Русский капитан-1
Нашел портрет еще одного русского добровольца Бурской войны - Леонида Семеновича Покровского. В справке военного министра Куропаткина, подготовленной для императора о русских офицерах-добровольцах в апреле 1901г. указано следующее-
«189го Белгорайского резервного полка подпоручик Покровский Леонид Семёнович. Принимал малое участие в военных действиях. Отзывы о нём носили неодобрительный характер. Кажется, в Россию не возвращался». К моменту написания справки он был уже мертв, погиб в декабре 1900г. в самый разгар партизанской войны, причем сами буры очень ценили его. Сохранилась и могила Покровского. Попробуем разобраться, кто же был больше прав.
Покровский приехал в Южную Африку в январе 1900г. вместе с небезызвестным Августусом и прапорщиком Диатроптовым. В Порт-Саиде к ним присоединился и, знаменитый в будущем, Гучков.
В описаниях Августуса чувствуется откровенная ирония. Возможно, он и правда считал Покровского трусом, раз тот сразу не встал в ряды какого-либо отряда, а о позднейших подвигах не успел услышать. А Куропаткин, судя по всему, основную часть информации получил именно от него. (Дополнение-уточнение: Куропаткин докладывал императору, а саму справку подготовил полковник Стахович, русский военный агент, состоявший, внимание!, при английских войсках- то есть подробности он мог знать по тем же газетам, журналам, статьям, ну с Ромейко-Гурко- агентом при бурах мог общаться). Возможно, будучи однополчанами и проделав долгий совместный путь до Африки, у них сложились личные неприязненные отношения…
«Довольно комично было видеть, как вытянулись лица у некоторых офицеров, когда они узнали, что бурам не нужны их познания из тактики, уставов, самоокапывания и ружейных приёмов. Конечно, перспектива не блестящая, сняв золотые эполеты, надеть патронные сумки, баклагу и встать в ряды простым бойцом, но они забыли то обстоятельство, что не нам, воспитанным в душных стенах военных училищ и казарм, учить народ, где каждый воин по призванию, где каждый обладает инстинктивным чутьём охотника и воина. О каком-либо жаловании, конечно, никто не заговаривает, хорошо и то, что правительство берёт на себя заботы по экипировке и продовольствию волонтёров.
Более других разочаровался мой соотечественник (подпоручик Леонид Покровский), когда последние его надежды попасть куда-нибудь в штаб лопнули точно мыльный пузырь и мне пришлось выслушать град укоризн злому року, по которому он бросил полк, где он был и полковым адъютантом, и командиром учебной команды, а теперь, здесь, даже не приняли во внимание, что он прошёл курс в сапёрной команде и умеет строить непроходимые искусственные препятствия.
Но большинство волонтёров, между которыми были в числе прочих французские офицеры, потомки старинных аристократических родов, и один австрийский граф с громкой фамилией, отрешились от всяких иллюзий и ждали с нетерпением только момента посадки в поезд».
Сам Покровский переслал домой с оказией несколько писем, которые были напечатаны весной-летом 1900 г. в газете «Варшавский дневник». Интересно, что местным жителям его фамилия казалась трудной.
«Мёртвая тишина царит в Европейской гостинице, где я остановился по приезде в Преторию».
Вот как он описывает встречу с русским офицером-добровольцем (и заодно объясняет свое вынужденное безделье): «А вы-то давно в Трансваале? Где вы служите? Знаю, что вы офицер, а фамилии-то вашей мне не сказали, говорят, трудная.
- Приехал я в Преторию 26 января, служил в Варшаве в Белгорайском полку, а фамилия моя совсем не трудная: Покровский.
- Так почему же вы, господин Покровский, до сих пор в Претории, если приехали сюда ещё в январе? И отчего я вас вижу в постели. Вы не здоровы?
