Меир Шалев умер
Первую книгу Шалева, «Эсав», я купила по наитию у вокзала, в самую ту ночь, когда впервые в жизни поехала к Чёрному морю. Ещё и думала с досадой, что кирпич маловат, не хватит до конца дороги. По итогам дочитывала уже на месте. В первый же вечер наши с мужем соседки по купе вышли на станции покурить, а вернулись с целым кульком огромных варёных раков и несколькими бутылочками пива. И то ли от запаха раков, то ли от того, что милейшие девицы покурили на станции, у меня раздулся громадный отёк Квинке. Прикрывая «губы Анджелины Джоли» казённым одеялом, я корчилась на верхней полке и боролась с супрастиновым сном. Образы текли со страниц, смешивались с дрёмой:
- Дами ла мано, Сарика, - сказал он с неожиданной смелостью, потому что теперь уже знал, что она не поймет его слов. - Дай мне руку.
Девочка взглянула на него и его протянутую руку. Никто ещё никогда не называл её «Сарика» или другим ласковым именем. Имя «Сара» было закреплено за ней, когда вся её семья приняла еврейство, ещё до того, как она была зачата и рождена, и родители относились к нему с большой серьёзностью и не решались заменять его ласковым прозвищем. Сейчас она стыдливо улыбалась Аврааму, и её рука дрожала в его руке. Многие годы спустя мы часто слышали, брат Яков и я, ту девочку, говорившую из тела нашей матери звучным, неторопливым и усыпляющим голосом и всё дивившуюся, в перерывах между глубокими страдальческими вздохами и размешиванием теста, когда и почему она влюбилась в этого худого, чужого человека, что тогда так неожиданно появился в поле, протянул ей свою тонкую руку, взял её в жены, сделал ей детей и искалечил жизнь.
А наутро началась эпопея с кровавыми студентами, так что книги мне хватило с избытком. На обратном пути как раз и перечитала.
Бабушке «Эсав» категорически не понравился из-за первых страниц (что, мол, это за писанина, подтирки какие-то!), зато «Русский роман» проглотила вслед за мной, с той же скоростью и с колоссальным воодушевлением. Если вы не читали, не раскрывайте спойлер, пожалуйста: [осторожно, спойлер]в этом самом «Русском романе» фигурирует совершенно анекдотическая особа по имени Зайцер. Рассказ о нём ведётся как о равноправном персонаже, вкладывавшемся в жизнь коммуны наравне с людьми, но под конец оказывается, что это рабочая скотина, мул. А почему, собственно, одно должно было исключать другое? И помню, как бабушка восклицает:
- Оля, а ты поняла про Зайцера? Я поняла про Зайцера! Надо же, как интересно...
Бабушки должны быть сморщенные и тяжёлые. Если они гладкие и лёгкие, они ещё не дозрели.
Пожалуй, любимыми я назову эти две книги плюс «В доме своём, в пустыне», совершенно психоделическую повесть в любимом шалевовском сюжете про мужика и его идефикс. Главный герой почему-то вбил себе в голову, что все беды в его жизни, прошлые, настоящие и будущие, от одного: его вырастили женщины: мать, бабка, две тётки и сестра. Собственно, вся история и построена на контрасте самовлюблённого нытика Мейера и обаятельных, жизнерадостных героинь:
- Как тебе не стыдно врать в присутствии твоих внуков?!
- Если хотите, я могу соврать даже в присутствии ваших внуков! - радушно сказала бабушка.
И вот любимые эти три, а чаще всего перечитывалась «Фонтанелла». Перед отъездом перебирала книги и даже ужаснулась, до чего она залистанная. Понимаете, семейных драм и мелодрам - множество. Было бы желание, хоть дом из них строй. Но в красном углу этого пряничного домика должны стоять такие книги, как «Фонтанелла». Пусть в мире справедливости нет, но в нашем пряничном домике она, какая-никакая, будет. Шалев, пожалуй, достиг невозможного, уравновесив фамильное и индивидуальное: Семья Иоффе, большая, счастливая, пока не будет доказано обратное... И они же все друг другу это доказывают, с чувством, запальчиво, с убеждённостью швыряются обидами, тарелками, воспоминаниями. Несчастные члены счастливого семейства? Счастливые члены несчастного семейства? Цитируют Льва Толстого: Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему, спорят с ним, а на деле-то все семьи похожи друг на друга, но каждая семья тем не менее - по-своему... При чём тут счастье, несчастье? Как говаривал один еврейский мудрец, всё относительно.
