Все было гораздо страшнее, достойнее и значительнее
Какую замечательную статью, как глоток свежего воздуха в нашем смрадном тумане, написал Сергей Ковалев в «Новой газете» («О тщеславии и вранье. Ответ с переходом на личности»). Слава Богу, что омерзительная книга Виктора Красина и такой же фильм Андрея Лошака заставили его написать хоть малую долю того, что он знает и что мог бы сказать, что должен был бы сказать.
Пусть по свойственному ему отвращению к бахвальству и саморекламе он не написал о жертвенном, героическом, создавшем замечательную традицию в русском обществе того времени и прямо связанным с историей Красина и Якира, поступке Татьяны Великановой, Татьяны Ходорович и его самого - Сергея Ковалева. Точнее все это прозвучало, но как-то мельком, неясно и совершенно не так как заслуживало.
Во время якобы следствия над Якиром и Красиным (а точнее - сложной операции КГБ), через Иру Якир гэбисты передали, что за каждый новый выпуск «Хроники текущих событий» они будут арестовывать первых пришедших им в голову людей, имеющих хотя бы отдаленное отношение к этому миру - и тут же арестовали Ирину Белогородскую, которая точно не была главным человеком в «Хронике». И ошеломленные этим откровенным шантажом, точнее, как и следовало ожидать от советских властей ничем не отличающихся от бандитов, объявлением заложниками любого, кого они выберут, правозащитники, боясь новых арестов ни в чем не повинных людей, на время прекратили выпуск «Хроники». Но все же через год, сразу три номера, «Хроники текущих событий» были открыто переданы журналистам на пресс-конференции. Великанова, Ходорович и Ковалев открыто сказали, что они - редакторы столь ненавистной властям и такой необходимой всей стране «хроники». Хотите арестовывать - берите нас. И сразу же поломали бандитскую систему заложничества, примененную КГБ. И, конечно, вскоре, как и ожидали, были арестованы и расплата была куда более жестокой, чем у демонстрантов 1968 года на Лобном месте.
Но нелюбовь Сергея Адамовича писать о себе понять можно, как и уверенность в том, что лишь бы ты сам делал все как должно, а уж что будут думать и говорить через десятки лет - не так существенно. Нельзя согласиться с тем, что он берется за перо лишь для того, чтобы поставить на место совсем дурного человека - Виктора Красина. Но ничего не пишет публично (дай Бог, чтобы это было рассказано хотя бы «Мемориалу») о людях совершенно замечательных, которые должны быть осознанной гордостью России и о которых уже почти некому кроме него написать - о Григории Подъяпольском (вероятно, убитом КГБ, но никто не сказал этого вслух - ведь нет неопровержимых доказательств), Андрее Твердохлебове, Константине Бабицком и Косте Богатыреве (тоже убитом), а главное обо всей этой среде, атмосфере жертвенной, чистой и благородной, обо всем движении первых праведников и правозащитников, которые бесспорно было самым лучшим, самым достойным, самым самоотверженным общественным движением в русской истории. Правозащитное движение, быстро включившее в себя, собравшее вокруг себя всех лучших людей в Советском Союзе, теперь уже героев своих народов: татарина Мустафу Джемилева, грузина Мераба Коставу, армянина Паруйра Айрикяна, а уж украинцев, литовцев, эстонцев просто не перечесть. Лишь по нашей худости оно еще не осознается поразительным примером для подражания в России и одной из немногих ее надежд.
Я могу лишь жалеть о том, что для меня эта среда коммунистов-идеалистов, детей старых большевиков и беспартийных, влюбленных в «героику революции» и «подлинно ленинские принципы» власти, была тогда не просто совершенно чужой - мои родные были в эмиграции, ни среди них, ни среди друзей не было ни членов КПСС, ни детей старых большевиков, я с двадцати лет умудрился читать лекции о Цветаевой, включая и «Лебединый стан», уже через два года писал всюду, где мог - в основном в «Литературной энциклопедии» о Белом, Мережковском, Ремизове м Минском, переписывался с Берберовой и Кодрянской, получал из Парижа «проходимые» по почте книги и даже пусть просоветскую, но все же эмигрантскую газету. Эта среда мне казалась еще и слегка диковатой. Им был ближе средний писатель (хотя, конечно, великий политик) Александр Солженицын, чем гениальный и хорошо знакомый мне Шаламов, они стояли в очередях на выставки Ильи Глазунова, не понимая, что он просто спекулянт от живописи и неуч. Но это я пытаюсь оправдаться перед самим собой.
А ведь именно эти люди тогда, в конце шестидесятых - начале семидесятых годов, создали самое чистое, жертвенное и разумное движение за многие столетия русского стремления к свободе, которое в фантастических, небывалых ни в России, ни в мире условиях смогло не только выстоять, не только найти совершенно точную моральную позицию, но и стать поразительным примером, по сути дела воспитателем нескольких поколений людей в Советском Союзе и России.
Чтобы расставить некоторые ориентиры вспомним другие наиболее известные общественные движения, стремившиеся приблизить Россию к Европе. Начнем, конечно, с декабристов, но куда им - гвардейским офицерам - за редким исключением безумно испугавшимся казематов Шлиссельбургской крепости и начавшихся допросов, сразу же откровенно начавших все рассказывать о себе и других и постоянно просивших о помиловании. А практически все правозащитники на следствиях молчали, называя их противозаконными действиями, просьб о помиловании не писали. Как здесь не вспомнить Татьяну Великанову, уже почти ослепшую в среднеазиатской ссылке, но запрещавшую даже родным писать об ее помиловании, что тогда устраивало КГБ.
