Искусствовед (часть первая, два)
3
Первая любовь - гадость страшная. Не знаешь, куда прятать руки и что делать с фантазиями. Лучше всего переболеть всем этим как можно раньше и забыть все ужасы навсегда. В моем случае осложняло все то, что Маша была приличной девочкой. Будь она какой-то хулиганкой или разбитной девахой из тех, что жили в моей дворе - было бы проще. Эти легко посылали меня на хуй, чем быстро и безболезненно разрушали даже попытку влюбиться. Но Маша послать меня не могла. Она робко и испуганно принимали мои нелепые знаки внимания, вроде помятого цветка или малохудожественной фотографии её ладони. Я присущей мне в детстве наивностью принимал её ужас за естественное стеснение женского молодого организма. Иногда мне даже казалось, что она поддается моим сомнительным чарам и мне практически удается схватить её за тяжелую как бы и не подростковую грудь. На самом деле она не могла от меня сбежать. Зловредные взрослые посадили нас за одну парту, а жила она недалеко и практически по пути к хлебному, поэтому каждый раз оказывалось, что у меня дела в магазине. Булок жрем много, что странного? Должно быть, это была страшная пытка, но она, как и все еврейки мужественно преодолевала это ежедневное испытание. Ей было тяжело. Но и мне было не легче. Двести тонн мыслей давили на меня, мешая сосредоточиться на той же учебе. Мне хотелось лежать на траве, смотреть на небо, свободным от чувств и всех переживания. И барабан… Как он меня затрахал!
Начиналось в школе, с утра. В школе, потому что перехватить Машу по дороге мне не удавалось, за исключением совсем редким случаев. Поэтому я ждал её уже в классе. Она появлялась всегда за десять минут до начала урока. Заходила тихо, практически незаметно, словно легкий сквозняк проникала в приоткрытую дверь, без лишнего шума и движений. В ядовитом пуховичке, с красивым ярким портфелем и длинной тугой косой, все красоту которой я осознал уже взрослым. Вместе с ней входил запах, сладковатый цветочный аромат, в котором я воображал что-то экзотическое и воздушное с каким-то совсем уж странным перечным следом. Она, осторожно, под стенкой проходила мимо шумящих одноклассников и садилась рядом, бросая мне как подачку «привет». И вот тут-то и вступал барабан.
- Дум… - пауза - Дум… - пауза - Дум…
Начинал он.
- Здравствуй, - выдавливал я из себя.
Первые слова сквозь первые звуки барабана всегда с огромным трудом вываливались из меня.
- Как дела? - спрашивал я сквозь нарастающий дум!
- Ничего так, - улыбалась она.
Дум! Дум! Дум! - гремело внутри.
- А я вчера по видаку фильм смотрел с Ван Дамом. Ничего так фильмец. Бодренький.
Она посмотрела на меня полные мукой глаза.
- Не люблю Ван Дамма, - тихо призналась она.
Это был очередной актер, которого она не любила. Иногда мне казалось, что она вообще не любит смотреть фильмы. Но потом случалось, что она называла какие-то ленты, фамилии, которые никак не могли зацепиться в моей памяти. И я продолжал бомбардировать её произвольным пересказом просмотренных киношек. И каждый раз она дрожала от ужаса на протяжении всего этого представления. Самое забавное, но выясниться это намного позже, что у нас были общие интересы - мы читали одни и те же книги. Но тогда мне казалось, что чтение это акт отчаяния, для человека, которые не нашел друзей и ему нечем заняться после школы. Поэтому я тщательно скрывал свое увлечение и позиционировал как опытный киноман, просмотревший на тот момент полную подборку фильмов Джеки Чана, включая какой-то совсем кондовый без перевода.
- Понятно, - расстроено промямлил я, пытаясь заглушить, бьющееся во мне «дум!», и перешел к сюрпризу, который готовил вчера почти весь день. К тому, что помогло бы мне навести мосты и пробиться к Машиному сердцу, к тому, на что я потратил целых 90 купонов, сумасшедшие для меня деньги. К музыке. Но только я вытащил плеер, как зазвенел звонок, и в класс влетела усталая от жизни, бедности и одинокого материнства украинка. Пришлось все откладывать до конца учебного дня.