Так что если начинать, то либо с «Фонтанеллы», либо с самого популярного в русском переводе (аж в двух русских переводах) «Как несколько дней/Несколько дней», на редкость убедительной реконструкции мемуаров паренька, которому дали имя Дедушка, Зейде, чтобы сбить с толку и смутить ангела смерти. Малхамовец ведь исполнительный, но недалёкий. Ему сказали забрать деда, он и пойдёт искать деда, а в малыше его не опознает нипочём. И вот Зейде пришёл в согласие со своим именем и вспоминает прошлое, но, по изречению самого же автора, если есть лжепророки, бывают и лжемемуаристы. Такими Шалев создал своего любимого мальчика-старика, таким он напишет и самого себя в почти-автобиографии «Дело было так». Замечу в скобках, читать особенный смысл имеет после «Русского романа». «Голубя и мальчика» я поняла, но не приняла, пожалуй: тот самый случай, когда недосол на столе, а пересол на спине. И не в абсурдности кульминации дело, попадались у Шалева и куда более невероятные построения. Просто в них верится, а в «Голубя и мальчика» не верилось. Ну, пускай, лучше с иным потерять, чем с кем-нибудь другим найти, у даровитых людей и неудачи даровитые. В любом случае, время зря потраченным не считаю. Тем более, что потом появилось «Дело было так», её считаю у позднего Шалева лучшей.
А вот последний роман, «Вышли из леса две медведицы», произвёл очень тяжёлое впечатление. И опять-таки не потому, что фабула неправдоподобна: Клара Страда-Янович во «Фрагментах прошлого» упоминает о похожем преступлении в своём родном посёлке. И точно так же за чудовищное преступление не последовало ровным счётом никакого наказания. Что должно бы наводить на мысли, но, напротив, только вычищает их из головы... Когда этот мальчик умер, у всех как камень с души свалился. Значит, и такое случается. И я всё думала, что же Шалев напишет потом, какую сказку сочтёт нужным сплести для тех, кто никак не очухается после той последней, после страшной?
А потома никакого не оказалось. Было своё автобиографическое, были детские книжки, был нон-фикшн, библеистика. Сказочник прекратил дозволенные речи и этим прекращением сказал и предсказал больше, чем я могла тогда понять.
У языка есть богатый запас слов для обозначения смерти. Помер, погиб, скончался, преставился, испустил дух, приказал долго жить, опочил вечным сном, отошёл к праведникам, возлёг с праотцами, переселился в лучший мир, уснул навеки, кончил земное существованье, сложил голову, скапутился, окочурился, загнулся, протянул ноги, отбросил копыта, отмучился, отдал Богу душу и многие-многие другие, - но на всём этом широком поле нет ничего более подходящего для отца, чем "ушёл". ...именно таким, уходящим, я вижу его до сих пор - со спины.
- Дами ла мано, Сарика, - сказал он с неожиданной смелостью, потому что теперь уже знал, что она не поймет его слов. - Дай мне руку.
Девочка взглянула на него и его протянутую руку. Никто ещё никогда не называл её «Сарика» или другим ласковым именем. Имя «Сара» было закреплено за ней, когда вся её семья приняла еврейство, ещё до того, как она была зачата и рождена, и родители относились к нему с большой серьёзностью и не решались заменять его ласковым прозвищем. Сейчас она стыдливо улыбалась Аврааму, и её рука дрожала в его руке. Многие годы спустя мы часто слышали, брат Яков и я, ту девочку, говорившую из тела нашей матери звучным, неторопливым и усыпляющим голосом и всё дивившуюся, в перерывах между глубокими страдальческими вздохами и размешиванием теста, когда и почему она влюбилась в этого худого, чужого человека, что тогда так неожиданно появился в поле, протянул ей свою тонкую руку, взял её в жены, сделал ей детей и искалечил жизнь.
А наутро началась эпопея с кровавыми студентами, так что книги мне хватило с избытком. На обратном пути как раз и перечитала.
Бабушке «Эсав» категорически не понравился из-за первых страниц (что, мол, это за писанина, подтирки какие-то!), зато «Русский роман» проглотила вслед за мной, с той же скоростью и с колоссальным воодушевлением. Если вы не читали, не раскрывайте спойлер, пожалуйста: [осторожно, спойлер]в этом самом «Русском романе» фигурирует совершенно анекдотическая особа по имени Зайцер. Рассказ о нём ведётся как о равноправном персонаже, вкладывавшемся в жизнь коммуны наравне с людьми, но под конец оказывается, что это рабочая скотина, мул. А почему, собственно, одно должно было исключать другое? И помню, как бабушка восклицает:
- Оля, а ты поняла про Зайцера? Я поняла про Зайцера! Надо же, как интересно...
