Передача об Инне Лиснянской и Семене Липкине на ТВ Культура
Оригинал взят у kracavishna_uli в post
Телеканал культура 20:45 14.02.12
Больше, чем любовь. Семен Липкин и Инна Лиснянская
Это история любви двух поэтов - Семена Липкина и Инны Лиснянской. У обоих были внешне благополучные и крепкие семьи, но встретившись в Доме творчества в Малеевке в 1967 году, они больше не расставались: их сблизила поэзия. После нашумевшей истории неподцензурного альманаха «Метрополь», их фактически вычеркнули из официальной литературной жизни. Они жили в постоянной атмосфере слежки и обысков, а свои книги могли издавать только за рубежом. В фильме использованы видеоматериалы разных лет.
http://www.tvkultura.ru/page.html?cid=1886
Елена Макарова о Семене Липкине
Альманах "Мория" №7, 2007
ПОБЕДИТЕЛЬ
1. Девяностолетие
Играет солнце в желтеющих листьях березы, играем и мы, усевшись вкруг стола. Семен Израилевич тасует карты. Последний из могикан, переводчик Махабхараты и Джангра, Калидасы и Гильгамеша, автор "Воли" и "Декады", - проигрывает в переводного дурака.
- Конченый дурак, с кем тягаюсь! С прославленной поэтессой Инной Лиснянской, которая, по странному совпадению, является мне женой, - и ее дочерью, по странному совпадению…
- Сема, отбивайся! - Мама кладет перед ним шестерку пик.
- Ниже пасть невозможно, беру…
- "Ты, проигрывая, глядишь, как раненный тигр. И война для мужчин, знать, одна из азартных игр На аренах времен… Слава Богу, ты вышел живым, Хоть попал в Сталинградский, кровокипящий тигль…", - бормочет мама под нос стихи из своих "Гимнов".
…В 1985 мы с мамой везли Семена Израилевича на операцию. Прощаясь, он сказал: "Извини, Леночка, я отказал тебе (я хотела его постричь), но если и на этот раз останусь живым, - подставлю голову, и брей хоть наголо".
Липкину выпала радость в девяностых и двухтысячном годах увидеть опубликованными на родине не только полное собрание своих стихов и поэм, прозы и мемуаров, но и книги своих лучших друзей, Василия Гроссмана (последний экземпляр романа "Жизнь и судьба" хранился у Семена Израилевича) и Андрея Платонова.
"Я счастливец, ибо только тот,
чей низок дух, несчастен.
На вселенную смотрю я:
мир велик, но мне подвластен.
Гончая с огромной пастью
мчится яростно за дичью,
Это - жизнь, и чем я стану,
превратясь в ее добычу?
Я рожден в юдоли скорби,
лжи, греха, коварства, страха,
Но и золото порою добывается из праха.
Юность - это пламя хмеля,
старость - холод и невзгода.
Тот, кто жив, заложник смерти,
и лишь мысль его - свобода.
Мне знакомы ночь, пустыня,
пыль во рту, скупая влага,
Но перо - моя опора, и подруга мне - бумага.
У меня один лишь посох -
луч таинственного света,
У меня лишь два верблюда: нищета и дар поэта".
В "Песне бедуина" - протяжность степей, и протяженность мысли. "Луч таинственного света" нацелен на самою суть человеческого существования. Липкин - философ, и в стихах и в жизни. Медленная походка, долгий внимательный взгляд. Семен Израилевич обозревает и воспевает Бытие.
- Леночка, задавай свои вопросы, - говорит Семен Израилевич, складывая карты в колоду. - Для кого это?
- "Иерусалимский журнал" хочет поздравить Вас с юбилеем.
- Ты знаешь, мне трудно рассказать "что-то", проще отвечать на вопросы. Задавай.
- Что для Вас Иерусалим?
- Я с раннего детства, с тех пор, как себя помню, был религиозным мальчиком. Это немного необычно, поскольку мой отец был социал- демократом, меньшевиком, и не верил в Бога. Я же хотел учиться в хедере. В этом мне было отказано. И все-таки, когда я выдержал экзамен в Пятую гимназию...
- В Одессе?