Да и гораздо более героические и жертвенные, чем декабристы, русские народники тоже не выдерживают сравнения с первыми русскими правозащитниками. Слабостью народников была (для основной среды) заметная провинциальность, идеалистически, несколько примитивно сформулированные цели, такие как «хождение в народ», о котором было весьма смутное представление, а в наиболее известной и, к несчастью, влиятельной и популярной своей части - очень радикальные. Мало того, что это была героизация терроризма, который, расширяясь, но в таких привычных для русских формах дожил до наших дней, но и в более миролюбивых влияниях это было создание общественного мнения с полным, пожалуй даже издевательским, неприятием и впрямь далеко небезупречной государственной власти, неприятием, которое и стало опорой русских революций, большевистской диктатуры и чудовищного террора.
Правозащитники, в отличие от народников, сразу же отказались от любых насильственных действий, с большим или меньшим успехом вообще от политических целей. Их целями была защита прав человека сперва в рамках хотя бы сталинской конституции, потом - международных актов о правах человека, а с 1975 года - подоспевшей Третьей корзины Хельсинкских соглашений. При этом у правозащитников сохранялся жертвенный самоотверженный пафос лучшей части русских народников.
А ведь на самом деле положение первых правозащитников было куда стрешнее, чем у декабристов и народников и гораздо отвратительнее, чем даже пишет Сергей Ковалев.
Не только Красин был осведомителем КГБ, по-видимому, в первый его срок, и мгновенно «раскололся» при аресте в 1973 году. С ним все же КГБ пришлось немного поработать, разбудить тщеславие, внушить уверенность в его величии и лишь тогда пугнуть мифическим смертным приговором. Так же до этого пугал наивных Ларису Богораз и Юлия Даниэля другой провокатор - Андрей Синявский, якобы висевшей над ним «высшей мерой наказания».
Второй главный персонаж «дела» - Петр Якир на самом деле был гораздо хуже. Он был провокатором и информатором КГБ еще в годы своей лагерной юности, почти детства. Приведу изрядную цитату из книги сценариста Валерия Фрида «58 с половиной или записки лагерного придурка», на которую мне указала Татьяна Левина, и ее бесспорно знает Ковалев. Фрид не просто был в одном лагере с Якиром, но вместе с ним «хавал» (ел) - в лагере нет более высокой степени близости и доверия.
«… В день отправки воровского этапа на Юрк Ручей ко мне пришел грустный
Петька Якир и сообщил, что его снимают с бригадирства, этапируют с блатными на штрафняк. С ворьем он “водил коны”, т.е., якшался; они и называли его уважительно, как своего - не Петька, а Петро. Но ни
в каких лагерных грехах Якир повинен не был. За что же на штрафняк?!
- Посылают разрабатывать Ивана Ивкина, - объяснил Петька.- Я ж у них на кукане.
А я опять не понял - у кого “у них”? Да и термин “разрабатывать” в таком контексте я слышал первый раз в жизни. И тогда Петька поведал мне свою невеселую историю. Оказывается, еще когда он
отбывал свой первый срок, совсем мальчишкой, его завербовали “органы”. И вот теперь он должен был по заданию кума ехать с блатными на Юрк Ручей, чтобы там втереться в доверие к Ивану Ивкину и выяснить, не скрыл ли тот чего-нибудь от следствия. Потому что, хотя Ивкин считался законным вором, срок он получил по ст.58-1б, измена родине - побывал в финском плену.
Не знаю, что заставило Якира “расшифроваться”. Но был он по-блатному сентиментален и в нервном порыве время от времени раскрывал передо мною душу, рассказывая и такое, о чем не рассказывают.
…
Шел уже пятьдесят седьмой год. Отозвав Петра в сторонку, я спросил:
- Скажи, они от тебя отвязались?
Он искренне удивился:
- Кто?
- Ну помнишь, ты мне рассказывал… Про Ивана Ивкина… Что ты у них на крючке.
А он, представьте себе, забыл. Скривился, помрачнел:
- А-а… Да, давно отвязались, давно… Но ты никому не рассказывал?
- Нет.
- И не надо.
Я и не рассказывал - пока не началась Петькина диссидентская активность.
Кое-что нас с Юлием Дунским (тоже сидевшим с Якиром - С.Г.) удивляло и раньше. Подозрительным казалось, что Якира, с его восьмью классами, после лагеря приняли в институт - Историко-Архивный, живший под покровительством “органов”. Странно было, что у Петькиных сподвижников случаются неприятности, а с ним все в порядке.
…
Много чего слышали. Но все равно, из какой-то нелепой, может быть, лояльности, мы, предупреждая близких людей, не говорили прямо: “Якир стукач”, а остерегали: “Он у них под таким ярким прожектором, что лучше держаться подальше - а то ведь можно попасть в непонятное и непромокаемое”.
Только Мише Левину и Нинке Гинзбург, в девичестве Ермаковой, мы объяснили все прямым текстом, без эвфемизмов - потому что очень уж настойчиво Петька стал вымогать подписи у Мишиного тестя академика Леонтовича и Нининого мужа академика Гинзбурга.
Были у нас кое-какие сведения и о неблаговидной роли, которую Якир играл во время воркутинской забастовки зеков (лагерный срок он кончал на Воркуте). Но об этом мы молчали: все-таки слухи и умозаключения недоказательны - не то, что наш с Петькой разговор на комендантском. А из него я помню каждое слово и “готов дать правдивые показания”. Только это никому уже не нужно: Якира давно нет в живых; забыто уже и его поведение на процессе - позорное с точки зрения тех, кто не знал истинного положения дел, и естественное в глазах тех, кто знает.
