Недайджест
Взойдет - не охнет -
рассвет белесый.
Ох, быстро сохнут
бусые росы.
Водицы плошку
обсядут осы.
Играет кошка:
ей - бусы в россыпь...
Мы ловим то, что может пригодиться,
среди неизрасходованных слов,
надеясь, что очнется наш улов
и станет то ли рыбой, то ли птицей.
Прими мой камень, мою печать, прими меня в свой поток,
Я так привык без тебя молчать, как в холод древесный сок,
Но кружатся листья и этот полёт, не мёртвый и не живой,
Когда по всему перепутью метёт! - И небо над головой.
Степные совки суетились
Вокруг невидного гнезда
И гуси медленно катились
В проеме сизого пруда
Не искушай чужих наречий и своего не искажай,
От головы и до предплечий себя словами украшай.
Тебя приветствуют оркестром, скрипач халтурит и ловчит.
Где занимался сексом с текстом, надгробный памятник торчит.
читаешь новости - и не то, чтобы страшно,
не то, чтобы противно, а так, - вспоминается
как легко исписанная бумага сминается,
и как светится в тлеющем след карандашный
Из какого дерьма, мой друг, из какого сора.
У меня тут безденежье, грязь и менторы - табунами.
А у тебя золотые искры из-под курсора.
Вот и, пожалуй, разница между нами.
Нам с тобой поддаваться панике
Ни к чему - это лучший концерт;
Мы с тобой - музыканты Титаника,
Мы сегодня играем в конце.
Светлое небо легче, чем осень, правильнее, чем весь,
чем весь наш прочий обман, вся наша манная глубина.
Мы все давно уже терпкая плесень, хотя мы все еще здесь.
Любимы, забыты, выжили из ума.
Мой, лучший, возраст - яблоневый сад,
Его плоды - зрачки иного зренья...
Ещё бы мне услышать листопад,
Чтоб выправить свои стихотворенья.
В тесто текста насыпать изюм
И выпечь.
Себя, свои чувства и ум -
Высечь,
Чтобы стать себе самому
Послушным...
А в дому... Хорошо в дому!
Но - душно!
И мы стоим неподвижно в синей тени,
кольцом охватившей старый платан.
Грудь наполняется жаждой в такие дни
быстрее, чем газировкой пластиковый стакан.
Ржавым ангелом перевал
Кто-то походя короновал,
Вот тропа между трав и скал -
Этого ты и ждал.
Надо смотреть под ноги, чтоб не смотреть на небо.
Теперь ступени выровняли, не в храм.
Я видела столько раз это во сне, бо
во сне все явственней, и магнит давал волю рукам.
И вот нам расскажут - о чём небывалом? -
Те, разом порвавшие с немотой,
Те скалы…
Вот-вот - вал за валом - по скалам…
Но нé о чем…
Брызги.
Прибой.
королевич о.бове
строил домы на москве,
камень мрамерной тесал,
буквы греццкия писал,
что дорическому ордеру - слава,
ионическому ордеру - слава,
а коринфский - тьфу, говно,
украшательство одно
Все бормочу: «Ах, Боже мой,
Моя Твоя не понимайт...»
А месяц в небе золотой
Горит как вечный копирайт.
Я - битый файл, барельеф папье-замшелый на чьей-то глухой стене,
Только и мне озаряться солнцем, когда случайно пробьёт,
Тусклая эта комната, тусклая, а умирать не мне,
Только подумаешь, недолёт, не доходит до сердца лёд
Вот тебе, брат, любовь. Разделяй и властвуй.
Ты же о ней мечтал, говорят. Не так ли?
Смейся, паяц, а после научишь паству,
как выживать актеру в таком спектакле.
Иди по тени, человек, иди по тени.
Садись в машину, человек: огни навстречу.
Из всех растений и огней, из всех сомнений,
Рождаешь речь ты, человек. Но что в той речи?
Самая большая глупость, которую способен ляпнуть поэт, -
это сказать, что он может всё сам написать.
Нет, он может дать только сгустки, где бродит сиреневый свет,
а всё прочее сделают - голоса.
Из форточки несется форте,
В стакане звякает стакатто,
И мы с тобой как две аорты,
Разъединенные когда-то.