- О да! И очень сильно. Ещё в Мозамбике я заболел от ананасов. К тому же на пароходе «La Gyronde» (Жиронда) кормили нас отвратительно скверно. С тех пор у меня дизентерия. Это бы ещё ничего, если бы не другая беда. Удалось мне здесь достать конька-горбунка из-под Бовы-Королевича. (Вот, пожалуй, единственное оправдание для бардовской песни про Трансвааль Олега Медведева, где главного героя зовут Добрыня- типичное русское имя конца ХIХ века)) Но как видно сами офицеры действительно любили древнерусскую символику и ассоциации). Очень быстрый, и поскакал я на нём в горы посмотреть форты вокруг Претории. Попалась на дороге змея. Я, конечно, зазевался, ведь змея-то африканская, не российская, надо посмотреть, еду и всё оглядываюсь. Поводья-то опустил. А с другой стороны, другая змея, и прямо на лошадь. Конь мой как шарахнется в сторону и выбросил меня из седла. Я упал, да ногой на камень. Камень-то острый, глубоко врезался в ногу, образовалась большая рана. Пока я добрался до Претории, да пока нашёл доктора - меня лечил нашего Красного Креста доктор Давыдов, - времени-то прошло много, рана опухла, закрылась и загноилась. Кроме того, маленькие африканские насекомые разъели больное место. Вот теперь и страдаю. Ездить не могу, ходить много не могу. Прямо в отчаянии… Товарищи все мои уехали на поле брани, а я лежу здесь один-одинёшенек. Ни книг , ни газет здесь наших нет. По-французски из окружающих меня никто не говорит, а по-русски хоть еврей хозяин и понимает немного, да о чём с ним говорить-то? Он только и норовит handel (торговлю) сделать. Пробовал я писать, да перо валится из рук. Скука одолела страшная. Ведь целые дни вот так и лежу на постели. В России никогда не плакал, а здесь слёзы сами катятся. Вот видите и теперь…. Ведь обидно!… Приехал воевать, да не видавши неприятеля, сам вздумал умирать. Бог знает, когда я поправлюсь! Да и перед бурами совестно. Явился к ним болеть. Ведь у них и своих больных много.
- А вы бы в госпиталь легли?
- Что вы, что вы? Не бывши-то на войне Да за что же меня там лечить-то будут? Ведь там лечат даром, а что я сделал для трансваальского правительства? Только хлеб ем. Будь я хоть день на войне, дело другое; но сейчас ведь я лечусь на собственные средства, которые, к слову сказать, иссякают до последней копейки. А здесь всё страшно дорого. Нет, я лучше вот что сделаю. Поеду-ка я в Ледисмит, да один в атаку на английскую батарею…. И страданиям конец и смерть почётная!
- Ничего тут стыдного нет. Это просто от скуки вы сами себя так настраиваете. Ведь уже одним приездом в Трансвааль вы доказали ваше желание быть здесь полезным. А разве вы виноваты, что заболели? На войне пока ещё в вас не нуждаются, а когда вы выздоровеете, вы тысячу раз успеете фактически принести посильную помощь Трансваалю. Нет! Здоровьем надо дорожить.»
Чуть выздоровев, он все таки поехал под Ледисмит, по пути общаясь с бурами и продолжая писать подробные письма на Родину.
«Узнав, что я русский, большинство тотчас же окружило меня и все стали спрашивать о русской политике в Азии, Герате, Афганистане. Индия интересовала их не менее Коленсо. Отчего вы не хотите идти в Индию, для вас теперь самое время разгромить Англию, - осыпали меня со всех сторон подобными вопросами мои возбуждённые соседи. Долго мне пришлось увещевать, что у России слишком много своего внутреннего дела, самим русским нельзя начинать войну, что ещё так недавно по почину России собиралась в Гааге конференция по вопросам о международном мире, и наконец, говорил, что нам Индия и вообще какая-либо чужая земля не нужна и что у нас и так очень много земли. Мои соседи со вниманием слушали и соглашались по каждому пункту в отдельности и даже поддакивали, но представьте себе моё удивление и даже озлобление, когда после всех моих доводов, мне красноречиво заявили: вы боитесь Англии, а потому и не воюете с ней, да это не только вы, русские, да и вообще все европейцы.