Дело в том, что неожиданно я обнаружил, что в мире существуют рок. Как и все открытия в своей жизни, произошло это случайно. В гостях у своего одноклассника я услышал доносящееся из комнаты его старшего брата резкие и энергичные звуки, этакие всполохи костра в звуковой темноте окружающей меня. Эта была Металика. Это было странно. Я утопал в этой обманчивой какофонии, они просто растворяли меня в себе. И больше всего это напоминало мне тот звук барабана, который оглушал, когда я видел Машу. Увлекайся я вышедшей к тому времени из моды физикой, я бы сказал, что попал в резонанс. А так я просто наслаждался этим нырком в собственную любовь. И тогда второй раз в своей жизни я почувствовал себя взрослым. Настоящее чувство! Громкое, цельное, без малейшего изъяна чувство. И именно музыка вызвало его, пробудило. Чудо должно быть, мне сложно сейчас вытащить из памяти этот клубок впечатлений, расписать мысли охуевшего от нежданного счастья человека. Остался только огромный отпечаток чего большого и волшебного. Естественно я не мог не поделиться своей радостью с Машей и развил бурную деятельность. Почти неделю я уговаривал отца одолжить мне деньги на плеер, под залог всех своих карманных денег и совести. Потом неделю я бегал, выбирал его так, чтобы и по деньгам мог потянуть и выглядел не совсем топорным. Наконец, две недели я выбирал музыку. Денег у меня оставалось только на две кассеты и других каких-либо поступлений не ожидалось, поэтому я брал у всех знакомых ребят все подряд выбирая самое созвучное моему барабану. Сходу отмел все русскоязычное, понятное содержание только мешалось, и после долгих и упорных поисков, остановился на Квинах с «we will rock you». Это было не полное совпадение, но очень близкое к тем звуках, чтло прописались у меня в голове. Я понадеялся, что услышав то, что звучит у меня в голове, Маша поймет меня и откроет скрываемые чувства.
Как только мы вышли из школы, я достал из рюкзака свой плеер.
- Слушай, - сказал я, протягивая ей наушники и нажимая плэй.
Мы стояли в тени огромной ивы, которую сейчас уже зачем-то спилили. Она с сомнением надела их и начала слушать. И чем дольше она слушала, тем более унылым и тупым у неё становилось лицо.
- Не нравиться? - расстроено спросил я.
- Нет, - легко призналась Маша, возвращая наушники. - Шумно. Слишком шумно.
- Шумно? - поразился я.
- Да, есть такая музыка, - объяснила она. - Я знаю. Она шумная, быстрая и бессмысленная. Мой папа говорит, что во всем виноваты машины, которые вторглись в нашу жизнь. И простая, правильная музыка изменилась. Ну где-то так, я точно не помню, - она пожала виновато плечами.
Она говорила, но мне казалось, что сама она слабо понимает, о чем говорит, просто повторяет заученные определения. Достаточно просто объяснить… И тут-то меня и проняло до самой печенки. Я и сам не знал, что я слышал в музыке. Эмоции? Да это же мой барабан. Мой и ни чей-либо еще.
- А ты не слышишь там, в музыке, любви? - осторожно спросил я и почувствовал, как после этих слов у меня горят уши.
Маша пожала плечам.
- Любовь? Вот уж нет, - ответила она. - Чью же любовь я должна была услышать?
Спросила не без ехидства и посмотрела на меня как бы свысока, хотя была ниже сантиметров на десять.
- Вообще любовь, как бы без привязки к кому-либо, - хмуро ответил я.
- Ааааа! - протянула она и поднялась на бордюр, став еще выше и даже как-то недостижимей. - Так любви без кого-либо не бывает. Даже в сказках. Кто-то, вполне конкретный любит кого-то не менее определенного. Вот кто кого любит в этой песни, где какой-то бой с грязным фейсом, что-то делает с банкой? Я английский не очень пока понимаю.
Такая постановка вопроса меня удивила. Я понятия не имел о чем собственно песня. Меня больше интересовало, как на звуки реагирует мой собственный барабан.
- Ну, - преодолевая нахлынувшую слабость начал я. - Это моя любовь…
И замолчал. Что говорить дальше я не знал. Да и не мог я ничего произнести. Слабость все же победила, земля задрожала, мне даже показалось что я сейчас упаду, но каким-то чудо повис прямо в воздухе. Замерла и Маша. Она смотрела на меня большими глазами, красная, как исчезнувшее красное знамя пионера.
- Ты… Ты… - вырвалось у неё.
Я вздохнул и произнес хмуро.
- Я люблю тебя. Эта любовь как это песня. Барабан. Это барабан.
- Взш… Хрп… - попыталась она что-то сказать, но так и не смогла.
- Когда ты, я, внутри, барабан, в общим… - продолжал бредить я.