- Разумеется... я же родился в Одессе! - в пятую гимназию еврею попасть было непросто... Родители были этому очень рады, а я получил от них разрешения поступить и в хедер. В двадцатом году, когда пришли большевики, за учебу в хедере платили уже не деньгами, а хлебом. Лишнего хлеба у нас не было. Хедер пришлось оставить. И я забыл иврит. У нас иврит назывался древнееврейским. О себе я могу сказать - я верующий иудей и при этом - патриот России. В девяностом году мы с твоей мамой были в Израиле. Иерусалим стал для меня потрясением. Все, что знал с детства, я увидел своими глазами. Со мной случился потрясающий случай. Подойдя к Стене Плача, я вдруг вспомнил начало молитвы "Барух ата адонай елохейну мелех а-олам" - я вспомнил слова, которые я не произносил вслух с детства.
- Семен Израилевич, как Вы расцениваете влияние русской алии на Израиль?
- Русское еврейство - это, прежде всего, образованное еврейство.
Русская культура - явление всемирного масштаба. В этом смысле для Израиля это большое приобретение, плоды его видны уже сейчас, у этого явления большое будущее.
- А что советская ментальность?
- Мне с детских лет была отвратительна "советская ментальность ", будь она у украинцев, евреев или русских. Я надеюсь, что евреи, приехавшие в Израиль в 90-е годы, свободны от этого недуга. ...На этом беседа прервалась. По телефону поступило сообщение
- в честь 90-летия, Семен Израилевич награждается званием героя Калмыкии, драгоценным орденом и машиной. Но что делать с машиной?
- Сема, вот привезут машину, тогда и будем думать, - сказала мама.
Семен Израилевич одарил маму восторженным взглядом.
"Склонясь, я над тобой стою
И, тем блистанием палимый,
Вопрос, ликуя, задаю:
Какие новости в раю?
Что пели ночью серафимы?"
- Счастливый я человек, мне исполнилось девяносто лет - и я все еще влюблен!
2. Четыре месяца со дня смерти
Семена Израилевича не стало 31-го марта 2003 года. 1-го апреля я взяла с собой "Сталинград Василия Гроссмана" и поехала в Тель-Авив за визой. Думала, покажу консулу книгу, и он без лишних слов оформит документы. Но к консулу меня не допустили, оставалось одно, - читать и ждать.
"Любимой Леночке о любимом друге" - это Ардисовское издание Семен Израилевич надписал мне в июне 1986 года. На фотографии он стоит на крыльце у окна, а Василий Семенович сидит на приступочке у лестницы. Перечитывая в шумной очереди "Сталинград Василия Гроссмана", я вспоминала, как морозной февральской ночью увозила с маминой московской квартиры тяжеленную сумку. "Возьми такси!", - сказала мама многозначительно. Я не спросила ее, что вдруг такая спешка, в целях конспирации поручения следовало исполнять молча. Такая вот группа террористов-заговорщиков. Сегодня представители органов безопасности досматривают нас на предмет оружия, - ищут в сумках бомбы, на теле - пояса со взрывчаткой, в карманах - колющие-режущие инструменты, - в то время оружием было слово, а опасными предметами - книги и рукописи, то бишь мысли. Другая эпоха. Дома я открыла сумку - в ней было много книг и две толстенные папки. "Жизнь и судьба" Василия Гроссмана. Но ведь этого романа не существует?! Сейчас мы знаем, что единственный экземпляр романа сохранил Семен Израилевич, но тогда у меня было ощущение, что материализовался фантом. Мы с мужем читали роман ночами, тайком, он хранился у нас, как выяснилось позже, после передачи в 1975-ом году микропленок на Запад.
3 октября 1988 года, стоя в магазине "Ленинград" в очереди за мясом, (запомнила дату, поскольку это было в день рождения моего сына) я уткнулась взглядом в журнал "Огонек", его читал впереди стоящий. "Василий Гроссман: "Жизнь и судьба", главы из арестованного романа", - было написано на развороте.
"Кто мы? Кочевники. Стойбище -
Это надгробья вокруг.
На Троекуровском кладбище
Спит мой единственный друг",
- стихотворением "Живой" завершалась книга о Гроссмане.
Я закрыла ее, и меня вызвали. Я получила визу.