Вдали от ресторанов, гостиниц, кабаре
живу в замшелой хате - в задрипанной дыре.
Проста и безмятежна отныне жизнь моя:
вода, дрова, помои - вот сущность бытия.
золотую жуткую беду
за руку я
за руку веду
до чего прохладны и крепки
пальцы этой ласковой руки
В подземке шаман бьёт в барабан,
А другой - в бубен.
Город безумен.
Бьётся о стены тысячеглазое море
Sorry.
К ним не приходят на могилы,
А кроют матом:
Спят убиенные мобилы,
Узлы и платы.
Распаренный воздух удушливо прян и вязок…
Теснимая тьмой наречий ночных гортань
пустынного сквера, что замер в усталых вязах,
не может отхаркать разъевшую голос дрянь
сбежавшего дня
метнётся дождь
падением во сне.
как Долговязый Сильвер на корме,
постукивает старая калитка...
и я, за мокрым притаясь окном,
не то чтоб сплю,
но забываюсь сном.
под сыплющийся шелест
эвкалипта.
Мне бы тебя молчать, не орать скворечьим,
Плачущим гомоном, в кожице проминать.
А из скольких ты выдуманных наречий,
А из скольких ты создан противоречий -
Правильно будет вовсе не вспоминать.
Смеюсь, и льдинки отвечают лаем,
я знаю, это стая горностаев,
они порвут меня на лоскуты.
Стакан летит во тьму звездой падучей,
ах, как смешно гасить пожар горючим,
я одного хочу: туда, где ты.
Играет в футбол детвора,
на мяч вымещая злобу.
Ведь прошлое - не выбира…
Ведь будущее - не убу…
Все взорвалось, но уцелело,
Протухшей рыбою молчит.
И слово, превратившись в дело,
Наощупь движется в ночи.
И вскоре он смешается с толпой
На пыльных плащаницах площадей,
Пройдёт людской недолгою тропой,
Прощая прегрешения людей.
Уйти б туда, где боли нет.
Но небеса черны над нами.
Закрыв глаза, ты видишь свет.
Закрыв глаза, я вижу пламя.
рассвет белесый.
Ох, быстро сохнут
бусые росы.
Водицы плошку
обсядут осы.
Играет кошка:
ей - бусы в россыпь...
Мы ловим то, что может пригодиться,
среди неизрасходованных слов,
надеясь, что очнется наш улов
и станет то ли рыбой, то ли птицей.
Прими мой камень, мою печать, прими меня в свой поток,
Я так привык без тебя молчать, как в холод древесный сок,
Но кружатся листья и этот полёт, не мёртвый и не живой,
Когда по всему перепутью метёт! - И небо над головой.
Степные совки суетились
Вокруг невидного гнезда
И гуси медленно катились
В проеме сизого пруда
Не искушай чужих наречий и своего не искажай,
От головы и до предплечий себя словами украшай.
Тебя приветствуют оркестром, скрипач халтурит и ловчит.
Где занимался сексом с текстом, надгробный памятник торчит.
читаешь новости - и не то, чтобы страшно,
не то, чтобы противно, а так, - вспоминается
как легко исписанная бумага сминается,
и как светится в тлеющем след карандашный
Из какого дерьма, мой друг, из какого сора.
У меня тут безденежье, грязь и менторы - табунами.
А у тебя золотые искры из-под курсора.
Вот и, пожалуй, разница между нами.
Нам с тобой поддаваться панике
Ни к чему - это лучший концерт;
Мы с тобой - музыканты Титаника,
Мы сегодня играем в конце.
Светлое небо легче, чем осень, правильнее, чем весь,
чем весь наш прочий обман, вся наша манная глубина.
Мы все давно уже терпкая плесень, хотя мы все еще здесь.
Любимы, забыты, выжили из ума.
Мой, лучший, возраст - яблоневый сад,
Его плоды - зрачки иного зренья...
Ещё бы мне услышать листопад,
Чтоб выправить свои стихотворенья.
В тесто текста насыпать изюм
И выпечь.
Себя, свои чувства и ум -
Высечь,
Чтобы стать себе самому
Послушным...
А в дому... Хорошо в дому!
Но - душно!