Так мы менялись звуками, наверное, минуту, может и больше. Первой очнулась Маша. Она схватила свой рюкзак и, крикнув «Козел!», убежала. Я не мог понять, что сделал не так. Стоял, смотрел как она быстрым шагом уходит, под барабанную дробь, и только дрожал от жалости к самому себе. А на следующий день она попросила классного руководителя, чтобы нас рассадили. Не знаю, как она объяснила причину, но возражений не последовало. Я остался один, на третьей парте. И вот тогда я по-настоящему повзрослел. Хотя это действительно странно, взрослость проявляется в детях вместе с болью и страданием. От радости не взрослеешь. Можно радоваться всю жизнь и так и умереть восьмидесятилетним младенцем. Но вот стоит только задеть его болью, как сразу прорастает взросление. Вот такой странный мир. А может и не странный, может так и надо. Зачем радостному человеку быть взрослым, да может ли взрослый человек быть радостным. Самое стремное и печальное во всей этой истории - я так и не узнал, почему она отреагировала именно так. Услышала что-то другое, испугалась самого чувства или решила что я просто странный? Прошло буквально несколько месяцев, и она появилась в классе в неформенных джинсах и облегающей кофте. Оглядев победно наши вытянувшиеся лица и поймав охреневший взгляд математички, гордо заявила, что улетает в Штаты. Я остался молча страдать, окончательно расплевавшись и с музыкой. Да она может передавать эмоции и выражать чувства. Беда в том, что не бывает чувства одного на всех, каждый из нас индивидуальный и чувствовать одинаково мы не умеем. Уже не умеем. Когда-то когда человеческое общество было молодым - музыка хорошо действовала на людское стадо. Но потом мы запутались во всех этих гуманизмах, человеческих ценностях и защиты каждого отдельного человека от всех остальных, чувство чужого локтя, упирающегося в бок, сменилось пустотой, вакуумом. Мы научились жить в одиночестве. Когда-то был семья, род, племя, полис, империя. Теперь есть только один человек. Безумные попытки вернуть коллектив завершились неудачно. Германию победили, СССР развалился, у Пол Пота не выдержало сердце - теперь из всех чувств нам остались животные инстинкты. И там музыка не нужна. Хватает телевиденья и интернета.
Так что Дядя Бомж совершенно зря умер. А мужик, укравший у него идею и жену, оказался абсолютно правым, если смотреть с точки зрения истории. Как пишут в учебниках: логика исторического процесса привела к отмиранию одни форм и появлению других. Музыка сдохнет. На этот раз убийцей станет не только технология, но и революция общественного сознания. Вдвоем они справились, пожалуй, и лучше, оставив нам жалкие огрызки в виде попсы и различных маргинальных направлений. Дядя Бомж хотел стать полуживым разумным синтезатором, но тогда он не знал, что технологии вообще не нужен человек, чтобы звучала мелодия. Не верите? Найдите простейшую в сет и программу синтезатора и вы услышит набор калечных звуков. Найдите программу посерьезней и звуки станут вполне приличными. Вся разница в усилиях программистов и тех звуках, которые туда вложили. Люди поставили систему Дяди Бомжа на поток. Музыкант в этой ситуации уже лишний. Некоторые из них еще пытаются дергать струны, дуть в медь и стучать по коже, но все это уже прошлое. Пока живые пенсионеры, остатки прошлого века, которых из жалости взяли в двадцать первый век, и может даже возьмут и двадцать второй, но только это ничего не меняет.
4
А я в четырнадцать лет, после этого любовного ранения, начал дрочить и писать стихи. Наверное, каждый человек должен выжать из себя несколько строк. Пусть даже это будет одинокий отблеск далекой молнии. Гораздо хуже, когда сплошная темень. Хотя и тут не все ясно. Я прекрасно понимал, зачем мастурбирую, но вот зачем пишу стихи - никакой определенности не было. Когда я совсем измучился этим вопросом, в школе прошел какой-то конкурс, на который я отправил несколько текстов. Цикл вполне можно было назвать «из надроченного», так как был исключительно о любви, кроме совсем уж деревянного стиха о Петербурге. Таких идиотов, как я в школе понятно дело было немного - еще одна девушка. Мы с ней и победили: нас отправили на исповедь в редакцию областной многотиражки.
Девушку звали Оля, она была дочерью актера нашего театра музкомедии, от которого наши учителя тихо млели и впадали в ступор. Еще она была чокнутой, собиралась поступать во ВГИК и на школьном капустнике выблевала в зал унылый монолог из чеховской «Чайки». Из-за неё я и поперся в эту дурацкую газету.
- Я зайду за тобой, - заявила она по телефону.
- Неа… - вяло пукнул я в ответ.
- Тогда я все скажу, что приставала к тебе, а ты оказался гомиком и у тебя на меня не встал, - и положила она трубку.
- Трахнутая дура… - сказал я, но пошел собираться.