Зачем же я так долго убеждал их, зачем же они выслушивали мои доводы и даже соглашались со мной. Да, наконец, к чему весь этот разговор, если все они с заранее предвзятым решением? - размышлял я, ошеломлённый подобным исходом нашего разговора. Оправдываться, оспаривать я находил недостойным для русского офицера: слава русского оружия, доблести и храбрости русского воина далеко гремят за пределами России и одинаково известны им, африканерским бурам.
- Это они вас подзадоривают, - заговорил со мной по-французски мой сосед по скамейке, голландец m-r Kothe, живший в Занзибаре и недавно приехавший в Трансвааль,- они просто хотят, чтобы Россия объявила Англии войну и тогда прикончится война в Трансваале. (Россия введи войска)
- Но зачем же они всё это мне-то говорят, ведь я же ничего не могу сделать для них, - возразил я.
- О, нет, - заявил мой сосед, - буры надеются, что вы напишете в Россию и что ваше письмо там подействует.
- Да ведь не могу же я объявить Англии войну, хотя бы даже и в газетах, а если и напишу, так разве послушают меня? - начинал горячиться я.»
Отличались и нормы этикета, и отсутствие привычной армейской дисциплины. Покровский трудновато к этому привыкал, судя по своим же описаниям: «Узнав, что я русский офицер, эти старички так быстро заговорили, перебивая один другого, что я решительно ничего не понял и только догадывался по взмахам рук об указываемом мне направлении. Узнав, что генерал Жубер дома, попросил одного из буров доложить обо мне, подавая свою визитную карточку.
- Зачем я пойду, - ядовито усмехаясь, ответил он мне, - мне его не надо, а если тебе надо генерала, так и иди сам, я не пойду.
Попробовал я попросить о том же другого, вышедшего из соседней палатки, но результат был одинаков. Горя со стыда, что они смеются надо мной, я решил поскорее скрыться от них и отправился без доклада. Помещение, куда я вошёл, по первому впечатлению представляло из себя как бы деловую канцелярию, но без книг и бумаг. Натянутая двойным тентом, эта большая четырёхугольная палатка, поддерживаемая толстыми брусьями, играла роль приёмной генерала. Большой стол в отдалении, за ним сундук, несколько стульев вокруг стола и у стен, толстый слой травы на земле, вот и всё убранство её. Здесь же происходили и военные совещания. Сам генерал сидел за столом и диктовал что-то секретарю, очевидно, какое-то приказание. Несмотря на свою
уже значительную седину, он выглядел ещё далеко не стариком, держался прямо, немного полный, выше среднего роста, представительный, он производил симпатичное впечатление.
Одет он был так же, как и все буры, а также имел грязные загорелые чёрствые руки простого крестьянина.
При моём входе в палатку он встал и спокойными шагами направился ко мне навстречу, любезно протягивая мне руку, с ловкостью молодого корнета я быстро щёлкнул шпорами, отвесил низкий поклон, крепко пожал протянутую мне мускулистую руку и опустился на предложенное мне кресло.
Генерал сразу же узнал во мне иностранца. Маленькая французская бородка и чистенький пока ещё щеголеватый костюм с непременными воротничками и манжетами сразу же показывали, что я не обитатель Трансвааля, хотя я и был вооружён по-бурски и имел даже бурскую шляпу. Прочитав мой трансваальский паспорт и письмо статс-секретаря Рейца, генерал немедленно же угостил меня чашкой кофе и в разговоре посвятил меня во все подробности настоящего положения военных дел. Рассказал о штурме Ледисмита, об осаде его, о безвыходности гарнизона, о пассивности действий генерала Уайта, о предполагаемой скорой сдаче Ледисмита, не преминул упомянуть о славных спионскопских делах и даже остановился на ежедневных сражениях под Коленсо. …
статс-секретарь Рейц пишет мне, что вы - сапёр, можете делать всякие фортификации и чтобы я послал вас на дамбу в помощь строителю. Но, я думаю, лучше если бы вы поехали под Коленсо, там для вас много будет работы.