…
Меньше всего я хочу, чтобы создалось впечатление, будто Петр Якир был просто-напросто стукачом, заурядным сексотом. Уверен, что он искренне разделял диссидентские идеи и страстно желал крушения советской системы. Но судьба связала его с “органами” и он пошел по пути всех знаменитых провокаторов прошлого - таких, как Азеф, таких, как Малиновский. Он работал и на кагебешных своих хозяев, и
на дело революции (диссидентское движение кто-то неглупый назвал “ползучей революцией”). Причем Якир наверняка утешал себя тем, что выдавая мелкую сошку, он покупает свободу действий себе, лидеру движения. Так думать было удобно. А может, была еще в этом и достоевщина, бесовская радость от сознания своей власти и над теми, и над другими».
Возникает, конечно, вопрос, а зачем КГБ понадобилось лет пять-шесть собирать вокруг Якира и Красина все новых и новых будущих диссидентов, создавать «Инициативную группу по защите прав человека», провоцировать издание «Хроники», плодить число людей более информированных о скрываемых»прелестях советской власти», многих в будущем жестких ее противников. Естественно, ответы могут быть только предположительными.
Первым возникает в памяти дело ВСХСОН’а, где информатор КГБ Гидони два года сообщал о все растущей подпольной организации. Возможно в КГБ хотели, чтобы Игорь Огурцов успел найти и собрать в ней всех тех, кто готов был даже с оружием в руках бороться с советской властью. Когда процесс был завершен (в доступных Огурцову кругах) все они и были арестованы, причем, хотя лишь немногие получили большие сроки, ВСХСОН больше не возродился. Может быть и здесь медлили, чтобы собрать все мельчайшие корешки оппозиционных настроений.
Но в памяти может возникнуть и другая, на этот раз зарубежная организация - Народно-трудовой союз. На самом деле очень небольшую, совсем не влиятельную в эмиграции и пользующуюся минимальной поддержкой правительств западных стран, к тому же постоянно насыщенную агентами КГБ (чего стоит один только полковник Карпович), организацию в Советском Союзе постоянно рекламировали, как мощного непобедимого противника советской власти. Этот почти мифический противник во многом оправдывал существование целых подразделений внутри КГБ и даже самого КГБ в целом, давал основания для получения все новых ассигнований и властных полномочий внутри страны, где то же появлялись грозные «энтэсовцы», вступившие туда «самоприемом» только благодаря рекламе созданной КГБ.
Понятно, что важнейшей целью Андропова в эти годы было восстановление роли и мощи «комитета», сведенных Хрущевым почти до минимума. Поэтому очень крупное, втихую раскрученное им самим, дело с диссидентами ему, конечно, было очень выгодно. Впрочем, возможно, в качестве важных целей была и одна и вторая. Вторая, конечно, была достигнута, даже сам Андропов в отличие от Семичастного, который был всего лишь кандидатом в члены ЦК КПСС, в конце концов стал полноправным членом Политбюро, но первой задачи КГБ решить не удалось. Поколение правозащитников, возникшее из одной провокации КГБ, создавшее первую свою организацию по инициативе еще двух провокаторов, сами оказались настолько мужественны, чисты, честны перед собой и другими, интеллектуально подготовлены к выбору абсолютно точного пути, а, главное, настолько соответствовали требованиям времени, что все эти безумные гэбэшные выдумки вначале, жесткие репрессии в дальнейшем, не смогли сломать ни Юлия Даниэля, первым из этого поколения встретившимся с провокацией, ни членов Инициативной группы (конечно, кроме самих стукачей), ни редакторов «Хроники», Комитета по правам человека, создателей многочисленных появившихся специализированных правозащитных групп: Христианского комитета по защите прав верующих (в Москве), Инициативной группы по защите прав верующих (в Западной Украине), Инициативной группы по защите прав инвалидов и многих, многих других. За редчайшими исключениями сперва десятки, потом сотни их членов шли в тюрьмы, лагеря, ссылки, которые нередко оказывались хуже лагерей. Молчали на следствии, прекрасно говорили в последнем слове о свободе печати и информации, а по сути дела просто о свободе, нарушении в Советском Союзе всех прав его граждан - на свободу вероисповедания и праве на воспитание детей, о свободе передвижения в стране и возможности возвращения в родные места для миллионов людей все же уцелевших после зверского насильственного выселения в Сибирь и Среднюю Азию, о свободе выезда из этого «рая» - всех тем не перечтешь.
Первые правозащитники, защищая высокое личное достоинство и право на самоуважение, своим героическим примером воспитали, выростили два поколения новых людей в Советском Союзе, но, к несчастью, оказались в силу своей честности, доверчивости, во многих случаях - наивности беззащитны в 1986-95 годы, когда КГБ вновь перешел от «элементарных» андроповских репрессий к крупным политическим играм, к новым «реальностям» и к новой еще более изощренной демагогии тех, кто теперь рвался к власти.
Я думаю, что был неправ Юлий Даниэль, когда не хотел говорить то, что ему было очевидно в своем подельнике Синявском. Важным было не его разоблачение, а опыт, представление о большой сложности мира, необходимые для чистых и искренних людей, которые хотели этот мир улучшить. Отвратительным, гнусным было поведение Валерия Фрида (не зря же он и в лагере был «придурком»), который дал себе труд предупредить двух академиков о том, кто же такой Якир, но не предупредил десятки других людей, среди которых были семнадцатилетние школьники и вся дальнейшая жизнь их была сломана провокатором. Характерно то, как он в своих записках внятно пишет о вине Якира, но ни разу даже не задумывается - о собственной. Да и вина Якира была куда большей, чем роль и вина знаменитых провокаторов Азефа и Малиновского. Те, выдавая своих товарищей, а при этом активно действуя в их среде, к тому же вполне отвратительной по сути своей: террористической у эсеров и просто бандитской у большевиков, были всего лишь агентами охранки и все это было в воздухе начала века, не зря же величайший роман того времени - «Петербург» Андрея Белого - весь о провокации и терроризме. Но они все же не были организаторами «Народной воли» или СДРП (большевиков). Два наших негодяя Петр Якир и Виктор Красин сами вовлекали наивных и чистых людей в антиправительственную деятельность. Сами (точнее, конечно, по указанию КГБ) решили «теперь пришло время» для создания первой диссидентской организации «Инициативной группы по защите прав человека», чтобы привлечь все новых и новых сочувствующих со всех концов страны и придать «Делу Красина и Якира» нужный для КГБ размах и значение. И тем выше подвиг тех, кого они предали, но не заставили уступить.
