Ленинградская симфония
Я приехала.
Несколько часов как.
Как писала мне подруга моя Чуковская после концерта Джейн Биркин: "самое подлое - это возвращаться с концертов в свою жизнь. ведь во время концерта всегда веришь в любовь, всегда понимаешь с полуслова.
но ты возвращается к себе самой и тому что ты есть".
Я вернулась не совсем к тому что я есть, я себе в подарок привезла большую сувенирную питерскую Верочку с французским маникюром с новогодней серебряной полосочкой, в неимоверной стрижке по плечи, во французистой вельветовой кепке набекрень, с немыслимым количеством сбывшихся мечт в фирменных пакетах, знали бы вы, как они на вокзале оттягивают руки, как они шуршат на задних сиденьях машин; я привезла целую, отдельную, отлитую в эти пять дней питерскую мифологию, с легендами, преданиями, заговорами, заклинаниями, ритуалами, богами, богинями, местами силы, знамениями и чем только не.
Питер, который я в рифму предвкушала полтора года назад, который был таким солнечным и таким щемящим, в этот раз оказался январск и задумчив, неонов, кутал купола и шпили в изморось, как в чалму, был чуть пьян, расплывался огнями, фарами, вывесками, баюкал на мягкой белоснежной груди гостиничных перин; Питер подарил мне одну большую слиянность, душу, не-разлей-воду Эльвиру Павловну и - понятно - миллион миллионов маленьких грязных любят (с).
Москва - город магглов, Питер - город, конечно, волшебников; таких, я бы сказала, узких специалистов, трогательных эльфов-домовиков.
Официантка в "Маме Роме", ресницы как растопыренная пятерня чертенка, смешной прикус, жалуется, что совсем нет никакого мяса, никаких пицц:
- Как Мамай прошел - с утра все набежали, все смели!
Я: Ну так это же хорошо.
- Ну не то чтобы хорошо. Стыдно.
Я: Ну так же всегда бывает. Сначала хорошо, потом стыдно.
Маникюрша в "Моем салоне" на Большой Морской, озорная, синеглазая, чем-то неуловимо похожая на Сафонову, говорит - а не хотите ли аппаратного маникюру? - и включает штуку, до ужаса похожую на бормашину.
- Только не бойтесь, он кожу не заденет, он любит только мертвые клетки.
- Некрофил?
- О да.
Эля: А что за аппарат?
Маникюрша: Слуховой.
Я: Илизарова.
Состригает ножничками кутикулу, воспросительно отзывается на мое шипение.
- Чего?
- Страшновато.
- Почему?
- А вдруг рука дрогнет и я тут истеку кровью.
- Так ведь чему бывать, - невозмутимо снимая тоненькую стружку за тоненькой стружкой, - того не миновать. От судьбы-то ведь уйдешь.
Они с Элей взахлеб обсуждали давние времена, когда не было никаких средств для укладки и бальзамов-ополаскивателей, все закручивались на пиво; лак "Прелесть" делал из волос хрусткую сахарную вату или даже попкорн, можно было смело ложиться спать с укладкой и утром вставать с той же квадратной прической, совершенно пенопластовой наощупь; Света-маникюрша (везет мне на очаровательных Свет-маникюрш), по фамилии, кстати, Красильникова - to whom it may concern, - рассказывала о своем четырехлетнем сыне, который истязает персидского кота, и мы так хохотали, и у меня теперь такие руки, что я просто бы ради часа ее маникюра вернулась бы в Питер.
В аптеке, куда мы зашли за умывкой для лица, и я тычу пальцем в Normaderm от Vichy, тетя-провизор вдруг преисполняется ужаса:
- Де-еточка! - в глазах натуральная боль. - А Вы уже пробовали это? Это такая ядреная штука! Не надо, пожалуйста! Возьмите лучше вот это, у Вас кожа пересушена, а это такое мягкое, так заживляет!
И мы киваем, соглашаемся, уже стоим на кассе, а она все переживает:
- Мне ведь хочется людям лучше сделать! А там еще экстракт гинкго билоба!