Перед самым её приходом я посмотрел на себя в зеркало и уныло выругался. Видок у меня в тот момент был... На днях мне неудачно ломали нос, и он немного опух, на левой щеке большая царапина, заклеенная пластырем. Еще мне рассекли левую бровь, но это как раз видно не было. Последняя стрижка, которую толстая тетка парикмахер назвала низкая канатка, скорее напоминала отросший «ежик». Все это дополняли косуха с черепом на спине и понтовые джинсы, в которые один мой приятель вставил огромное количество заклепок, так что зимой они примерзали к заднице. На Блока я был похож слабо. Прямо скажем - совсем не похож. Я уж было подумал, что надо пойти переодеться, но тут пришла Оля. Сама она выглядела тоже не ахматово. Черные лосины, скромного серого цвета вязаная кофта, заменяющая платье и благородно обнимающая её рельефы, огромный ядовито-красный шарф и туфли на шпильке.
В таком виде мы и пришли в редакцию. Там все охуели. Мне бы конечно хотелось сказать, что все были шокированы, сражены, упали в осадок. Но, увы, все именно охуели. То выражение лица, которое было у присутствующих, когда мы заявили (Оля в смысле, я молчал) , что поэты и хотим поговорить с человеком отвечающим за литературную часть, по другому охарактеризовать нельзя. А когда мы протянули грамоты, на которых золотом по белому было обозначено что мы таки-да лучшее поэты нашей школы, состояние людей стало критическим, так что какой-то дедок, ухмыльнувшись в усы, быстренько отправил нас по адресу.
Вот ответственный за литературную часть выглядел как настоящий поэт. На вид ему было лет этак двадцать пять. Впалые щеки, нежный чахоточный румянец, потертый пиджак и взгляд маленького недотраханого олененка. Быстро пробежав глазами по нашим стихам, он уперся этим взглядом в Олю.
- Мы подумаем, - сказал он тихо.
- Ну, а как вам в целом? - спросила Оля. - Может надо над чем-то поработать.
Он посмотрел на неё с такой болью, что и мне стало понятно, что единственное с чем Оля может поработать, это с его членом, но тем не менее он выдавил из себя вполне прилично:
- Главное что поэта отличает от человека складывающего рифмы, это внутренняя убежденность в собственную правоту и своя уникальная тема. Вот о чем вы пишите?
Оля тут же ответила.
- О любви! - и поерзала, так чтобы груди тоже подтвердили её слова.
- Что? - у ответственного за литературную часть что-то в мозгу щелкнуло, взгляд затуманился и начал постепенно сползать к пупку. - О любви… Тема вечная… Множество авторов, и в прошлом, и сейчас, и в будущем, но даже такая тема, - тут он преодолел пупок и на несколько мгновений замер. - Даже такая тема требует собственного индивидуального раскрытия… Т.е. свой собственный взгляд на мир… Надо найти его…
Оля опять поерзала, а мужик окончательно подвис. И тут я решил подать голос. Ну а что?
- Но на это годы могут уйти. А стихи вот сейчас пишутся…
Он удивленно посмотрел на меня и даже кажется испугался.
- Мркнылн… - булькнуло у него изо рта.
- Чё? - без задней мысли переспросил я.
Ответственный за литературную часть опять промолчал. Задрожал. Щека задергалась. Ничего не понимая, я встал. Первой моей мыслью было позвать на помощь, но мужик перепугался еще больше и начал буквально сдуваться. Я так и замер в нерешительности, боясь что-то говорить. Вдруг после моих слов он вообще исчезнет? Тут вскочила Оля, схватила меня за локоть и аккуратно вытолкала меня за дверь, прошептав «секундочка». Офанаревший я застыл в коридоре. Через несколько мгновений я очнулся, и первая мысль была, что Оля осталась, чтобы отсосать. Вот уж не знаю почему. Просто показалось логичным. Но окончательно оформиться мысль не успела, из кабинета вылетела она сама.
- Реанимировала, - гордо заявила она.
- Отсосала? - брякнул я, не подумав.
- Сказала, что ты мой парень, и ужасно ревнуешь. Опасность его мобилизовала, - не стала обижаться Оля.
- Понятно, - стушевался я, не очень на самом деле понимая её действия.
Оля вздохнула и пояснила.
- Редакторы они как дети, пугливы. И в тоже время у всех у них болезненный недотрах. А когда видят молодое мясо, им просто крыши сносит. К ним нельзя одной ходить. Обязательно с кем-то надо.
- Трахтиозавры, - кивнул я. - И че приходилось отбиваться?
- По-разному, - пожала она плечами.
Потом я пригласил её в кино, но она пришла с подружкой и сказала, что предпочитает лесби, можно только посмотреть. Я, идиот, отказался. Я вообще не извлек ни крупицы опыта из этой истории. Уже после всего этого было ясно, что стихи - это такой же труп, как и живопись и музыка. Только мои стихотворные страдания этом не закончились.