Я, конечно, не преминул согласиться и предложил полную готовность своего труда на всё то, что только захочет генерал. Поддерживая разговор о Ледисмите, я, между прочим,
спросил: «А отчего вы не хотите взять Ледисмит приступом?» И тут же стал развивать план атаки. Достал свои карты, планы, прокладывал параллели, проводил подземные траншеи, доказывал возможность ночной атаки положительно без потерь, советовал пользоваться слабостью неприятеля вовремя, убеждал, что тогда и Буллер не будет так предприимчив, потеряв Ледисмит и, оставив Наталь, что тогда разрозненные силы буров можно будет соединить вместе…
Генерал слушал меня со вниманием, следил за моими чертежами, но когда я кончил, не менее горячо стал опровергать мои доказательства.
- В ваших планах, - говорил он, - мы ровно ничего не понимаем, а что такое атака, это мы испытали на собственных шеях и больше атаковать никогда не будем. Всякая атака ведёт к массе потерь, к массе смертей, а это не в наших принципах. Жизнью надо дорожить, жизнь надо беречь, а тем более нам, бурам, когда нас и так немного. Кто же будет воевать с англичанами , если мы будем подставлять себя под выстрелы?»
Затем он поблагодарил меня за то живое участие, которое я готов проявить в деле войны, выразил своё большое удовольствие по поводу нашего маленького спора, и в заключение добавил: «Буры не доверяют иностранцам и вы ничего здесь сделать не можете. Но если вы будете спорить с бурами и навязывать им своё мнение, то этим вы только вооружите толпу против себя. Это такой народ, с которым необходимо соглашаться и держаться общего мнения. Вам придётся делать только то, что все делают и что он находят удобным делать.
Из неоднократных опытов своей боевой жизни я убедился, хотя я тоже бур, что подобное мнение об иностранцах далеко не всегда справедливо, но что делать, моё мнение - единичное мнение, толпу не убедишь, тем более они имеют свои особые основания думать так, а не иначе!»
Генерал Жубер завтракает.
После чего они вместе отобедали и Покровскому отвели отдельную палатку. Утром после завтрака Жубер предложил русскому офицеру поехать в распоряжение генерала Бота. .
«189го Белгорайского резервного полка подпоручик Покровский Леонид Семёнович. Принимал малое участие в военных действиях. Отзывы о нём носили неодобрительный характер. Кажется, в Россию не возвращался». К моменту написания справки он был уже мертв, погиб в декабре 1900г. в самый разгар партизанской войны, причем сами буры очень ценили его. Сохранилась и могила Покровского. Попробуем разобраться, кто же был больше прав.
Покровский приехал в Южную Африку в январе 1900г. вместе с небезызвестным Августусом и прапорщиком Диатроптовым. В Порт-Саиде к ним присоединился и, знаменитый в будущем, Гучков.
В описаниях Августуса чувствуется откровенная ирония. Возможно, он и правда считал Покровского трусом, раз тот сразу не встал в ряды какого-либо отряда, а о позднейших подвигах не успел услышать. А Куропаткин, судя по всему, основную часть информации получил именно от него. (Дополнение-уточнение: Куропаткин докладывал императору, а саму справку подготовил полковник Стахович, русский военный агент, состоявший, внимание!, при английских войсках- то есть подробности он мог знать по тем же газетам, журналам, статьям, ну с Ромейко-Гурко- агентом при бурах мог общаться). Возможно, будучи однополчанами и проделав долгий совместный путь до Африки, у них сложились личные неприязненные отношения…
«Довольно комично было видеть, как вытянулись лица у некоторых офицеров, когда они узнали, что бурам не нужны их познания из тактики, уставов, самоокапывания и ружейных приёмов. Конечно, перспектива не блестящая, сняв золотые эполеты, надеть патронные сумки, баклагу и встать в ряды простым бойцом, но они забыли то обстоятельство, что не нам, воспитанным в душных стенах военных училищ и казарм, учить народ, где каждый воин по призванию, где каждый обладает инстинктивным чутьём охотника и воина. О каком-либо жаловании, конечно, никто не заговаривает, хорошо и то, что правительство берёт на себя заботы по экипировке и продовольствию волонтёров.