Я молчу про Сашу-парикмахера, пухлощекого, сосредоточенного, холеного, с блондинистой поп-стрижечкой; он так нежно мыл мне голову, что у меня внутри подтапливалось и таяло, хотелось его ну что ли хоть поцеловать в ответ; я единственный раз до этого стриглась в салоне, два года назад, у меня простые прямые волосы до поясницы; а он брал прядку, вытягивал и легко-легко прореживал кончики ножницами, будто вырезал снежинку, он явно любовался своей работой, она ему нравилась; он говорил:
- А вот то, что я срезал - оно Вам правда было не нужно, его солнышко посушило.
Солнышко! Посушило! И не одно, надо сказать, посушило, за прошедший год аж несколько солнышек, и даже седины добавили.
Вокруг кресла лежало море волос, как в том мультике, и я крутилась, заглядывала через плечо и говорила:
- Господи, неужели все это было мной?
И я теперь немножко француженка, как Джейн Биркин, у меня такой короткий смешной хвост, и все волосы можно убрать под кепку и ходить как Натали Имбрулья в клипе "Shiver".
Ходили с Лехой, восхитительной темноволосой Машей и девушками на Дневной Дозор; в Дневном Дозоре Леша Чадов так бесстыдно, вызывающе похож на Витю perestukin'a, что когда он заявляется к Фриске в ушанке и начинает целовать ее в шею, думаешь - от, шельмец!; я ему даже позвонила после фильма, кричала - Перестукин, вы близнецы-братья, только у тебя пшеничные волосы, ты Светлый, а он Темный, и Виктор Викторович улыбался и отвечал "Ну ты скажешь тоже"; мы когда с Машей вышли из кинотеатра, в трубе дома за кинотеатром "Аврора", ровно посередине, обвалился лед, все страшно загрохотало, и я обернулась и крикнула:
- Завулон, прекрати!
- и все обиженно стихло.
Мы потом все время сталкивались глазами и говорили томным басом:
- Эля?
- Вера?
- и одновременно щелкали пальцами, как Городецкий и Ольга, прокашливаясь, чтобы дальше разговаривать нормальными голосами; со временем жест сократился до двух имен и двух синхронных щелчков пальцами, и все так оборачивались на нас, будто мы сейчас переглянемся и грянем степом по мостовой.
Эля vorontsova - лучший пинг-понг-креативщик ever seen; наш общий бредогенератор не выключался ни на секунду вообще, хуже того - набирал обороты; мы шли с ней по городу и расшифровывали аббревиатуры.
Эля: Д.Л.Т. Дятлы, ленивые и тупые.
Я: Д.В.К. Дети, вонючие и курносые.
Эля: Нет, это "Дебилы, вы куда?"
Или как мы шли в гости на Миллионную:
Эля: Смотрите, ресторан "Шилла". Шилла и вязалла. Шилла - на мылло!
Или как Таня Фомина расплакалась, и мы набежали и стали спрашивать, что случилось, а она смеется сквозь слезы и говорит - у меня ПМС.
- ПМС! - кричим мы с Элей друг другу.
- Палатки! Ммм... Медовых!
- Сисек!
А потом еще "Пауки Меня Сожрали" и "Песни Моего Села"; и так. Каждые. Три. Минуты.
А Фомина! Фомина! Любите ли вы Фомину так, как люблю ее я? Фомина - это питерская Чуковская; Фомина округла, глазами поводит как двойной веточкой спелых вишен, грассирует, грассирует самым пленительным, самым кокетливым образом, и, производя контрольный выстрел в мое сердце, начинает говорить:
- Тггактогг в поле дыгг-дыгг-дыгг, миггу - мигг, миггу - мигг! - а потом еще "кггейсегг Авггогга" и что-то про "пожаггище"; у Фоминой своя персональная вселенночка, в которой ей вечно все удивительно: она может сесть на стул в нашем номере, поднять за рукав свитер, висящий на спинке и изумиться:
- О! Моя третья рука!
Она может сказать: "Иногда такое пггиснится - тггусами не отмашешься!", и мы потом с Элей будем это ко всему цеплять:
- А то ведь работодатели набегут - трусами не отмашешься!
Фоминой можно прочитать строчки
Возьму ли шашку острую
Срублю лихую голову
и похабно разделить слова интонацией: срублю ли - хую голову, а Фомина захлопает глазами, потом начнет теребить себе рукавчик и, как дети, бормотать под нос:
- Срублюли... Ой, а что такое "блюли"? Блюлики! Это когда ласково называют рвоту, наверно - блюли? Мои блюлечки! А что еще может быть блюлями? У вас есть варианты?