Все это могло быть, может быть только в нашей несчастной, искалеченной стране.
Я узнал изнутри эту дивную среду, к тому же воспитавшую своим примером целое поколение русских людей, только после того, как КГБ раздраженный моим поведением свободного человека в несвободной стране и к тому же заинтересованный моими знакомыми и в СССР (Шаламовым, Некрасовым, Белинковым) и в эмиграции решил сделать меня своим осведомителем и вдруг выяснилось, неожиданно для них и для меня, что со мной невозможно договориться даже перед угрозой тюрьмы. Но вышел я через пять лет в 80-и году уже на исходе правозащитного движения, продолжил Бюллетень «В» после ареста Ивана Ковалева и Алексея Смирнова, а потом высылки Владимира Тольца, сохраняя традицию все же раздавленной КГБ «Хроники», получил новый срок и когда вышел в самом начале перестройки (тут редакция «В» и создала «Гласность») стало ясным, что высокое жертвенное моральное преимущество у первых диссидентов в сравнении с народниками - отказ от безоговорочного, радикального неприятия власти, постоянная готовность к диалогу, поддерживаемая тем, что многие были детьми старых большевиков и сохраняли хоть какие-то ослабевшие, косвенные, но все же хотя бы моральные связи с властью, надежды на ее внутреннее (с их помощью) совершенствование, ко второй половине восмидесятых годов, с началом перестройки, оказалось очень серьезной слабостью и даже ошибкой. Правозащитников первой волны - эту гордость России, не научил ни самый первый первоначальный их опыт с бандитским захватом советскими властями заложников, ни лагеря, ни тюрьмы, ни многочисленные убийства, совершаемые КГБ внутри страны, которые уже нельзя было отрицать - на Украине, в Москве, в Литве, в Армении. Правозащитники (немногие, решившие «пойти в политику») не хотели понять, что в отличие от народников, они имеют дело не с пусть несовершенным, ошибающимся, но искренне желающим добра и России и ее народу законным царским правительством, а лишь с слегка мутирующей, меняющей свои внешние оболочки, но остающейся по сути своей все той же бандитской шайкой, захватившей в семнадцатом году власть в России, уничтожившей без всякой жалости половину ее населения и к восьмидесятым годам нашедшей новые формы сохранения по прежнему террористической власти.
Когда меня арестовали и в первый и во второй раз я, не соблюдая хорошо известные мне диссидентские заветы («не участвую в следствии, поскольку незаконно арестован, не буду принимать участия в незаконных действиях»), охотно разговаривал и со следователями и с тюремщиками. Но в конце концов каждый из них задавал мне один и тот же вопрос:
- Почему вы. Сергей Иванович, нас за людей не считаете?
Жена моя не могла писать письма, потому что их читают тюремщики. А мне было все равно - тех, кто читает чужие письма я, действительно, не считал людьми.
Сергей Адамович всех их людьми, худшими или лучшими, конечно, считал. Когда уже почти в наше время, он приехал с инспекцией в Чистопольскую тюрьму, где все мы сидели и где в соседних камерах со мной убили Марка Морозова и Анатолия Марченко, тюремщики ему показались совсем разными и многие даже хорошими.
Я не уверен, что был прав в своем ригоризме, но именно он, вместе с тюремным опытом, меня спас от катастрофической моральной и политической ошибки в годы перестройки и правления Бориса Ельцина.
Те несколько правозащитников, которые решили включиться в политическую деятельность, забыв свой опыт с Якиром и Красиным, поверили, хорошо подброшенной им идее, что это «они победили», поверили разговорам Горбачева, а потом и Ельцина с Гайдаром, а точнее тому же КГБ, который рвался к абсолютной власти в стране. Их подкупал все растущий антикоммунизм и радикальность реформ, нравился отказ от китайского пути (а все было очень просто - в Китае реформы начала партия, в СССР - КГБ, которому для прихода к власти, надо было хотя бы дискредитировать КПСС), не настораживал польский опыт - они, по-прежнему, были очень доверчивы. Только трагедия чеченской войны многое расставила по своим местам, хотя некоторое время их, как полезные для власти моральные авторитеты, еще допускали на правительственные СМИ. Но теперь уже им, говорившим как всегда пусть частную, но бесспорную правду, уже никто не верил, как и всей государственной пропаганде. Так был забыт, временно сведен на нет в русской памяти высокий подвиг и пример первых русских правозащитников.
И хотя статья Сергея Ковалева в «Новой газете» о Викторе Красине мне действительно кажется вполне замечательной, я полагаю, что он не прав, так же как не был прав Юлий Даниэль, когда считал, что нужно молчать о Синявском и не права Лариса Богораз, когда не все, что знала, писала о демонстрации на Лобном месте. Сергей Ковалев не договаривает, не пишет обо всей этой провокации в целом, а это давно уже не их личное, а общее российское трагическое достояние. Тем самым они лишают новое поколение, так страшно выстраданного Сергеем Ковалевым и его друзьями, в конечном итоге всей Россией, драгоценного опыта, понимания того с кем мы имеем дело.