Более других разочаровался мой соотечественник (подпоручик Леонид Покровский), когда последние его надежды попасть куда-нибудь в штаб лопнули точно мыльный пузырь и мне пришлось выслушать град укоризн злому року, по которому он бросил полк, где он был и полковым адъютантом, и командиром учебной команды, а теперь, здесь, даже не приняли во внимание, что он прошёл курс в сапёрной команде и умеет строить непроходимые искусственные препятствия.
Но большинство волонтёров, между которыми были в числе прочих французские офицеры, потомки старинных аристократических родов, и один австрийский граф с громкой фамилией, отрешились от всяких иллюзий и ждали с нетерпением только момента посадки в поезд».
Сам Покровский переслал домой с оказией несколько писем, которые были напечатаны весной-летом 1900 г. в газете «Варшавский дневник». Интересно, что местным жителям его фамилия казалась трудной.
«Мёртвая тишина царит в Европейской гостинице, где я остановился по приезде в Преторию».
Вот как он описывает встречу с русским офицером-добровольцем (и заодно объясняет свое вынужденное безделье): «А вы-то давно в Трансваале? Где вы служите? Знаю, что вы офицер, а фамилии-то вашей мне не сказали, говорят, трудная.
- Приехал я в Преторию 26 января, служил в Варшаве в Белгорайском полку, а фамилия моя совсем не трудная: Покровский.
- Так почему же вы, господин Покровский, до сих пор в Претории, если приехали сюда ещё в январе? И отчего я вас вижу в постели. Вы не здоровы?
- О да! И очень сильно. Ещё в Мозамбике я заболел от ананасов. К тому же на пароходе «La Gyronde» (Жиронда) кормили нас отвратительно скверно. С тех пор у меня дизентерия. Это бы ещё ничего, если бы не другая беда. Удалось мне здесь достать конька-горбунка из-под Бовы-Королевича. (Вот, пожалуй, единственное оправдание для бардовской песни про Трансвааль Олега Медведева, где главного героя зовут Добрыня- типичное русское имя конца ХIХ века)) Но как видно сами офицеры действительно любили древнерусскую символику и ассоциации). Очень быстрый, и поскакал я на нём в горы посмотреть форты вокруг Претории. Попалась на дороге змея. Я, конечно, зазевался, ведь змея-то африканская, не российская, надо посмотреть, еду и всё оглядываюсь. Поводья-то опустил. А с другой стороны, другая змея, и прямо на лошадь. Конь мой как шарахнется в сторону и выбросил меня из седла. Я упал, да ногой на камень. Камень-то острый, глубоко врезался в ногу, образовалась большая рана. Пока я добрался до Претории, да пока нашёл доктора - меня лечил нашего Красного Креста доктор Давыдов, - времени-то прошло много, рана опухла, закрылась и загноилась. Кроме того, маленькие африканские насекомые разъели больное место. Вот теперь и страдаю. Ездить не могу, ходить много не могу. Прямо в отчаянии… Товарищи все мои уехали на поле брани, а я лежу здесь один-одинёшенек. Ни книг , ни газет здесь наших нет. По-французски из окружающих меня никто не говорит, а по-русски хоть еврей хозяин и понимает немного, да о чём с ним говорить-то? Он только и норовит handel (торговлю) сделать. Пробовал я писать, да перо валится из рук. Скука одолела страшная. Ведь целые дни вот так и лежу на постели. В России никогда не плакал, а здесь слёзы сами катятся. Вот видите и теперь…. Ведь обидно!… Приехал воевать, да не видавши неприятеля, сам вздумал умирать. Бог знает, когда я поправлюсь! Да и перед бурами совестно. Явился к ним болеть. Ведь у них и своих больных много.
- А вы бы в госпиталь легли?