Первая любовь - гадость страшная. Не знаешь, куда прятать руки и что делать с фантазиями. Лучше всего переболеть всем этим как можно раньше и забыть все ужасы навсегда. В моем случае осложняло все то, что Маша была приличной девочкой. Будь она какой-то хулиганкой или разбитной девахой из тех, что жили в моей дворе - было бы проще. Эти легко посылали меня на хуй, чем быстро и безболезненно разрушали даже попытку влюбиться. Но Маша послать меня не могла. Она робко и испуганно принимали мои нелепые знаки внимания, вроде помятого цветка или малохудожественной фотографии её ладони. Я присущей мне в детстве наивностью принимал её ужас за естественное стеснение женского молодого организма. Иногда мне даже казалось, что она поддается моим сомнительным чарам и мне практически удается схватить её за тяжелую как бы и не подростковую грудь. На самом деле она не могла от меня сбежать. Зловредные взрослые посадили нас за одну парту, а жила она недалеко и практически по пути к хлебному, поэтому каждый раз оказывалось, что у меня дела в магазине. Булок жрем много, что странного? Должно быть, это была страшная пытка, но она, как и все еврейки мужественно преодолевала это ежедневное испытание. Ей было тяжело. Но и мне было не легче. Двести тонн мыслей давили на меня, мешая сосредоточиться на той же учебе. Мне хотелось лежать на траве, смотреть на небо, свободным от чувств и всех переживания. И барабан… Как он меня затрахал!
Начиналось в школе, с утра. В школе, потому что перехватить Машу по дороге мне не удавалось, за исключением совсем редким случаев. Поэтому я ждал её уже в классе. Она появлялась всегда за десять минут до начала урока. Заходила тихо, практически незаметно, словно легкий сквозняк проникала в приоткрытую дверь, без лишнего шума и движений. В ядовитом пуховичке, с красивым ярким портфелем и длинной тугой косой, все красоту которой я осознал уже взрослым. Вместе с ней входил запах, сладковатый цветочный аромат, в котором я воображал что-то экзотическое и воздушное с каким-то совсем уж странным перечным следом. Она, осторожно, под стенкой проходила мимо шумящих одноклассников и садилась рядом, бросая мне как подачку «привет». И вот тут-то и вступал барабан.
- Дум… - пауза - Дум… - пауза - Дум…
Начинал он.
- Здравствуй, - выдавливал я из себя.
Первые слова сквозь первые звуки барабана всегда с огромным трудом вываливались из меня.
- Как дела? - спрашивал я сквозь нарастающий дум!
- Ничего так, - улыбалась она.
Дум! Дум! Дум! - гремело внутри.
- А я вчера по видаку фильм смотрел с Ван Дамом. Ничего так фильмец. Бодренький.
Она посмотрела на меня полные мукой глаза.
- Не люблю Ван Дамма, - тихо призналась она.
Это был очередной актер, которого она не любила. Иногда мне казалось, что она вообще не любит смотреть фильмы. Но потом случалось, что она называла какие-то ленты, фамилии, которые никак не могли зацепиться в моей памяти. И я продолжал бомбардировать её произвольным пересказом просмотренных киношек. И каждый раз она дрожала от ужаса на протяжении всего этого представления. Самое забавное, но выясниться это намного позже, что у нас были общие интересы - мы читали одни и те же книги. Но тогда мне казалось, что чтение это акт отчаяния, для человека, которые не нашел друзей и ему нечем заняться после школы. Поэтому я тщательно скрывал свое увлечение и позиционировал как опытный киноман, просмотревший на тот момент полную подборку фильмов Джеки Чана, включая какой-то совсем кондовый без перевода.
- Понятно, - расстроено промямлил я, пытаясь заглушить, бьющееся во мне «дум!», и перешел к сюрпризу, который готовил вчера почти весь день. К тому, что помогло бы мне навести мосты и пробиться к Машиному сердцу, к тому, на что я потратил целых 90 купонов, сумасшедшие для меня деньги. К музыке. Но только я вытащил плеер, как зазвенел звонок, и в класс влетела усталая от жизни, бедности и одинокого материнства украинка. Пришлось все откладывать до конца учебного дня.