Бабушки должны быть сморщенные и тяжёлые. Если они гладкие и лёгкие, они ещё не дозрели.
Пожалуй, любимыми я назову эти две книги плюс «В доме своём, в пустыне», совершенно психоделическую повесть в любимом шалевовском сюжете про мужика и его идефикс. Главный герой почему-то вбил себе в голову, что все беды в его жизни, прошлые, настоящие и будущие, от одного: его вырастили женщины: мать, бабка, две тётки и сестра. Собственно, вся история и построена на контрасте самовлюблённого нытика Мейера и обаятельных, жизнерадостных героинь:
- Как тебе не стыдно врать в присутствии твоих внуков?!
- Если хотите, я могу соврать даже в присутствии ваших внуков! - радушно сказала бабушка.
И вот любимые эти три, а чаще всего перечитывалась «Фонтанелла». Перед отъездом перебирала книги и даже ужаснулась, до чего она залистанная. Понимаете, семейных драм и мелодрам - множество. Было бы желание, хоть дом из них строй. Но в красном углу этого пряничного домика должны стоять такие книги, как «Фонтанелла». Пусть в мире справедливости нет, но в нашем пряничном домике она, какая-никакая, будет. Шалев, пожалуй, достиг невозможного, уравновесив фамильное и индивидуальное: Семья Иоффе, большая, счастливая, пока не будет доказано обратное... И они же все друг другу это доказывают, с чувством, запальчиво, с убеждённостью швыряются обидами, тарелками, воспоминаниями. Несчастные члены счастливого семейства? Счастливые члены несчастного семейства? Цитируют Льва Толстого: Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему, спорят с ним, а на деле-то все семьи похожи друг на друга, но каждая семья тем не менее - по-своему... При чём тут счастье, несчастье? Как говаривал один еврейский мудрец, всё относительно.
Так что если начинать, то либо с «Фонтанеллы», либо с самого популярного в русском переводе (аж в двух русских переводах) «Как несколько дней/Несколько дней», на редкость убедительной реконструкции мемуаров паренька, которому дали имя Дедушка, Зейде, чтобы сбить с толку и смутить ангела смерти. Малхамовец ведь исполнительный, но недалёкий. Ему сказали забрать деда, он и пойдёт искать деда, а в малыше его не опознает нипочём. И вот Зейде пришёл в согласие со своим именем и вспоминает прошлое, но, по изречению самого же автора, если есть лжепророки, бывают и лжемемуаристы. Такими Шалев создал своего любимого мальчика-старика, таким он напишет и самого себя в почти-автобиографии «Дело было так». Замечу в скобках, читать особенный смысл имеет после «Русского романа». «Голубя и мальчика» я поняла, но не приняла, пожалуй: тот самый случай, когда недосол на столе, а пересол на спине. И не в абсурдности кульминации дело, попадались у Шалева и куда более невероятные построения. Просто в них верится, а в «Голубя и мальчика» не верилось. Ну, пускай, лучше с иным потерять, чем с кем-нибудь другим найти, у даровитых людей и неудачи даровитые. В любом случае, время зря потраченным не считаю. Тем более, что потом появилось «Дело было так», её считаю у позднего Шалева лучшей.
А вот последний роман, «Вышли из леса две медведицы», произвёл очень тяжёлое впечатление. И опять-таки не потому, что фабула неправдоподобна: Клара Страда-Янович во «Фрагментах прошлого» упоминает о похожем преступлении в своём родном посёлке. И точно так же за чудовищное преступление не последовало ровным счётом никакого наказания. Что должно бы наводить на мысли, но, напротив, только вычищает их из головы... Когда этот мальчик умер, у всех как камень с души свалился. Значит, и такое случается. И я всё думала, что же Шалев напишет потом, какую сказку сочтёт нужным сплести для тех, кто никак не очухается после той последней, после страшной?
А потома никакого не оказалось. Было своё автобиографическое, были детские книжки, был нон-фикшн, библеистика. Сказочник прекратил дозволенные речи и этим прекращением сказал и предсказал больше, чем я могла тогда понять.
У языка есть богатый запас слов для обозначения смерти. Помер, погиб, скончался, преставился, испустил дух, приказал долго жить, опочил вечным сном, отошёл к праведникам, возлёг с праотцами, переселился в лучший мир, уснул навеки, кончил земное существованье, сложил голову, скапутился, окочурился, загнулся, протянул ноги, отбросил копыта, отмучился, отдал Богу душу и многие-многие другие, - но на всём этом широком поле нет ничего более подходящего для отца, чем "ушёл". ...именно таким, уходящим, я вижу его до сих пор - со спины.