Пусть по свойственному ему отвращению к бахвальству и саморекламе он не написал о жертвенном, героическом, создавшем замечательную традицию в русском обществе того времени и прямо связанным с историей Красина и Якира, поступке Татьяны Великановой, Татьяны Ходорович и его самого - Сергея Ковалева. Точнее все это прозвучало, но как-то мельком, неясно и совершенно не так как заслуживало.
Во время якобы следствия над Якиром и Красиным (а точнее - сложной операции КГБ), через Иру Якир гэбисты передали, что за каждый новый выпуск «Хроники текущих событий» они будут арестовывать первых пришедших им в голову людей, имеющих хотя бы отдаленное отношение к этому миру - и тут же арестовали Ирину Белогородскую, которая точно не была главным человеком в «Хронике». И ошеломленные этим откровенным шантажом, точнее, как и следовало ожидать от советских властей ничем не отличающихся от бандитов, объявлением заложниками любого, кого они выберут, правозащитники, боясь новых арестов ни в чем не повинных людей, на время прекратили выпуск «Хроники». Но все же через год, сразу три номера, «Хроники текущих событий» были открыто переданы журналистам на пресс-конференции. Великанова, Ходорович и Ковалев открыто сказали, что они - редакторы столь ненавистной властям и такой необходимой всей стране «хроники». Хотите арестовывать - берите нас. И сразу же поломали бандитскую систему заложничества, примененную КГБ. И, конечно, вскоре, как и ожидали, были арестованы и расплата была куда более жестокой, чем у демонстрантов 1968 года на Лобном месте.
Но нелюбовь Сергея Адамовича писать о себе понять можно, как и уверенность в том, что лишь бы ты сам делал все как должно, а уж что будут думать и говорить через десятки лет - не так существенно. Нельзя согласиться с тем, что он берется за перо лишь для того, чтобы поставить на место совсем дурного человека - Виктора Красина. Но ничего не пишет публично (дай Бог, чтобы это было рассказано хотя бы «Мемориалу») о людях совершенно замечательных, которые должны быть осознанной гордостью России и о которых уже почти некому кроме него написать - о Григории Подъяпольском (вероятно, убитом КГБ, но никто не сказал этого вслух - ведь нет неопровержимых доказательств), Андрее Твердохлебове, Константине Бабицком и Косте Богатыреве (тоже убитом), а главное обо всей этой среде, атмосфере жертвенной, чистой и благородной, обо всем движении первых праведников и правозащитников, которые бесспорно было самым лучшим, самым достойным, самым самоотверженным общественным движением в русской истории. Правозащитное движение, быстро включившее в себя, собравшее вокруг себя всех лучших людей в Советском Союзе, теперь уже героев своих народов: татарина Мустафу Джемилева, грузина Мераба Коставу, армянина Паруйра Айрикяна, а уж украинцев, литовцев, эстонцев просто не перечесть. Лишь по нашей худости оно еще не осознается поразительным примером для подражания в России и одной из немногих ее надежд.
Я могу лишь жалеть о том, что для меня эта среда коммунистов-идеалистов, детей старых большевиков и беспартийных, влюбленных в «героику революции» и «подлинно ленинские принципы» власти, была тогда не просто совершенно чужой - мои родные были в эмиграции, ни среди них, ни среди друзей не было ни членов КПСС, ни детей старых большевиков, я с двадцати лет умудрился читать лекции о Цветаевой, включая и «Лебединый стан», уже через два года писал всюду, где мог - в основном в «Литературной энциклопедии» о Белом, Мережковском, Ремизове м Минском, переписывался с Берберовой и Кодрянской, получал из Парижа «проходимые» по почте книги и даже пусть просоветскую, но все же эмигрантскую газету. Эта среда мне казалась еще и слегка диковатой. Им был ближе средний писатель (хотя, конечно, великий политик) Александр Солженицын, чем гениальный и хорошо знакомый мне Шаламов, они стояли в очередях на выставки Ильи Глазунова, не понимая, что он просто спекулянт от живописи и неуч. Но это я пытаюсь оправдаться перед самим собой.
А ведь именно эти люди тогда, в конце шестидесятых - начале семидесятых годов, создали самое чистое, жертвенное и разумное движение за многие столетия русского стремления к свободе, которое в фантастических, небывалых ни в России, ни в мире условиях смогло не только выстоять, не только найти совершенно точную моральную позицию, но и стать поразительным примером, по сути дела воспитателем нескольких поколений людей в Советском Союзе и России.
Чтобы расставить некоторые ориентиры вспомним другие наиболее известные общественные движения, стремившиеся приблизить Россию к Европе. Начнем, конечно, с декабристов, но куда им - гвардейским офицерам - за редким исключением безумно испугавшимся казематов Шлиссельбургской крепости и начавшихся допросов, сразу же откровенно начавших все рассказывать о себе и других и постоянно просивших о помиловании. А практически все правозащитники на следствиях молчали, называя их противозаконными действиями, просьб о помиловании не писали. Как здесь не вспомнить Татьяну Великанову, уже почти ослепшую в среднеазиатской ссылке, но запрещавшую даже родным писать об ее помиловании, что тогда устраивало КГБ.