Дело в том, что неожиданно я обнаружил, что в мире существуют рок. Как и все открытия в своей жизни, произошло это случайно. В гостях у своего одноклассника я услышал доносящееся из комнаты его старшего брата резкие и энергичные звуки, этакие всполохи костра в звуковой темноте окружающей меня. Эта была Металика. Это было странно. Я утопал в этой обманчивой какофонии, они просто растворяли меня в себе. И больше всего это напоминало мне тот звук барабана, который оглушал, когда я видел Машу. Увлекайся я вышедшей к тому времени из моды физикой, я бы сказал, что попал в резонанс. А так я просто наслаждался этим нырком в собственную любовь. И тогда второй раз в своей жизни я почувствовал себя взрослым. Настоящее чувство! Громкое, цельное, без малейшего изъяна чувство. И именно музыка вызвало его, пробудило. Чудо должно быть, мне сложно сейчас вытащить из памяти этот клубок впечатлений, расписать мысли охуевшего от нежданного счастья человека. Остался только огромный отпечаток чего большого и волшебного. Естественно я не мог не поделиться своей радостью с Машей и развил бурную деятельность. Почти неделю я уговаривал отца одолжить мне деньги на плеер, под залог всех своих карманных денег и совести. Потом неделю я бегал, выбирал его так, чтобы и по деньгам мог потянуть и выглядел не совсем топорным. Наконец, две недели я выбирал музыку. Денег у меня оставалось только на две кассеты и других каких-либо поступлений не ожидалось, поэтому я брал у всех знакомых ребят все подряд выбирая самое созвучное моему барабану. Сходу отмел все русскоязычное, понятное содержание только мешалось, и после долгих и упорных поисков, остановился на Квинах с «we will rock you». Это было не полное совпадение, но очень близкое к тем звуках, чтло прописались у меня в голове. Я понадеялся, что услышав то, что звучит у меня в голове, Маша поймет меня и откроет скрываемые чувства.
Как только мы вышли из школы, я достал из рюкзака свой плеер.
- Слушай, - сказал я, протягивая ей наушники и нажимая плэй.
Мы стояли в тени огромной ивы, которую сейчас уже зачем-то спилили. Она с сомнением надела их и начала слушать. И чем дольше она слушала, тем более унылым и тупым у неё становилось лицо.
- Не нравиться? - расстроено спросил я.
- Нет, - легко призналась Маша, возвращая наушники. - Шумно. Слишком шумно.
- Шумно? - поразился я.
- Да, есть такая музыка, - объяснила она. - Я знаю. Она шумная, быстрая и бессмысленная. Мой папа говорит, что во всем виноваты машины, которые вторглись в нашу жизнь. И простая, правильная музыка изменилась. Ну где-то так, я точно не помню, - она пожала виновато плечами.
Она говорила, но мне казалось, что сама она слабо понимает, о чем говорит, просто повторяет заученные определения. Достаточно просто объяснить… И тут-то меня и проняло до самой печенки. Я и сам не знал, что я слышал в музыке. Эмоции? Да это же мой барабан. Мой и ни чей-либо еще.
- А ты не слышишь там, в музыке, любви? - осторожно спросил я и почувствовал, как после этих слов у меня горят уши.
Маша пожала плечам.
- Любовь? Вот уж нет, - ответила она. - Чью же любовь я должна была услышать?
Спросила не без ехидства и посмотрела на меня как бы свысока, хотя была ниже сантиметров на десять.
- Вообще любовь, как бы без привязки к кому-либо, - хмуро ответил я.
- Ааааа! - протянула она и поднялась на бордюр, став еще выше и даже как-то недостижимей. - Так любви без кого-либо не бывает. Даже в сказках. Кто-то, вполне конкретный любит кого-то не менее определенного. Вот кто кого любит в этой песни, где какой-то бой с грязным фейсом, что-то делает с банкой? Я английский не очень пока понимаю.
Такая постановка вопроса меня удивила. Я понятия не имел о чем собственно песня. Меня больше интересовало, как на звуки реагирует мой собственный барабан.
- Ну, - преодолевая нахлынувшую слабость начал я. - Это моя любовь…
И замолчал. Что говорить дальше я не знал. Да и не мог я ничего произнести. Слабость все же победила, земля задрожала, мне даже показалось что я сейчас упаду, но каким-то чудо повис прямо в воздухе. Замерла и Маша. Она смотрела на меня большими глазами, красная, как исчезнувшее красное знамя пионера.
- Ты… Ты… - вырвалось у неё.
Я вздохнул и произнес хмуро.
- Я люблю тебя. Эта любовь как это песня. Барабан. Это барабан.
- Взш… Хрп… - попыталась она что-то сказать, но так и не смогла.
- Когда ты, я, внутри, барабан, в общим… - продолжал бредить я.
