ее и не улетели; дерется с котом пылко, задиристо, радостно, носится за ним по квартире, потрясая растопыренной ладонью; заходит во дворик, где припарковано сразу несколько грузовиков и говорит: "Да у них тут гнездо!"; берет ватную палочку, соскребает по стеночке остатки помады и вздыхает:
- Господи! Ну кое-как живу!
Или там.
- Нет, лучше я не буду надевать очки. Все вокруг сразу будет грязное.
Меня убивает, насколько всегда невозможно сделать ей подарок: у нее нет ни нежной привязанности к шмоткам-тряпочкам, ни к изящной утвари какой-нибудь, ни к украшением, ни к косметике;
- Ты же знаешь, это фигня все, Вера. Это такая фигня. Мне же совсем другие нужны от тебя подарки.
Диплом то есть, фуллтайм и глубокий счастливый замуж; в мультфильме про Алису Селезеневу было существо-индикатор, оно светилось разными цветами в зависимости от настроения окружающих; мама зеркалит меня настолько, что я, всерьез говоря, не имею права ни на какое расстройство или гнев, потому что все это рикошетит в нее быстрее, чем я успеваю заметить и ранит куда сильней.
Я, меж тем, спокойна не бываю вообще никогда, по дефолту.
Кроме того, со мной объективно невозможно жить. Пить, обниматься, шутить хорошо - жить нельзя. Это какой-то безмолвный, неотвратимый, каждодневный подвиг в ее случае.
Она стала щемящая, совсем такая, голубка дряхлая моя. У нее все меньше здоровых участков организма и все отчаянней тоска.
- Я, видишь, пытаюсь достойно стареть. Никогда не думала, что это будет так тяжело.
Меж тем когда она садится напротив меня в вагоне метро, в кремовом пальто, с высокой прической, как императрица преклонных лет, - она неизменно начинает улыбаться мне тремя своими ямочками, в уголках губ и у подбородка, и смешно подмигивать и косить глазом.
Я большое пустое место в смысле дочерней заботы, но я люблю ее, криворуко, но люблю.
и мое любимое
(c) Оля pavolga, человек-молодчина.