Да и гораздо более героические и жертвенные, чем декабристы, русские народники тоже не выдерживают сравнения с первыми русскими правозащитниками. Слабостью народников была (для основной среды) заметная провинциальность, идеалистически, несколько примитивно сформулированные цели, такие как «хождение в народ», о котором было весьма смутное представление, а в наиболее известной и, к несчастью, влиятельной и популярной своей части - очень радикальные. Мало того, что это была героизация терроризма, который, расширяясь, но в таких привычных для русских формах дожил до наших дней, но и в более миролюбивых влияниях это было создание общественного мнения с полным, пожалуй даже издевательским, неприятием и впрямь далеко небезупречной государственной власти, неприятием, которое и стало опорой русских революций, большевистской диктатуры и чудовищного террора.
Правозащитники, в отличие от народников, сразу же отказались от любых насильственных действий, с большим или меньшим успехом вообще от политических целей. Их целями была защита прав человека сперва в рамках хотя бы сталинской конституции, потом - международных актов о правах человека, а с 1975 года - подоспевшей Третьей корзины Хельсинкских соглашений. При этом у правозащитников сохранялся жертвенный самоотверженный пафос лучшей части русских народников.
А ведь на самом деле положение первых правозащитников было куда стрешнее, чем у декабристов и народников и гораздо отвратительнее, чем даже пишет Сергей Ковалев.
Не только Красин был осведомителем КГБ, по-видимому, в первый его срок, и мгновенно «раскололся» при аресте в 1973 году. С ним все же КГБ пришлось немного поработать, разбудить тщеславие, внушить уверенность в его величии и лишь тогда пугнуть мифическим смертным приговором. Так же до этого пугал наивных Ларису Богораз и Юлия Даниэля другой провокатор - Андрей Синявский, якобы висевшей над ним «высшей мерой наказания».
Второй главный персонаж «дела» - Петр Якир на самом деле был гораздо хуже. Он был провокатором и информатором КГБ еще в годы своей лагерной юности, почти детства. Приведу изрядную цитату из книги сценариста Валерия Фрида «58 с половиной или записки лагерного придурка», на которую мне указала Татьяна Левина, и ее бесспорно знает Ковалев. Фрид не просто был в одном лагере с Якиром, но вместе с ним «хавал» (ел) - в лагере нет более высокой степени близости и доверия.
«… В день отправки воровского этапа на Юрк Ручей ко мне пришел грустный
Петька Якир и сообщил, что его снимают с бригадирства, этапируют с блатными на штрафняк. С ворьем он “водил коны”, т.е., якшался; они и называли его уважительно, как своего - не Петька, а Петро. Но ни
в каких лагерных грехах Якир повинен не был. За что же на штрафняк?!
- Посылают разрабатывать Ивана Ивкина, - объяснил Петька.- Я ж у них на кукане.
А я опять не понял - у кого “у них”? Да и термин “разрабатывать” в таком контексте я слышал первый раз в жизни. И тогда Петька поведал мне свою невеселую историю. Оказывается, еще когда он
отбывал свой первый срок, совсем мальчишкой, его завербовали “органы”. И вот теперь он должен был по заданию кума ехать с блатными на Юрк Ручей, чтобы там втереться в доверие к Ивану Ивкину и выяснить, не скрыл ли тот чего-нибудь от следствия. Потому что, хотя Ивкин считался законным вором, срок он получил по ст.58-1б, измена родине - побывал в финском плену.
Не знаю, что заставило Якира “расшифроваться”. Но был он по-блатному сентиментален и в нервном порыве время от времени раскрывал передо мною душу, рассказывая и такое, о чем не рассказывают.
…
Шел уже пятьдесят седьмой год. Отозвав Петра в сторонку, я спросил:
- Скажи, они от тебя отвязались?
Он искренне удивился:
- Кто?
- Ну помнишь, ты мне рассказывал… Про Ивана Ивкина… Что ты у них на крючке.
А он, представьте себе, забыл. Скривился, помрачнел:
- А-а… Да, давно отвязались, давно… Но ты никому не рассказывал?
- Нет.
- И не надо.
Я и не рассказывал - пока не началась Петькина диссидентская активность.
Кое-что нас с Юлием Дунским (тоже сидевшим с Якиром - С.Г.) удивляло и раньше. Подозрительным казалось, что Якира, с его восьмью классами, после лагеря приняли в институт - Историко-Архивный, живший под покровительством “органов”. Странно было, что у Петькиных сподвижников случаются неприятности, а с ним все в порядке.
…
Много чего слышали. Но все равно, из какой-то нелепой, может быть, лояльности, мы, предупреждая близких людей, не говорили прямо: “Якир стукач”, а остерегали: “Он у них под таким ярким прожектором, что лучше держаться подальше - а то ведь можно попасть в непонятное и непромокаемое”.
Только Мише Левину и Нинке Гинзбург, в девичестве Ермаковой, мы объяснили все прямым текстом, без эвфемизмов - потому что очень уж настойчиво Петька стал вымогать подписи у Мишиного тестя академика Леонтовича и Нининого мужа академика Гинзбурга.
Были у нас кое-какие сведения и о неблаговидной роли, которую Якир играл во время воркутинской забастовки зеков (лагерный срок он кончал на Воркуте). Но об этом мы молчали: все-таки слухи и умозаключения недоказательны - не то, что наш с Петькой разговор на комендантском. А из него я помню каждое слово и “готов дать правдивые показания”. Только это никому уже не нужно: Якира давно нет в живых; забыто уже и его поведение на процессе - позорное с точки зрения тех, кто не знал истинного положения дел, и естественное в глазах тех, кто знает.
