Опять Дом Печати
Уточнила кое-какую информацию о вечере Блока в Москве в Доме Печати.
Конечно, опять путаница. У Надежды Нолле-Коган про вечер ничего нет. Блок останавливался у Коганов, когда жил в Москве и в 1921 году, и до этого в 1920. Подробностей у Нолле нет никаких, кроме тех, что она особенная, и у нее с Блоком были особенные отношения. Про 1921 год: "В этот приезд Блок выступал всякий раз очень неохотно, его раздражала публика, шум, ему трудно было читать стихи, ходить, болела нога, он задыхался, но успех выступлений был столь же велик, как и в 1920 году." И про то, что он уехал раньше намеченного. Так что непонятно, зачем на нее ссылаться было.
Зато нашла Бориса Зайцева. Он писал об этом вечере: «Блок выступал в коммунистическом Доме печати. Там было проще и грубее. Футуристы и имажинисты прямо кричали ему:
- Мертвец! Мертвец!
Устроили скандал, как полагается. Блок с верной свитой барышень, пришел оттуда в наше Studio Italiano. Там холодно, полуживой, читал стихи об Италии - и как далеко это было от Италии!»
Опять слышал звон, не знаю, где он. И ехидничает еще "с верной свитой барышень", Чуковский написал "часть публики" :))
И до этого у Зайцева о выступлении в Доме Герцена:
На вечер Блока собралось много народу. В первом отделении читал Чуковский, в малой зале, а потом подъехал Блок. В глубине большой залы он стоял у раскрытого в сад окна. На темной зелени яснее выступала голова знакомая, огромный лоб, рыжеватые волосы. Вокруг кольцо девиц и литераторов. Чуковский кончил. Мы позвали Блока, он вошел, все аплодировали. Но какой Блок! Что осталось в нем от прежнего пажа и юноши, поэта с отложным воротничком и белой шеей! Лицо землистое, стеклянные глаза, резко очерченные скулы, острый нос, тяжелая походка и нескладная, угластая фигура. Он зашел в угол и, полузакрыв усталые глаза, начал читать. Сбивался, путал иногда. Но "Скифов" прочел хорошо, с мрачною силой.
И в этой вещи, и в манере чтения, и в том, как он держался, была некая отходная: поэзии своей и самой жизни. "Вот человек,- казалось,- из которого ушло живое, и с горестным достоинством поддерживает он лишь видимость".
Он был уж тяжко болен. Но думаю, что не в одной болезни было дело. Заключалось оно в том, что не хватало воздуха. Прежде тоска его хоть чем-то вуалировалась. После "Двенадцати" все было сорвано. Тьма, пустота.
В 1922 году в берлинской газете "Голос России" появилась статья некого "В.М-н". Наверное, она была напечатана к годовщине смерти - 6 августа. В ней тоже вспоминался вечер в Доме Печати:
Аудитория была непривычная для Блока... Председатель - розовый, сытый, с небрежной поэтической шевелюрой - стоял рядом с Блоком, - тонким, изможденным, с лицом измученного Аполлона. После открытия воцарилось долгое жуткое молчание. Казалось, Блок ничего не сможет прочесть и уйдет. Но вот мучительная судорога пробежала по лицу, и он стал читать: "Рожденные в годы глухие". После перерыва только два стихотворения - "Голос из хора" и "Коршун".
Кто же там председательствовал...
Конечно, опять путаница. У Надежды Нолле-Коган про вечер ничего нет. Блок останавливался у Коганов, когда жил в Москве и в 1921 году, и до этого в 1920. Подробностей у Нолле нет никаких, кроме тех, что она особенная, и у нее с Блоком были особенные отношения. Про 1921 год: "В этот приезд Блок выступал всякий раз очень неохотно, его раздражала публика, шум, ему трудно было читать стихи, ходить, болела нога, он задыхался, но успех выступлений был столь же велик, как и в 1920 году." И про то, что он уехал раньше намеченного. Так что непонятно, зачем на нее ссылаться было.
Зато нашла Бориса Зайцева. Он писал об этом вечере: «Блок выступал в коммунистическом Доме печати. Там было проще и грубее. Футуристы и имажинисты прямо кричали ему:
- Мертвец! Мертвец!
Устроили скандал, как полагается. Блок с верной свитой барышень, пришел оттуда в наше Studio Italiano. Там холодно, полуживой, читал стихи об Италии - и как далеко это было от Италии!»
Опять слышал звон, не знаю, где он. И ехидничает еще "с верной свитой барышень", Чуковский написал "часть публики" :))
И до этого у Зайцева о выступлении в Доме Герцена:
На вечер Блока собралось много народу. В первом отделении читал Чуковский, в малой зале, а потом подъехал Блок. В глубине большой залы он стоял у раскрытого в сад окна. На темной зелени яснее выступала голова знакомая, огромный лоб, рыжеватые волосы. Вокруг кольцо девиц и литераторов. Чуковский кончил. Мы позвали Блока, он вошел, все аплодировали. Но какой Блок! Что осталось в нем от прежнего пажа и юноши, поэта с отложным воротничком и белой шеей! Лицо землистое, стеклянные глаза, резко очерченные скулы, острый нос, тяжелая походка и нескладная, угластая фигура. Он зашел в угол и, полузакрыв усталые глаза, начал читать. Сбивался, путал иногда. Но "Скифов" прочел хорошо, с мрачною силой.
И в этой вещи, и в манере чтения, и в том, как он держался, была некая отходная: поэзии своей и самой жизни. "Вот человек,- казалось,- из которого ушло живое, и с горестным достоинством поддерживает он лишь видимость".
Он был уж тяжко болен. Но думаю, что не в одной болезни было дело. Заключалось оно в том, что не хватало воздуха. Прежде тоска его хоть чем-то вуалировалась. После "Двенадцати" все было сорвано. Тьма, пустота.
В 1922 году в берлинской газете "Голос России" появилась статья некого "В.М-н". Наверное, она была напечатана к годовщине смерти - 6 августа. В ней тоже вспоминался вечер в Доме Печати:
Аудитория была непривычная для Блока... Председатель - розовый, сытый, с небрежной поэтической шевелюрой - стоял рядом с Блоком, - тонким, изможденным, с лицом измученного Аполлона. После открытия воцарилось долгое жуткое молчание. Казалось, Блок ничего не сможет прочесть и уйдет. Но вот мучительная судорога пробежала по лицу, и он стал читать: "Рожденные в годы глухие". После перерыва только два стихотворения - "Голос из хора" и "Коршун".
Кто же там председательствовал...