После смерти Семена Израилевича, ярого противника всяческих непредвиденностей, блюстителя четкого порядка действий, - события происходили в назначенный им час, - время вышло из-под контроля. Мы везде опаздывали, даже в морг, мама все еще по инерции не отрываясь, смотрела на минутные стрелки, приговаривая "при Семе этого бы не случилось, при нем такого не могло произойти"… Гением "права и порядка" назвала она его в своих стихах. Вечером после похорон мамины часы стали отставать. В последний мой приезд, незадолго до смерти, Семен Израилевич отозвал меня в сторону и тихо спросил, который час. Мы сверили время. Его часы стояли. Он был испуган, глядел на меня своими огромными глазами. В его взгляде была детская незащищенность, и - вопрошание. Я сказала, что надо сменить батарейку, но Семен Израилевич покачал головой: "Они у меня механические, заводные". Он снял часы, я подкрутила колесико, часы пошли. "Вы забыли их завести". Семен Израилевич пожал плечами: "Неужели! Такое со мной впервые".
Наверное, ребенком он был "елед хахам" (мудрый ребенок), и на празднике "Песах" (в честь исхода евреев из Египта) задавал вопросы. По еврейской традиции в этот вечер выбирается мальчик, который задает присутствующим вопросы, ибо "хохма" (мудрость), состоит в умении правильно ставить вопрос, и этому следует учиться у детей. Мудрым ребенком нельзя стать, им можно только быть. От рождения. Семен Израилевич был и оставался мудрым ребенком во всем, - в своем творчестве, в отношении к вере, в любви к моей маме.
По просьбе мамы я разобрала личный архив Семена Израилевича. Поразили списки. Десятилетиями, не имея возможности публиковать свои стихи, он упорно составлял сборники. В рукописных списках все пронумеровано; ряды, составленные из названий или первых строк, выглядят как ноты. В стихах нет поправок. Словно бы он их не сочинял, а записывал в блокнот под диктовку. В переводах, напротив, видна работа, поиски точных слов, перечеркнутые и заново на полях написанные строфы.
Последней большой работой Семена Израилевича было создание новой версии перевода "Гильгамеша". Я читала его в рукописи. В то время Семену Израилевичу было около девяноста лет, а "Гильгамеш" в его поэтическом пересказе звучал молодо, - читая, физически ощущаешь и жар любви, и жару пустыни, и неутолимую жажду поиска истины. Так я ему и сказала, он просиял: "Было трудно, я боялся, что по старости не смогу с этим справиться". Поэт и философ, он с детским простодушием выстраивал в уме списки тех, кто останется, и тех, кто будут забыты. Он очень хотел остаться, не сгореть метеоритом в небе русской поэзии. Как средневековый астролог, следил он в телескоп за движением звезд в мироздании литературы, очень много читал, отмечая новые явления. У него был свой литфонд, бухгалтерия подвергалась учету и переучету, - кого-то включал (при этом, всегда советуясь с мамой), кого-то, разочаровавшись, вычеркивал.
Непростительным для литератора пороком Семен Израилевич считал глупость. Он мог сказать: "Подлый, но талантливый", "Мерзавец, но какой поэт!", "Обманщик, но великолепный версификатор", к глупости снисхождения не было. "На глупые вопросы я не отвечаю. Услышав их, я удаляюсь", - говорил Семен Израилевич как бы в шутку.
Он прожил как мудрый ребенок, и покинул мир как праведник, на ходу, во время прогулки. Он ушел, оставив нам в наследство книги, в них и находятся ответы на вопросы по существу дела, именуемого жизнь. "Даже сомнения приближают нас к Богу", - говорил он, вечно жаждущий ясности. Лишь глубокая вера смиряла его с сознанием невозможности постичь умом замысел Творца. "Выход у нас есть один: верить".
Семен Израилевич причислял себя к "счастливцам": "Я счастлив/ Этим единственным счастьем, возможным на нашей земле - / Волей, ленивой волей, разумением равнодушным/ и беспредельным отчаяньем…" Отчаянье, по Семену Израилевичу - составная счастья, и оно беспредельно, ибо неминуема смерть. "Воля" - ключевое слово его поэзии и жизни. Ощутив приближение смерти, он проявил последнюю волю.
"Всеобщая ночь приближалась к садам.
"Вот смерть", - не сказал, а подумал Адам".
Не сказав ни слова, он вышел из дому в сад - навстречу ей.