- Что вы, что вы? Не бывши-то на войне Да за что же меня там лечить-то будут? Ведь там лечат даром, а что я сделал для трансваальского правительства? Только хлеб ем. Будь я хоть день на войне, дело другое; но сейчас ведь я лечусь на собственные средства, которые, к слову сказать, иссякают до последней копейки. А здесь всё страшно дорого. Нет, я лучше вот что сделаю. Поеду-ка я в Ледисмит, да один в атаку на английскую батарею…. И страданиям конец и смерть почётная!
- Ничего тут стыдного нет. Это просто от скуки вы сами себя так настраиваете. Ведь уже одним приездом в Трансвааль вы доказали ваше желание быть здесь полезным. А разве вы виноваты, что заболели? На войне пока ещё в вас не нуждаются, а когда вы выздоровеете, вы тысячу раз успеете фактически принести посильную помощь Трансваалю. Нет! Здоровьем надо дорожить.»
Чуть выздоровев, он все таки поехал под Ледисмит, по пути общаясь с бурами и продолжая писать подробные письма на Родину.
«Узнав, что я русский, большинство тотчас же окружило меня и все стали спрашивать о русской политике в Азии, Герате, Афганистане. Индия интересовала их не менее Коленсо. Отчего вы не хотите идти в Индию, для вас теперь самое время разгромить Англию, - осыпали меня со всех сторон подобными вопросами мои возбуждённые соседи. Долго мне пришлось увещевать, что у России слишком много своего внутреннего дела, самим русским нельзя начинать войну, что ещё так недавно по почину России собиралась в Гааге конференция по вопросам о международном мире, и наконец, говорил, что нам Индия и вообще какая-либо чужая земля не нужна и что у нас и так очень много земли. Мои соседи со вниманием слушали и соглашались по каждому пункту в отдельности и даже поддакивали, но представьте себе моё удивление и даже озлобление, когда после всех моих доводов, мне красноречиво заявили: вы боитесь Англии, а потому и не воюете с ней, да это не только вы, русские, да и вообще все европейцы.
Зачем же я так долго убеждал их, зачем же они выслушивали мои доводы и даже соглашались со мной. Да, наконец, к чему весь этот разговор, если все они с заранее предвзятым решением? - размышлял я, ошеломлённый подобным исходом нашего разговора. Оправдываться, оспаривать я находил недостойным для русского офицера: слава русского оружия, доблести и храбрости русского воина далеко гремят за пределами России и одинаково известны им, африканерским бурам.
- Это они вас подзадоривают, - заговорил со мной по-французски мой сосед по скамейке, голландец m-r Kothe, живший в Занзибаре и недавно приехавший в Трансвааль,- они просто хотят, чтобы Россия объявила Англии войну и тогда прикончится война в Трансваале. (Россия введи войска)
- Но зачем же они всё это мне-то говорят, ведь я же ничего не могу сделать для них, - возразил я.
- О, нет, - заявил мой сосед, - буры надеются, что вы напишете в Россию и что ваше письмо там подействует.
- Да ведь не могу же я объявить Англии войну, хотя бы даже и в газетах, а если и напишу, так разве послушают меня? - начинал горячиться я.»
Отличались и нормы этикета, и отсутствие привычной армейской дисциплины. Покровский трудновато к этому привыкал, судя по своим же описаниям: «Узнав, что я русский офицер, эти старички так быстро заговорили, перебивая один другого, что я решительно ничего не понял и только догадывался по взмахам рук об указываемом мне направлении. Узнав, что генерал Жубер дома, попросил одного из буров доложить обо мне, подавая свою визитную карточку.
- Зачем я пойду, - ядовито усмехаясь, ответил он мне, - мне его не надо, а если тебе надо генерала, так и иди сам, я не пойду.
Попробовал я попросить о том же другого, вышедшего из соседней палатки, но результат был одинаков. Горя со стыда, что они смеются надо мной, я решил поскорее скрыться от них и отправился без доклада. Помещение, куда я вошёл, по первому впечатлению представляло из себя как бы деловую канцелярию, но без книг и бумаг. Натянутая двойным тентом, эта большая четырёхугольная палатка, поддерживаемая толстыми брусьями, играла роль приёмной генерала. Большой стол в отдалении, за ним сундук, несколько стульев вокруг стола и у стен, толстый слой травы на земле, вот и всё убранство её. Здесь же происходили и военные совещания. Сам генерал сидел за столом и диктовал что-то секретарю, очевидно, какое-то приказание. Несмотря на свою
уже значительную седину, он выглядел ещё далеко не стариком, держался прямо, немного полный, выше среднего роста, представительный, он производил симпатичное впечатление.