…
Меньше всего я хочу, чтобы создалось впечатление, будто Петр Якир был просто-напросто стукачом, заурядным сексотом. Уверен, что он искренне разделял диссидентские идеи и страстно желал крушения советской системы. Но судьба связала его с “органами” и он пошел по пути всех знаменитых провокаторов прошлого - таких, как Азеф, таких, как Малиновский. Он работал и на кагебешных своих хозяев, и
на дело революции (диссидентское движение кто-то неглупый назвал “ползучей революцией”). Причем Якир наверняка утешал себя тем, что выдавая мелкую сошку, он покупает свободу действий себе, лидеру движения. Так думать было удобно. А может, была еще в этом и достоевщина, бесовская радость от сознания своей власти и над теми, и над другими».
Возникает, конечно, вопрос, а зачем КГБ понадобилось лет пять-шесть собирать вокруг Якира и Красина все новых и новых будущих диссидентов, создавать «Инициативную группу по защите прав человека», провоцировать издание «Хроники», плодить число людей более информированных о скрываемых»прелестях советской власти», многих в будущем жестких ее противников. Естественно, ответы могут быть только предположительными.
Первым возникает в памяти дело ВСХСОН’а, где информатор КГБ Гидони два года сообщал о все растущей подпольной организации. Возможно в КГБ хотели, чтобы Игорь Огурцов успел найти и собрать в ней всех тех, кто готов был даже с оружием в руках бороться с советской властью. Когда процесс был завершен (в доступных Огурцову кругах) все они и были арестованы, причем, хотя лишь немногие получили большие сроки, ВСХСОН больше не возродился. Может быть и здесь медлили, чтобы собрать все мельчайшие корешки оппозиционных настроений.
Но в памяти может возникнуть и другая, на этот раз зарубежная организация - Народно-трудовой союз. На самом деле очень небольшую, совсем не влиятельную в эмиграции и пользующуюся минимальной поддержкой правительств западных стран, к тому же постоянно насыщенную агентами КГБ (чего стоит один только полковник Карпович), организацию в Советском Союзе постоянно рекламировали, как мощного непобедимого противника советской власти. Этот почти мифический противник во многом оправдывал существование целых подразделений внутри КГБ и даже самого КГБ в целом, давал основания для получения все новых ассигнований и властных полномочий внутри страны, где то же появлялись грозные «энтэсовцы», вступившие туда «самоприемом» только благодаря рекламе созданной КГБ.
Понятно, что важнейшей целью Андропова в эти годы было восстановление роли и мощи «комитета», сведенных Хрущевым почти до минимума. Поэтому очень крупное, втихую раскрученное им самим, дело с диссидентами ему, конечно, было очень выгодно. Впрочем, возможно, в качестве важных целей была и одна и вторая. Вторая, конечно, была достигнута, даже сам Андропов в отличие от Семичастного, который был всего лишь кандидатом в члены ЦК КПСС, в конце концов стал полноправным членом Политбюро, но первой задачи КГБ решить не удалось. Поколение правозащитников, возникшее из одной провокации КГБ, создавшее первую свою организацию по инициативе еще двух провокаторов, сами оказались настолько мужественны, чисты, честны перед собой и другими, интеллектуально подготовлены к выбору абсолютно точного пути, а, главное, настолько соответствовали требованиям времени, что все эти безумные гэбэшные выдумки вначале, жесткие репрессии в дальнейшем, не смогли сломать ни Юлия Даниэля, первым из этого поколения встретившимся с провокацией, ни членов Инициативной группы (конечно, кроме самих стукачей), ни редакторов «Хроники», Комитета по правам человека, создателей многочисленных появившихся специализированных правозащитных групп: Христианского комитета по защите прав верующих (в Москве), Инициативной группы по защите прав верующих (в Западной Украине), Инициативной группы по защите прав инвалидов и многих, многих других. За редчайшими исключениями сперва десятки, потом сотни их членов шли в тюрьмы, лагеря, ссылки, которые нередко оказывались хуже лагерей. Молчали на следствии, прекрасно говорили в последнем слове о свободе печати и информации, а по сути дела просто о свободе, нарушении в Советском Союзе всех прав его граждан - на свободу вероисповедания и праве на воспитание детей, о свободе передвижения в стране и возможности возвращения в родные места для миллионов людей все же уцелевших после зверского насильственного выселения в Сибирь и Среднюю Азию, о свободе выезда из этого «рая» - всех тем не перечтешь.
Первые правозащитники, защищая высокое личное достоинство и право на самоуважение, своим героическим примером воспитали, выростили два поколения новых людей в Советском Союзе, но, к несчастью, оказались в силу своей честности, доверчивости, во многих случаях - наивности беззащитны в 1986-95 годы, когда КГБ вновь перешел от «элементарных» андроповских репрессий к крупным политическим играм, к новым «реальностям» и к новой еще более изощренной демагогии тех, кто теперь рвался к власти.
Я думаю, что был неправ Юлий Даниэль, когда не хотел говорить то, что ему было очевидно в своем подельнике Синявском. Важным было не его разоблачение, а опыт, представление о большой сложности мира, необходимые для чистых и искренних людей, которые хотели этот мир улучшить. Отвратительным, гнусным было поведение Валерия Фрида (не зря же он и в лагере был «придурком»), который дал себе труд предупредить двух академиков о том, кто же такой Якир, но не предупредил десятки других людей, среди которых были семнадцатилетние школьники и вся дальнейшая жизнь их была сломана провокатором. Характерно то, как он в своих записках внятно пишет о вине Якира, но ни разу даже не задумывается - о собственной. Да и вина Якира была куда большей, чем роль и вина знаменитых провокаторов Азефа и Малиновского. Те, выдавая своих товарищей, а при этом активно действуя в их среде, к тому же вполне отвратительной по сути своей: террористической у эсеров и просто бандитской у большевиков, были всего лишь агентами охранки и все это было в воздухе начала века, не зря же величайший роман того времени - «Петербург» Андрея Белого - весь о провокации и терроризме. Но они все же не были организаторами «Народной воли» или СДРП (большевиков). Два наших негодяя Петр Якир и Виктор Красин сами вовлекали наивных и чистых людей в антиправительственную деятельность. Сами (точнее, конечно, по указанию КГБ) решили «теперь пришло время» для создания первой диссидентской организации «Инициативной группы по защите прав человека», чтобы привлечь все новых и новых сочувствующих со всех концов страны и придать «Делу Красина и Якира» нужный для КГБ размах и значение. И тем выше подвиг тех, кого они предали, но не заставили уступить.