Так мы менялись звуками, наверное, минуту, может и больше. Первой очнулась Маша. Она схватила свой рюкзак и, крикнув «Козел!», убежала. Я не мог понять, что сделал не так. Стоял, смотрел как она быстрым шагом уходит, под барабанную дробь, и только дрожал от жалости к самому себе. А на следующий день она попросила классного руководителя, чтобы нас рассадили. Не знаю, как она объяснила причину, но возражений не последовало. Я остался один, на третьей парте. И вот тогда я по-настоящему повзрослел. Хотя это действительно странно, взрослость проявляется в детях вместе с болью и страданием. От радости не взрослеешь. Можно радоваться всю жизнь и так и умереть восьмидесятилетним младенцем. Но вот стоит только задеть его болью, как сразу прорастает взросление. Вот такой странный мир. А может и не странный, может так и надо. Зачем радостному человеку быть взрослым, да может ли взрослый человек быть радостным. Самое стремное и печальное во всей этой истории - я так и не узнал, почему она отреагировала именно так. Услышала что-то другое, испугалась самого чувства или решила что я просто странный? Прошло буквально несколько месяцев, и она появилась в классе в неформенных джинсах и облегающей кофте. Оглядев победно наши вытянувшиеся лица и поймав охреневший взгляд математички, гордо заявила, что улетает в Штаты. Я остался молча страдать, окончательно расплевавшись и с музыкой. Да она может передавать эмоции и выражать чувства. Беда в том, что не бывает чувства одного на всех, каждый из нас индивидуальный и чувствовать одинаково мы не умеем. Уже не умеем. Когда-то когда человеческое общество было молодым - музыка хорошо действовала на людское стадо. Но потом мы запутались во всех этих гуманизмах, человеческих ценностях и защиты каждого отдельного человека от всех остальных, чувство чужого локтя, упирающегося в бок, сменилось пустотой, вакуумом. Мы научились жить в одиночестве. Когда-то был семья, род, племя, полис, империя. Теперь есть только один человек. Безумные попытки вернуть коллектив завершились неудачно. Германию победили, СССР развалился, у Пол Пота не выдержало сердце - теперь из всех чувств нам остались животные инстинкты. И там музыка не нужна. Хватает телевиденья и интернета.
Так что Дядя Бомж совершенно зря умер. А мужик, укравший у него идею и жену, оказался абсолютно правым, если смотреть с точки зрения истории. Как пишут в учебниках: логика исторического процесса привела к отмиранию одни форм и появлению других. Музыка сдохнет. На этот раз убийцей станет не только технология, но и революция общественного сознания. Вдвоем они справились, пожалуй, и лучше, оставив нам жалкие огрызки в виде попсы и различных маргинальных направлений. Дядя Бомж хотел стать полуживым разумным синтезатором, но тогда он не знал, что технологии вообще не нужен человек, чтобы звучала мелодия. Не верите? Найдите простейшую в сет и программу синтезатора и вы услышит набор калечных звуков. Найдите программу посерьезней и звуки станут вполне приличными. Вся разница в усилиях программистов и тех звуках, которые туда вложили. Люди поставили систему Дяди Бомжа на поток. Музыкант в этой ситуации уже лишний. Некоторые из них еще пытаются дергать струны, дуть в медь и стучать по коже, но все это уже прошлое. Пока живые пенсионеры, остатки прошлого века, которых из жалости взяли в двадцать первый век, и может даже возьмут и двадцать второй, но только это ничего не меняет.
4
А я в четырнадцать лет, после этого любовного ранения, начал дрочить и писать стихи. Наверное, каждый человек должен выжать из себя несколько строк. Пусть даже это будет одинокий отблеск далекой молнии. Гораздо хуже, когда сплошная темень. Хотя и тут не все ясно. Я прекрасно понимал, зачем мастурбирую, но вот зачем пишу стихи - никакой определенности не было. Когда я совсем измучился этим вопросом, в школе прошел какой-то конкурс, на который я отправил несколько текстов. Цикл вполне можно было назвать «из надроченного», так как был исключительно о любви, кроме совсем уж деревянного стиха о Петербурге. Таких идиотов, как я в школе понятно дело было немного - еще одна девушка. Мы с ней и победили: нас отправили на исповедь в редакцию областной многотиражки.
Девушку звали Оля, она была дочерью актера нашего театра музкомедии, от которого наши учителя тихо млели и впадали в ступор. Еще она была чокнутой, собиралась поступать во ВГИК и на школьном капустнике выблевала в зал унылый монолог из чеховской «Чайки». Из-за неё я и поперся в эту дурацкую газету.
- Я зайду за тобой, - заявила она по телефону.
- Неа… - вяло пукнул я в ответ.
- Тогда я все скажу, что приставала к тебе, а ты оказался гомиком и у тебя на меня не встал, - и положила она трубку.
- Трахнутая дура… - сказал я, но пошел собираться.
