Анатолий на балконе.
Посвящается июлю сквозь призму поэтики Дениса Крюкова
Холод уже проведён в моё тело и мой дом. По плинтусам, проводам, чертежам судьбы. Хотя что такое чертёж судьбы? - Наверняка ещё есть истрёпанный технический паспорт. Мельком посмотришь, выстрельнут какие-то цифры, верстовые столбы. По паутине памяти, ушедшей по грибы под гулкой луной. Ей вторит кран, что на каплях из кухни идёт через ночь.
Луна с лицом обезьяны рисует карту Монголии на стене. Свирепые номады пульса спускаются в ущелье моего сердца, радиоволны возвращаются к пристани выверенных частот.
Стоп-стоп-стоп! В преддверии июльского похолодания, что значит оказаться дома одному. Ведь планировал всё по-другому, - примус починить, вентиляционную решётку подвесить. Мои то, (жена и сыновья) сорвались к родне в Караганду. А я рассыпался, капитулировал перед сущим и гадаю, каким путём быстрей дойти в магазин за тушёнкой. Чрез чёрный шум тополиного двора с армадами молекулярных флотилий? Или от одного дурацкого диодного фонаря к другому? Наверно я всё-таки должен пройти сквозь этот чёрный двор, ибо ближайший магазин - через него. До другого надо через дачный посёлок по периметру перебежками. С диодными фонарями. Но это не для меня. Пойду через чёрный двор пятиэтажек. Без флотилий, лунных карт и Сербии сердца. Наверняка на балконе второго этажа, того дома, что левее, будет стоять Анатолий. Стоять и курить. Фату темноты прожигать дымными гаревами с видом непонимания, обалдевания. - Он только что проснулся. Анатолий может проснуться в любое время, но он не может проснуться на заказ. А за его спиной в зале громоздятся такие блистательные призраки! И это не речевой оборот. Какие гирлянды там горели! Какие ожидания жгли! Коридоры его квартиры плавно превращались в лабиринты музыки. Здесь звучали песни, здесь говорили книги. Если прислушаться к гипсовому бюстику Максима Горького на трюмо у книжного шкафа, можно услышать эхо триалога Летова, Арбенина и Ахмадулиной. И вот я уже спускаюсь в чёрный двор с, вроде бы, гастрономической целью, как встраиваюсь в хоровод микроскопических дождинок с цветомузыкой июльских ароматов. Кто дирижирует этим оркестром? Фонарь? Пустырник? Окаменевшее эхо? Я не получаю ответа, ибо меня берут под белы рученьки лапы лип; мембрана неба притихла, шаманы спят на платформе, проносящейся мимо станции «203-ий километр».
А двор, двор - виолончель. Звук - чёрный, плавный мёд. И звук нервичней и быстрее несёт сквозь Толин двор, но лес идёт за мною следом; наэлектризованно-хвойное настигает и сгущается. Каково быть лесом с человеческим телом? Кричу в себя и Боже, как легко кричится! Боже, а Анатолий на балконе! Да, он стоял там и курил. Курил - отправлял паровоз за паровозом тревожных дымов. Сигнальных дымов, сносимых в рощу за бетонной стеной вдоль путей. Паровоз за паровозом. Он увидел меня и сказал спокойно и искренне: «Заходи». А почему бы и нет? Перезагрузив навигатор ожиданий с покоцанной, всплывающей заставкой тушёнки, я занырнул в подъезд. Второй этаж, дверь слева, щелчок и стадо мелких, воздушных козлов вываливается из его квартиры мне навстречу. Увёртываюсь и через некоторое время оказываюсь на кухне. Сразу начинаю: «Как ты соединяешь память с большим беззвучным водопадом? Как ждёшь, когда тебя погладят огнём и яблоневым садом?» Анатолий некоторое время молчит. Не знаю, что больше в его молчании, - дыхания водосточного лифта или каллиграфии беспробудных облаков. «Какой чай будешь?» - наконец говорит мой собеседник. Я не видел его более года; какие горизонты ожиданий он штурмовал? - мне было не ясно. Наконец он спросил первым:
- Ты всё там же работаешь? Преподаешь?
- Да, всё там. А мне нравится! Педсостав у нас обновился, но главное детишки, продолжают радовать.
- Детишкам за двадцать? Даже особо не пьют?
- Нет, зожники.