30 июля 2003 года.
г. Иерусалим
Телеканал культура 20:45 14.02.12
Больше, чем любовь. Семен Липкин и Инна Лиснянская
Это история любви двух поэтов - Семена Липкина и Инны Лиснянской. У обоих были внешне благополучные и крепкие семьи, но встретившись в Доме творчества в Малеевке в 1967 году, они больше не расставались: их сблизила поэзия. После нашумевшей истории неподцензурного альманаха «Метрополь», их фактически вычеркнули из официальной литературной жизни. Они жили в постоянной атмосфере слежки и обысков, а свои книги могли издавать только за рубежом. В фильме использованы видеоматериалы разных лет.
http://www.tvkultura.ru/page.html?cid=1886
Елена Макарова о Семене Липкине
Альманах "Мория" №7, 2007
ПОБЕДИТЕЛЬ
1. Девяностолетие
Играет солнце в желтеющих листьях березы, играем и мы, усевшись вкруг стола. Семен Израилевич тасует карты. Последний из могикан, переводчик Махабхараты и Джангра, Калидасы и Гильгамеша, автор "Воли" и "Декады", - проигрывает в переводного дурака.
- Конченый дурак, с кем тягаюсь! С прославленной поэтессой Инной Лиснянской, которая, по странному совпадению, является мне женой, - и ее дочерью, по странному совпадению…
- Сема, отбивайся! - Мама кладет перед ним шестерку пик.
- Ниже пасть невозможно, беру…
- "Ты, проигрывая, глядишь, как раненный тигр. И война для мужчин, знать, одна из азартных игр На аренах времен… Слава Богу, ты вышел живым, Хоть попал в Сталинградский, кровокипящий тигль…", - бормочет мама под нос стихи из своих "Гимнов".
…В 1985 мы с мамой везли Семена Израилевича на операцию. Прощаясь, он сказал: "Извини, Леночка, я отказал тебе (я хотела его постричь), но если и на этот раз останусь живым, - подставлю голову, и брей хоть наголо".
Липкину выпала радость в девяностых и двухтысячном годах увидеть опубликованными на родине не только полное собрание своих стихов и поэм, прозы и мемуаров, но и книги своих лучших друзей, Василия Гроссмана (последний экземпляр романа "Жизнь и судьба" хранился у Семена Израилевича) и Андрея Платонова.
"Я счастливец, ибо только тот,
чей низок дух, несчастен.
На вселенную смотрю я:
мир велик, но мне подвластен.
Гончая с огромной пастью
мчится яростно за дичью,
Это - жизнь, и чем я стану,
превратясь в ее добычу?
Я рожден в юдоли скорби,
лжи, греха, коварства, страха,
Но и золото порою добывается из праха.
Юность - это пламя хмеля,
старость - холод и невзгода.
Тот, кто жив, заложник смерти,
и лишь мысль его - свобода.
Мне знакомы ночь, пустыня,
пыль во рту, скупая влага,
Но перо - моя опора, и подруга мне - бумага.
У меня один лишь посох -
луч таинственного света,
У меня лишь два верблюда: нищета и дар поэта".
В "Песне бедуина" - протяжность степей, и протяженность мысли. "Луч таинственного света" нацелен на самою суть человеческого существования. Липкин - философ, и в стихах и в жизни. Медленная походка, долгий внимательный взгляд. Семен Израилевич обозревает и воспевает Бытие.
- Леночка, задавай свои вопросы, - говорит Семен Израилевич, складывая карты в колоду. - Для кого это?
- "Иерусалимский журнал" хочет поздравить Вас с юбилеем.
- Ты знаешь, мне трудно рассказать "что-то", проще отвечать на вопросы. Задавай.
- Что для Вас Иерусалим?
- Я с раннего детства, с тех пор, как себя помню, был религиозным мальчиком. Это немного необычно, поскольку мой отец был социал- демократом, меньшевиком, и не верил в Бога. Я же хотел учиться в хедере. В этом мне было отказано. И все-таки, когда я выдержал экзамен в Пятую гимназию...
- В Одессе?
