(no subject)
100 лет, как расстреляли Гумилёва. Не могу перестать об этом думать.
С Гумилёвым моя ещё полудетская душа в 15 лет открыла для себя поэзию. Всё до этого было не то - школьное, вымученное, ямб-хорей, садись, пять. Как эта книга попала к нам домой? Она захватила меня с головой; я мечтала стать гумилёвоведом, и не было стихотворения, которое я бы не опознавала по какой-то строчке. Естественным казалось выучить всё наизусть, чтобы читать про себя - себе - на улице, в метро, не выпадая из потока этих удивительных миров. К экзамену по литературе мне разрешили не учить билеты, а сделать первую научную работу - о нём. На первом курсе провела семинар для однокурсников о серебряном веке, полтора часа читала стихи - Блок, Хлебников, Маяковский, но половину времени его - Гумилёва. А после были и другие поэты. И другая поэзия. Но однажды (было мне уже за тридцать) я прочитала в газете заметку, что вот, казалось бы, разделяет нас всего каких-то сто лет, а подлинных вещей Гумилёва и не сохранилось. Разве что кожаный "африканский" портфель - потрёпанный, потому что он брал его во все свои диковинные путешествия, которые были столь удивительными, что сами казались придуманными. И лежит он в Пушкинском доме под стеклом. Беглый поиск выдал мне, что институт этот работает только по будням. Что же... не помню, что соврала на работе (был грех, но кто поверит в правду?), села на поезд и поехала. Две пожилые смотрительницы так скучали, что сами начали показывать мне экспонаты. Кинжал Лермонтова, чернильница Некрасова, стол из "Англетера" - о, да, тот самый, "в этой жизни умирать не ново". Но меня интересовал в тот день только портфель. Посмотрела - ушла. Зачем? Не знаю.
Последнее стихотворение, которое я читала вслух на людях, был "Заблудившийся трамвай" (надо об этом как-нибудь написать). С тех пор как-то не идёт. Иногда, правда, хочется. Может, и сбудется.
И, может, это опять будет Гумилёв.
Но когда вокруг свищут пули
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать что надо.
И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: я не люблю вас,
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти и не возвращаться больше.
С Гумилёвым моя ещё полудетская душа в 15 лет открыла для себя поэзию. Всё до этого было не то - школьное, вымученное, ямб-хорей, садись, пять. Как эта книга попала к нам домой? Она захватила меня с головой; я мечтала стать гумилёвоведом, и не было стихотворения, которое я бы не опознавала по какой-то строчке. Естественным казалось выучить всё наизусть, чтобы читать про себя - себе - на улице, в метро, не выпадая из потока этих удивительных миров. К экзамену по литературе мне разрешили не учить билеты, а сделать первую научную работу - о нём. На первом курсе провела семинар для однокурсников о серебряном веке, полтора часа читала стихи - Блок, Хлебников, Маяковский, но половину времени его - Гумилёва. А после были и другие поэты. И другая поэзия. Но однажды (было мне уже за тридцать) я прочитала в газете заметку, что вот, казалось бы, разделяет нас всего каких-то сто лет, а подлинных вещей Гумилёва и не сохранилось. Разве что кожаный "африканский" портфель - потрёпанный, потому что он брал его во все свои диковинные путешествия, которые были столь удивительными, что сами казались придуманными. И лежит он в Пушкинском доме под стеклом. Беглый поиск выдал мне, что институт этот работает только по будням. Что же... не помню, что соврала на работе (был грех, но кто поверит в правду?), села на поезд и поехала. Две пожилые смотрительницы так скучали, что сами начали показывать мне экспонаты. Кинжал Лермонтова, чернильница Некрасова, стол из "Англетера" - о, да, тот самый, "в этой жизни умирать не ново". Но меня интересовал в тот день только портфель. Посмотрела - ушла. Зачем? Не знаю.
Последнее стихотворение, которое я читала вслух на людях, был "Заблудившийся трамвай" (надо об этом как-нибудь написать). С тех пор как-то не идёт. Иногда, правда, хочется. Может, и сбудется.
И, может, это опять будет Гумилёв.
Но когда вокруг свищут пули
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать что надо.
И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: я не люблю вас,
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти и не возвращаться больше.