Про голых людей.
Про голых людей.
Я, только что закрутил вторую сотню шурупов и сон немного прошел и мысли тоже убежали, а так хотелось написать.
Написать про то, что чтобы не вызывала в мужчине женщина, как только она снимает одежду все радикально меняется.
И о том, что я много лет учусь быть такой же смиренной невестой, стоящей перед женихом. И стою я не перед Богом-женихом, как можно подумать вспоминая известную новозаветную аллегорию о невесте-церкви, а перед людьми. Перед близкими людьми. Перед каждым в отдельности.
А Близким он становится мне именно тогда когда я снимаю с себя одежду.
Одежду вместе с кожей. Оголив незащищенное мясо, достав из груди живое сердце и протянув в впереди себя, как единственно ценное, что у меня только и может быть. Не богатства, не знания, не силу воли, только это крохотное неровно бьющееся сердечко.
И каждый раз это больно. Больно срывать с себя кожу, хитин, кумулятивную броню и прочее прочее, что я годами наращивал, как улитка панцирь, чтобы спрятаться от мира, от близких, от бога. И каждый раз, как первый раз - свежий ветер - ощущение настоящей неподдельной жизни холодком облизывает незащищенное мягкое тело. И каждый раз я прыгаю в пропасть, в темноту. Просто вверившись тому кто рядом со мной.
Когда я стою голый неприкрытый перед другим человеком. Когда я стою и чувствую такую незащищенность, что любое случайное касание стоящего рядом будет для меня смертельно.
Тогда я жду, что тот кто рядом также снимет с себя все, чтобы шипами своего панциря случайно не поранить меняя...
и когда он этого не делает - каждый раз я умираю.
Умираю - просыпаюсь и понимаю, что умираю не я, а что-то лишнее, наносное, сорное во мне, и что меня становится меньше и меньше, но я становлюсь все неподдельней.
И это чувство всегда вдохновляет меня.
... но я не научился усмирять остающуюся после этого боль.
Я, только что закрутил вторую сотню шурупов и сон немного прошел и мысли тоже убежали, а так хотелось написать.
Написать про то, что чтобы не вызывала в мужчине женщина, как только она снимает одежду все радикально меняется.
И о том, что я много лет учусь быть такой же смиренной невестой, стоящей перед женихом. И стою я не перед Богом-женихом, как можно подумать вспоминая известную новозаветную аллегорию о невесте-церкви, а перед людьми. Перед близкими людьми. Перед каждым в отдельности.
А Близким он становится мне именно тогда когда я снимаю с себя одежду.
Одежду вместе с кожей. Оголив незащищенное мясо, достав из груди живое сердце и протянув в впереди себя, как единственно ценное, что у меня только и может быть. Не богатства, не знания, не силу воли, только это крохотное неровно бьющееся сердечко.
И каждый раз это больно. Больно срывать с себя кожу, хитин, кумулятивную броню и прочее прочее, что я годами наращивал, как улитка панцирь, чтобы спрятаться от мира, от близких, от бога. И каждый раз, как первый раз - свежий ветер - ощущение настоящей неподдельной жизни холодком облизывает незащищенное мягкое тело. И каждый раз я прыгаю в пропасть, в темноту. Просто вверившись тому кто рядом со мной.
Когда я стою голый неприкрытый перед другим человеком. Когда я стою и чувствую такую незащищенность, что любое случайное касание стоящего рядом будет для меня смертельно.
Тогда я жду, что тот кто рядом также снимет с себя все, чтобы шипами своего панциря случайно не поранить меняя...
и когда он этого не делает - каждый раз я умираю.
Умираю - просыпаюсь и понимаю, что умираю не я, а что-то лишнее, наносное, сорное во мне, и что меня становится меньше и меньше, но я становлюсь все неподдельней.
И это чувство всегда вдохновляет меня.
... но я не научился усмирять остающуюся после этого боль.