- Разумеется... я же родился в Одессе! - в пятую гимназию еврею попасть было непросто... Родители были этому очень рады, а я получил от них разрешения поступить и в хедер. В двадцатом году, когда пришли большевики, за учебу в хедере платили уже не деньгами, а хлебом. Лишнего хлеба у нас не было. Хедер пришлось оставить. И я забыл иврит. У нас иврит назывался древнееврейским. О себе я могу сказать - я верующий иудей и при этом - патриот России. В девяностом году мы с твоей мамой были в Израиле. Иерусалим стал для меня потрясением. Все, что знал с детства, я увидел своими глазами. Со мной случился потрясающий случай. Подойдя к Стене Плача, я вдруг вспомнил начало молитвы "Барух ата адонай елохейну мелех а-олам" - я вспомнил слова, которые я не произносил вслух с детства.
- Семен Израилевич, как Вы расцениваете влияние русской алии на Израиль?
- Русское еврейство - это, прежде всего, образованное еврейство.
Русская культура - явление всемирного масштаба. В этом смысле для Израиля это большое приобретение, плоды его видны уже сейчас, у этого явления большое будущее.
- А что советская ментальность?
- Мне с детских лет была отвратительна "советская ментальность ", будь она у украинцев, евреев или русских. Я надеюсь, что евреи, приехавшие в Израиль в 90-е годы, свободны от этого недуга. ...На этом беседа прервалась. По телефону поступило сообщение
- в честь 90-летия, Семен Израилевич награждается званием героя Калмыкии, драгоценным орденом и машиной. Но что делать с машиной?
- Сема, вот привезут машину, тогда и будем думать, - сказала мама.
Семен Израилевич одарил маму восторженным взглядом.
"Склонясь, я над тобой стою
И, тем блистанием палимый,
Вопрос, ликуя, задаю:
Какие новости в раю?
Что пели ночью серафимы?"
- Счастливый я человек, мне исполнилось девяносто лет - и я все еще влюблен!
2. Четыре месяца со дня смерти
Семена Израилевича не стало 31-го марта 2003 года. 1-го апреля я взяла с собой "Сталинград Василия Гроссмана" и поехала в Тель-Авив за визой. Думала, покажу консулу книгу, и он без лишних слов оформит документы. Но к консулу меня не допустили, оставалось одно, - читать и ждать.
"Любимой Леночке о любимом друге" - это Ардисовское издание Семен Израилевич надписал мне в июне 1986 года. На фотографии он стоит на крыльце у окна, а Василий Семенович сидит на приступочке у лестницы. Перечитывая в шумной очереди "Сталинград Василия Гроссмана", я вспоминала, как морозной февральской ночью увозила с маминой московской квартиры тяжеленную сумку. "Возьми такси!", - сказала мама многозначительно. Я не спросила ее, что вдруг такая спешка, в целях конспирации поручения следовало исполнять молча. Такая вот группа террористов-заговорщиков. Сегодня представители органов безопасности досматривают нас на предмет оружия, - ищут в сумках бомбы, на теле - пояса со взрывчаткой, в карманах - колющие-режущие инструменты, - в то время оружием было слово, а опасными предметами - книги и рукописи, то бишь мысли. Другая эпоха. Дома я открыла сумку - в ней было много книг и две толстенные папки. "Жизнь и судьба" Василия Гроссмана. Но ведь этого романа не существует?! Сейчас мы знаем, что единственный экземпляр романа сохранил Семен Израилевич, но тогда у меня было ощущение, что материализовался фантом. Мы с мужем читали роман ночами, тайком, он хранился у нас, как выяснилось позже, после передачи в 1975-ом году микропленок на Запад.
3 октября 1988 года, стоя в магазине "Ленинград" в очереди за мясом, (запомнила дату, поскольку это было в день рождения моего сына) я уткнулась взглядом в журнал "Огонек", его читал впереди стоящий. "Василий Гроссман: "Жизнь и судьба", главы из арестованного романа", - было написано на развороте.
"Кто мы? Кочевники. Стойбище -
Это надгробья вокруг.
На Троекуровском кладбище
Спит мой единственный друг",
- стихотворением "Живой" завершалась книга о Гроссмане.
Я закрыла ее, и меня вызвали. Я получила визу.