И мы стоим неподвижно в синей тени,
кольцом охватившей старый платан.
Грудь наполняется жаждой в такие дни
быстрее, чем газировкой пластиковый стакан.
Ржавым ангелом перевал
Кто-то походя короновал,
Вот тропа между трав и скал -
Этого ты и ждал.
Надо смотреть под ноги, чтоб не смотреть на небо.
Теперь ступени выровняли, не в храм.
Я видела столько раз это во сне, бо
во сне все явственней, и магнит давал волю рукам.
И вот нам расскажут - о чём небывалом? -
Те, разом порвавшие с немотой,
Те скалы…
Вот-вот - вал за валом - по скалам…
Но нé о чем…
Брызги.
Прибой.
королевич о.бове
строил домы на москве,
камень мрамерной тесал,
буквы греццкия писал,
что дорическому ордеру - слава,
ионическому ордеру - слава,
а коринфский - тьфу, говно,
украшательство одно
Все бормочу: «Ах, Боже мой,
Моя Твоя не понимайт...»
А месяц в небе золотой
Горит как вечный копирайт.
Я - битый файл, барельеф папье-замшелый на чьей-то глухой стене,
Только и мне озаряться солнцем, когда случайно пробьёт,
Тусклая эта комната, тусклая, а умирать не мне,
Только подумаешь, недолёт, не доходит до сердца лёд
Вот тебе, брат, любовь. Разделяй и властвуй.
Ты же о ней мечтал, говорят. Не так ли?
Смейся, паяц, а после научишь паству,
как выживать актеру в таком спектакле.
Иди по тени, человек, иди по тени.
Садись в машину, человек: огни навстречу.
Из всех растений и огней, из всех сомнений,
Рождаешь речь ты, человек. Но что в той речи?
Самая большая глупость, которую способен ляпнуть поэт, -
это сказать, что он может всё сам написать.
Нет, он может дать только сгустки, где бродит сиреневый свет,
а всё прочее сделают - голоса.
Из форточки несется форте,
В стакане звякает стакатто,
И мы с тобой как две аорты,
Разъединенные когда-то.
Вдали от ресторанов, гостиниц, кабаре
живу в замшелой хате - в задрипанной дыре.
Проста и безмятежна отныне жизнь моя:
вода, дрова, помои - вот сущность бытия.
золотую жуткую беду
за руку я
за руку веду
до чего прохладны и крепки
пальцы этой ласковой руки
В подземке шаман бьёт в барабан,
А другой - в бубен.
Город безумен.
Бьётся о стены тысячеглазое море
Sorry.
К ним не приходят на могилы,
А кроют матом:
Спят убиенные мобилы,
Узлы и платы.
Распаренный воздух удушливо прян и вязок…
Теснимая тьмой наречий ночных гортань
пустынного сквера, что замер в усталых вязах,
не может отхаркать разъевшую голос дрянь
сбежавшего дня
метнётся дождь
падением во сне.
как Долговязый Сильвер на корме,
постукивает старая калитка...
и я, за мокрым притаясь окном,
не то чтоб сплю,
но забываюсь сном.
под сыплющийся шелест
эвкалипта.
Мне бы тебя молчать, не орать скворечьим,
Плачущим гомоном, в кожице проминать.
А из скольких ты выдуманных наречий,
А из скольких ты создан противоречий -
Правильно будет вовсе не вспоминать.
Смеюсь, и льдинки отвечают лаем,
я знаю, это стая горностаев,
они порвут меня на лоскуты.
Стакан летит во тьму звездой падучей,
ах, как смешно гасить пожар горючим,
я одного хочу: туда, где ты.
Играет в футбол детвора,
на мяч вымещая злобу.
Ведь прошлое - не выбира…
Ведь будущее - не убу…
Все взорвалось, но уцелело,
Протухшей рыбою молчит.
И слово, превратившись в дело,
Наощупь движется в ночи.
И вскоре он смешается с толпой
На пыльных плащаницах площадей,
Пройдёт людской недолгою тропой,
Прощая прегрешения людей.
Уйти б туда, где боли нет.
Но небеса черны над нами.
Закрыв глаза, ты видишь свет.
Закрыв глаза, я вижу пламя.