Одет он был так же, как и все буры, а также имел грязные загорелые чёрствые руки простого крестьянина.
При моём входе в палатку он встал и спокойными шагами направился ко мне навстречу, любезно протягивая мне руку, с ловкостью молодого корнета я быстро щёлкнул шпорами, отвесил низкий поклон, крепко пожал протянутую мне мускулистую руку и опустился на предложенное мне кресло.
Генерал сразу же узнал во мне иностранца. Маленькая французская бородка и чистенький пока ещё щеголеватый костюм с непременными воротничками и манжетами сразу же показывали, что я не обитатель Трансвааля, хотя я и был вооружён по-бурски и имел даже бурскую шляпу. Прочитав мой трансваальский паспорт и письмо статс-секретаря Рейца, генерал немедленно же угостил меня чашкой кофе и в разговоре посвятил меня во все подробности настоящего положения военных дел. Рассказал о штурме Ледисмита, об осаде его, о безвыходности гарнизона, о пассивности действий генерала Уайта, о предполагаемой скорой сдаче Ледисмита, не преминул упомянуть о славных спионскопских делах и даже остановился на ежедневных сражениях под Коленсо. …
статс-секретарь Рейц пишет мне, что вы - сапёр, можете делать всякие фортификации и чтобы я послал вас на дамбу в помощь строителю. Но, я думаю, лучше если бы вы поехали под Коленсо, там для вас много будет работы.
Я, конечно, не преминул согласиться и предложил полную готовность своего труда на всё то, что только захочет генерал. Поддерживая разговор о Ледисмите, я, между прочим,
спросил: «А отчего вы не хотите взять Ледисмит приступом?» И тут же стал развивать план атаки. Достал свои карты, планы, прокладывал параллели, проводил подземные траншеи, доказывал возможность ночной атаки положительно без потерь, советовал пользоваться слабостью неприятеля вовремя, убеждал, что тогда и Буллер не будет так предприимчив, потеряв Ледисмит и, оставив Наталь, что тогда разрозненные силы буров можно будет соединить вместе…
Генерал слушал меня со вниманием, следил за моими чертежами, но когда я кончил, не менее горячо стал опровергать мои доказательства.
- В ваших планах, - говорил он, - мы ровно ничего не понимаем, а что такое атака, это мы испытали на собственных шеях и больше атаковать никогда не будем. Всякая атака ведёт к массе потерь, к массе смертей, а это не в наших принципах. Жизнью надо дорожить, жизнь надо беречь, а тем более нам, бурам, когда нас и так немного. Кто же будет воевать с англичанами , если мы будем подставлять себя под выстрелы?»
Затем он поблагодарил меня за то живое участие, которое я готов проявить в деле войны, выразил своё большое удовольствие по поводу нашего маленького спора, и в заключение добавил: «Буры не доверяют иностранцам и вы ничего здесь сделать не можете. Но если вы будете спорить с бурами и навязывать им своё мнение, то этим вы только вооружите толпу против себя. Это такой народ, с которым необходимо соглашаться и держаться общего мнения. Вам придётся делать только то, что все делают и что он находят удобным делать.
Из неоднократных опытов своей боевой жизни я убедился, хотя я тоже бур, что подобное мнение об иностранцах далеко не всегда справедливо, но что делать, моё мнение - единичное мнение, толпу не убедишь, тем более они имеют свои особые основания думать так, а не иначе!»
Генерал Жубер завтракает.
После чего они вместе отобедали и Покровскому отвели отдельную палатку. Утром после завтрака Жубер предложил русскому офицеру поехать в распоряжение генерала Бота. .