- и наши, в общем-то, беспомощные "получить блюлей", тонут в ее потоке сознания, космос у Фоминой соединяется напрямую с речевым аппаратом, минуя мозг в качестве фильтра и охладителя; мы припомнили фоминские блюли в поезде и чуть не плакали.
Фомина так сыто и счастливо говорит слово "очень" - оно звучит у нее как "ощинь", и это "ощинь" тоже вползало в конец каждого нашего диалога в поезде. Ощинь-ощинь, ну давай у листьев спросим, где он май, вечный май.
Про Фомину слагается эпос, мы говорили ей всФоминаю словно сон, как знакомились с тобой и одна Фомина на все времена; мы делились:
- Фомина - она сама женственность же.
- Даа. Фемина Фомина.
Мы выпили, съели, скупили, выкурили пол-Питера; знаете, что у них пишут в меню? Там пишут "спаржа под смелым соусом" и "подрумяненные креветки"! Там пишут "припорошена каперсами и корнишонами"! "Подается под невероятным сливочным соусом с ломтиком фуа-гра"!
Как Эльвира Павловна делилась с нами старым рецептом:
- Есть такое простое блюдо - отвари потихоньку калитку...
Эля еще нашла в меню блюдо "Рыба в огне" и выдохнула сладострастно:
- Рыба в огне! Это же мы с Вами!
(Потому что мы обе родились в марте).
Или как мы шли, и Эля пела:
- В голове моей опилки! Да-да-да!
- Эля, слушайте. Это ведь не просто так, тут что-то зашифровано. Опилки Дадада. Был такой Дадад - его порубили и спрятали опилки Винни-Пуху в голову. Винни-Пух зомби!
Или как ближе к Староневскому висит огромный плакат с надписью: ЛЕЧЕНИЕ ЗАИКАНИЯ, а над ней - фотография зловещей скуластой тетки с каменным лицом; мы даже дышать не могли, так хохотали.
- Вылечишь заикание. Получишь гарантированный энурез.
Мы там пикировались аллюзиями, стихами, взглядами, жестами как спятившие жонглеры; мы приползали часов в двенадцать в отель, садились в холле, в красные кресла, Эля брала сигаретку и кофе, я наливала какао, и мы трепались до восьми утра, не отрываясь, не ослабляя натяжения взглядовых струн.
- Эля с Вами так легко, Вы все ловите влет.
- Влет. В лед и пламень. Рыба в огне!
Мы с ней как-то вышли из гостей и пошли на Дворцовую набережную, а Нева такая грузная, туманная, такая сонная, лед ломается и застывает снова, а где-то вода, неровно, как будто у реки губы трескаются. Мы вышли и стали смотреть на лед, и увидели мужичка невдалеке, он стоял с девушкой и смеялся в нашу сторону.
Он подошел к нам, стал размахивать руками и громко произносить отдельные звуки - "о!", "а!", "ы!", и показывал пальцами себе на уши, объясняя, что он глухой; я испугалась, я думала, он станет просить денег или что-то предлагать, но он показывал мне на лоб и что-то безуспешно пытался рассказать, а потом ушел; Эля потом перевела мне это "такая красивая, а глаза грустные".
Мы остались стоять и говорить, и через несколько минут он пришел к нам с упаковкой "Юбилейного", и на дне ее лежало одно, последнее печенье.
И я его взяла и стала благодарить, и он так разулыбался, так неожиданно белозубо и счастливо, и стал опять показывать на себя, на уши, выкрикивать "о" и "а"; потом стал писать крупно, пальцем, на парапете: КОЛЯ, и я тоже вывела указательным ВЕРА, и он обрадовался, поцеловал руку, отошел и перекрестил меня. Тихонько, от груди. Потому что это было Рождество. Сочельник.
И я разломала печенье, половину отдала Эле, половину оставила себе. И оно раскрошилось в сумке, и я вытащила его вот только что и положила на стол.
А подушечка указательного на правой руке, которым я начертила Коле свое имя, остался черным-пречерным, и еще долго не отмывался.
Это Питер взял у меня отпечаток пальца.
И теперь везде меня найдет.
Вот.