Все это могло быть, может быть только в нашей несчастной, искалеченной стране.
Я узнал изнутри эту дивную среду, к тому же воспитавшую своим примером целое поколение русских людей, только после того, как КГБ раздраженный моим поведением свободного человека в несвободной стране и к тому же заинтересованный моими знакомыми и в СССР (Шаламовым, Некрасовым, Белинковым) и в эмиграции решил сделать меня своим осведомителем и вдруг выяснилось, неожиданно для них и для меня, что со мной невозможно договориться даже перед угрозой тюрьмы. Но вышел я через пять лет в 80-и году уже на исходе правозащитного движения, продолжил Бюллетень «В» после ареста Ивана Ковалева и Алексея Смирнова, а потом высылки Владимира Тольца, сохраняя традицию все же раздавленной КГБ «Хроники», получил новый срок и когда вышел в самом начале перестройки (тут редакция «В» и создала «Гласность») стало ясным, что высокое жертвенное моральное преимущество у первых диссидентов в сравнении с народниками - отказ от безоговорочного, радикального неприятия власти, постоянная готовность к диалогу, поддерживаемая тем, что многие были детьми старых большевиков и сохраняли хоть какие-то ослабевшие, косвенные, но все же хотя бы моральные связи с властью, надежды на ее внутреннее (с их помощью) совершенствование, ко второй половине восмидесятых годов, с началом перестройки, оказалось очень серьезной слабостью и даже ошибкой. Правозащитников первой волны - эту гордость России, не научил ни самый первый первоначальный их опыт с бандитским захватом советскими властями заложников, ни лагеря, ни тюрьмы, ни многочисленные убийства, совершаемые КГБ внутри страны, которые уже нельзя было отрицать - на Украине, в Москве, в Литве, в Армении. Правозащитники (немногие, решившие «пойти в политику») не хотели понять, что в отличие от народников, они имеют дело не с пусть несовершенным, ошибающимся, но искренне желающим добра и России и ее народу законным царским правительством, а лишь с слегка мутирующей, меняющей свои внешние оболочки, но остающейся по сути своей все той же бандитской шайкой, захватившей в семнадцатом году власть в России, уничтожившей без всякой жалости половину ее населения и к восьмидесятым годам нашедшей новые формы сохранения по прежнему террористической власти.
Когда меня арестовали и в первый и во второй раз я, не соблюдая хорошо известные мне диссидентские заветы («не участвую в следствии, поскольку незаконно арестован, не буду принимать участия в незаконных действиях»), охотно разговаривал и со следователями и с тюремщиками. Но в конце концов каждый из них задавал мне один и тот же вопрос:
- Почему вы. Сергей Иванович, нас за людей не считаете?
Жена моя не могла писать письма, потому что их читают тюремщики. А мне было все равно - тех, кто читает чужие письма я, действительно, не считал людьми.
Сергей Адамович всех их людьми, худшими или лучшими, конечно, считал. Когда уже почти в наше время, он приехал с инспекцией в Чистопольскую тюрьму, где все мы сидели и где в соседних камерах со мной убили Марка Морозова и Анатолия Марченко, тюремщики ему показались совсем разными и многие даже хорошими.
Я не уверен, что был прав в своем ригоризме, но именно он, вместе с тюремным опытом, меня спас от катастрофической моральной и политической ошибки в годы перестройки и правления Бориса Ельцина.
Те несколько правозащитников, которые решили включиться в политическую деятельность, забыв свой опыт с Якиром и Красиным, поверили, хорошо подброшенной им идее, что это «они победили», поверили разговорам Горбачева, а потом и Ельцина с Гайдаром, а точнее тому же КГБ, который рвался к абсолютной власти в стране. Их подкупал все растущий антикоммунизм и радикальность реформ, нравился отказ от китайского пути (а все было очень просто - в Китае реформы начала партия, в СССР - КГБ, которому для прихода к власти, надо было хотя бы дискредитировать КПСС), не настораживал польский опыт - они, по-прежнему, были очень доверчивы. Только трагедия чеченской войны многое расставила по своим местам, хотя некоторое время их, как полезные для власти моральные авторитеты, еще допускали на правительственные СМИ. Но теперь уже им, говорившим как всегда пусть частную, но бесспорную правду, уже никто не верил, как и всей государственной пропаганде. Так был забыт, временно сведен на нет в русской памяти высокий подвиг и пример первых русских правозащитников.
И хотя статья Сергея Ковалева в «Новой газете» о Викторе Красине мне действительно кажется вполне замечательной, я полагаю, что он не прав, так же как не был прав Юлий Даниэль, когда считал, что нужно молчать о Синявском и не права Лариса Богораз, когда не все, что знала, писала о демонстрации на Лобном месте. Сергей Ковалев не договаривает, не пишет обо всей этой провокации в целом, а это давно уже не их личное, а общее российское трагическое достояние. Тем самым они лишают новое поколение, так страшно выстраданного Сергеем Ковалевым и его друзьями, в конечном итоге всей Россией, драгоценного опыта, понимания того с кем мы имеем дело.