- Угу.
- Ну и штукатурка. Преподаю и штукатурю. Шубу, ворс, венецианку, эффект мокрой тряпки. Хочешь наведу тебе тонкий и выразительный декор?
- Не хочу.
- Ты когда последний раз делал ремонт?
- Главное, периодически совершать ремонт мозгов.
- Блистательно! Блистательно. Ты, как всегда, работаешь на опережение. Говоришь, ремонт мозгов? Я тоже хочу его.
- Но иногда бывает слишком поздно.
- Не лишай меня надежды.
- Ты не самый клинический вариант,
- Гедонизм уместен на этом пути?
- Ещё как! Хочешь мороженного?
- Давай. Под чай пойдёт.
Только сейчас я увидел внушительный морозильник, стоящий в углу. Хозяин открыл его; там было множество разноцветных брикетов, что Толя стал деловито перебирать.
- Нам бы тоже заморозиться. Замереть, зависнуть. Подпрыгнуть над потоком, превратиться в фотоснимок и хорошенько, неторопливо перебрать жемчуг дум, а затем прыгнуть с водокачки на радугу, с планеты на планету.
- Допрыгались уже. Пол жизни ту-ту.
- Пол жизни не пол жизни, а ты посмотри на Олега Протасова, - вечно молодой, мерзавец.
- Вчера, кстати, на твоём месте сидел. В московской «Ленте» охранником работает. Говорит, кучу денег получает, с собой звал.
- Рванём?
- Не готов я ещё.
- А правда, что Олег в девяностые неплохо обогатился на поставках милицейских фуражек в секс-шопы?
- Да, был такой грех. Потом все деньги в «Менатеп» вложил и прогорел.
- Как же я завидую талантам своих друзей. Вот дана человеку с юности хорошая голова! Себя вспоминаю в те годы, тошно становится. - Позы лотоса, молитвы до одурения, судорожные прыжки за тенью господней. А потом. - Разворованная вечность; как будто обнаружил себя голым зимой на железнодорожных путях, - поезд уехал, но Бог с тобой!
- А мы все тогда сидели в позе лотоса на железнодорожных путях. Каждый по-своему.
- Сидели на путях, ждали поезда, но нефтяные цистерны пошли обходными путями, - на станции эксклюзивных откачек. Да, день дрейфующей Бастилии в дельте реки невозвратности. Мельтешащие кусты волчьих островов на фоне неподвижной колокольни тишины.
- Я вижу, ты как-то странно заговариваешься. Избыточная образность, витиеватые словеса. У тебя всё нормально? Раньше за тобой такого не замечал.
Тут за стеной явственно раздался женский голос, зазвучала музыка. Я был удивлён; почему-то мне показалось, что Толя дома один. Хозяин даже не повёл бровью, будто все само собой разумеется. Хотя в этой квартире можно было ждать каких угодно аттракционов; не удивился бы если из-за двери выкатился памятник Бродскому на деревянной лошадке или выползла балерина в готическом макияже. Музыка, тем временем, стала громче, звучал «Вальс цветов», он прерывался и тогда начинал звучать ледяной, мужской голос, словно что-то комментируя. Неожиданно несколько человек стали мяукать. Прокричал петух, демоническое ржанье… Анатолий оставался непроницаемым. Я осторожно проговорил, повернувшись в сторону звуков:
- Интересно ты живёшь…
- Там Россия.
- Россия, которую мы потеряли?
- Нет, Россия, которая никуда не исчезала, а просто уснула в моей комнате. Маленький кусочек, но тоже Россия.
- Это покруче, чем витиевато выражаться.
- И это покруче, чем продавать милицейские фуражки по секс-шопам.
- Но она живёт не только в твоей волшебной комнате.
- Разумеется, - Толина непроницаемость стала как будто более торжественной.
- Но и в моей тоже.
- И даже Олега Протасова.
«Надо же, я всё-таки догадывался что Россия не умерла…»
Луна рисует карту Микронезии на асфальте. Вместе с пластинкой кончается лес - хвойный, холодный, хороший. Иглы сменяются лицами, лица страницами. Банка тушёнки уже со мной. Домой. Растёт вода - аттракцион обид - во тьме летит на карусели. Наполнит на веранде вёдра, спит на ветках, в лужах и прекрасном теле. Я шёл, июль летел за мною следом.