Перед самым её приходом я посмотрел на себя в зеркало и уныло выругался. Видок у меня в тот момент был... На днях мне неудачно ломали нос, и он немного опух, на левой щеке большая царапина, заклеенная пластырем. Еще мне рассекли левую бровь, но это как раз видно не было. Последняя стрижка, которую толстая тетка парикмахер назвала низкая канатка, скорее напоминала отросший «ежик». Все это дополняли косуха с черепом на спине и понтовые джинсы, в которые один мой приятель вставил огромное количество заклепок, так что зимой они примерзали к заднице. На Блока я был похож слабо. Прямо скажем - совсем не похож. Я уж было подумал, что надо пойти переодеться, но тут пришла Оля. Сама она выглядела тоже не ахматово. Черные лосины, скромного серого цвета вязаная кофта, заменяющая платье и благородно обнимающая её рельефы, огромный ядовито-красный шарф и туфли на шпильке.
В таком виде мы и пришли в редакцию. Там все охуели. Мне бы конечно хотелось сказать, что все были шокированы, сражены, упали в осадок. Но, увы, все именно охуели. То выражение лица, которое было у присутствующих, когда мы заявили (Оля в смысле, я молчал) , что поэты и хотим поговорить с человеком отвечающим за литературную часть, по другому охарактеризовать нельзя. А когда мы протянули грамоты, на которых золотом по белому было обозначено что мы таки-да лучшее поэты нашей школы, состояние людей стало критическим, так что какой-то дедок, ухмыльнувшись в усы, быстренько отправил нас по адресу.
Вот ответственный за литературную часть выглядел как настоящий поэт. На вид ему было лет этак двадцать пять. Впалые щеки, нежный чахоточный румянец, потертый пиджак и взгляд маленького недотраханого олененка. Быстро пробежав глазами по нашим стихам, он уперся этим взглядом в Олю.
- Мы подумаем, - сказал он тихо.
- Ну, а как вам в целом? - спросила Оля. - Может надо над чем-то поработать.
Он посмотрел на неё с такой болью, что и мне стало понятно, что единственное с чем Оля может поработать, это с его членом, но тем не менее он выдавил из себя вполне прилично:
- Главное что поэта отличает от человека складывающего рифмы, это внутренняя убежденность в собственную правоту и своя уникальная тема. Вот о чем вы пишите?
Оля тут же ответила.
- О любви! - и поерзала, так чтобы груди тоже подтвердили её слова.
- Что? - у ответственного за литературную часть что-то в мозгу щелкнуло, взгляд затуманился и начал постепенно сползать к пупку. - О любви… Тема вечная… Множество авторов, и в прошлом, и сейчас, и в будущем, но даже такая тема, - тут он преодолел пупок и на несколько мгновений замер. - Даже такая тема требует собственного индивидуального раскрытия… Т.е. свой собственный взгляд на мир… Надо найти его…
Оля опять поерзала, а мужик окончательно подвис. И тут я решил подать голос. Ну а что?
- Но на это годы могут уйти. А стихи вот сейчас пишутся…
Он удивленно посмотрел на меня и даже кажется испугался.
- Мркнылн… - булькнуло у него изо рта.
- Чё? - без задней мысли переспросил я.
Ответственный за литературную часть опять промолчал. Задрожал. Щека задергалась. Ничего не понимая, я встал. Первой моей мыслью было позвать на помощь, но мужик перепугался еще больше и начал буквально сдуваться. Я так и замер в нерешительности, боясь что-то говорить. Вдруг после моих слов он вообще исчезнет? Тут вскочила Оля, схватила меня за локоть и аккуратно вытолкала меня за дверь, прошептав «секундочка». Офанаревший я застыл в коридоре. Через несколько мгновений я очнулся, и первая мысль была, что Оля осталась, чтобы отсосать. Вот уж не знаю почему. Просто показалось логичным. Но окончательно оформиться мысль не успела, из кабинета вылетела она сама.
- Реанимировала, - гордо заявила она.
- Отсосала? - брякнул я, не подумав.
- Сказала, что ты мой парень, и ужасно ревнуешь. Опасность его мобилизовала, - не стала обижаться Оля.
- Понятно, - стушевался я, не очень на самом деле понимая её действия.
Оля вздохнула и пояснила.
- Редакторы они как дети, пугливы. И в тоже время у всех у них болезненный недотрах. А когда видят молодое мясо, им просто крыши сносит. К ним нельзя одной ходить. Обязательно с кем-то надо.
- Трахтиозавры, - кивнул я. - И че приходилось отбиваться?
- По-разному, - пожала она плечами.
Потом я пригласил её в кино, но она пришла с подружкой и сказала, что предпочитает лесби, можно только посмотреть. Я, идиот, отказался. Я вообще не извлек ни крупицы опыта из этой истории. Уже после всего этого было ясно, что стихи - это такой же труп, как и живопись и музыка. Только мои стихотворные страдания этом не закончились.