После смерти Семена Израилевича, ярого противника всяческих непредвиденностей, блюстителя четкого порядка действий, - события происходили в назначенный им час, - время вышло из-под контроля. Мы везде опаздывали, даже в морг, мама все еще по инерции не отрываясь, смотрела на минутные стрелки, приговаривая "при Семе этого бы не случилось, при нем такого не могло произойти"… Гением "права и порядка" назвала она его в своих стихах. Вечером после похорон мамины часы стали отставать. В последний мой приезд, незадолго до смерти, Семен Израилевич отозвал меня в сторону и тихо спросил, который час. Мы сверили время. Его часы стояли. Он был испуган, глядел на меня своими огромными глазами. В его взгляде была детская незащищенность, и - вопрошание. Я сказала, что надо сменить батарейку, но Семен Израилевич покачал головой: "Они у меня механические, заводные". Он снял часы, я подкрутила колесико, часы пошли. "Вы забыли их завести". Семен Израилевич пожал плечами: "Неужели! Такое со мной впервые".
Наверное, ребенком он был "елед хахам" (мудрый ребенок), и на празднике "Песах" (в честь исхода евреев из Египта) задавал вопросы. По еврейской традиции в этот вечер выбирается мальчик, который задает присутствующим вопросы, ибо "хохма" (мудрость), состоит в умении правильно ставить вопрос, и этому следует учиться у детей. Мудрым ребенком нельзя стать, им можно только быть. От рождения. Семен Израилевич был и оставался мудрым ребенком во всем, - в своем творчестве, в отношении к вере, в любви к моей маме.
По просьбе мамы я разобрала личный архив Семена Израилевича. Поразили списки. Десятилетиями, не имея возможности публиковать свои стихи, он упорно составлял сборники. В рукописных списках все пронумеровано; ряды, составленные из названий или первых строк, выглядят как ноты. В стихах нет поправок. Словно бы он их не сочинял, а записывал в блокнот под диктовку. В переводах, напротив, видна работа, поиски точных слов, перечеркнутые и заново на полях написанные строфы.
Последней большой работой Семена Израилевича было создание новой версии перевода "Гильгамеша". Я читала его в рукописи. В то время Семену Израилевичу было около девяноста лет, а "Гильгамеш" в его поэтическом пересказе звучал молодо, - читая, физически ощущаешь и жар любви, и жару пустыни, и неутолимую жажду поиска истины. Так я ему и сказала, он просиял: "Было трудно, я боялся, что по старости не смогу с этим справиться". Поэт и философ, он с детским простодушием выстраивал в уме списки тех, кто останется, и тех, кто будут забыты. Он очень хотел остаться, не сгореть метеоритом в небе русской поэзии. Как средневековый астролог, следил он в телескоп за движением звезд в мироздании литературы, очень много читал, отмечая новые явления. У него был свой литфонд, бухгалтерия подвергалась учету и переучету, - кого-то включал (при этом, всегда советуясь с мамой), кого-то, разочаровавшись, вычеркивал.
Непростительным для литератора пороком Семен Израилевич считал глупость. Он мог сказать: "Подлый, но талантливый", "Мерзавец, но какой поэт!", "Обманщик, но великолепный версификатор", к глупости снисхождения не было. "На глупые вопросы я не отвечаю. Услышав их, я удаляюсь", - говорил Семен Израилевич как бы в шутку.
Он прожил как мудрый ребенок, и покинул мир как праведник, на ходу, во время прогулки. Он ушел, оставив нам в наследство книги, в них и находятся ответы на вопросы по существу дела, именуемого жизнь. "Даже сомнения приближают нас к Богу", - говорил он, вечно жаждущий ясности. Лишь глубокая вера смиряла его с сознанием невозможности постичь умом замысел Творца. "Выход у нас есть один: верить".
Семен Израилевич причислял себя к "счастливцам": "Я счастлив/ Этим единственным счастьем, возможным на нашей земле - / Волей, ленивой волей, разумением равнодушным/ и беспредельным отчаяньем…" Отчаянье, по Семену Израилевичу - составная счастья, и оно беспредельно, ибо неминуема смерть. "Воля" - ключевое слово его поэзии и жизни. Ощутив приближение смерти, он проявил последнюю волю.
"Всеобщая ночь приближалась к садам.
"Вот смерть", - не сказал, а подумал Адам".
Не сказав ни слова, он вышел из дому в сад - навстречу ей.
30 июля 2003 года.
г. Иерусалим