Немного про чуму 1771 года в воспоминаниях Болотова
Еще раз про чуму. Копался в своих давнишних набросках, и вдруг нашел заметку о чуме в России в 1771 году в воспоминаниях Болотова. Основной взрыв болезни, как известно, произошел в Москве, там был очаг воспаления и напряжения, коллапс, там творились страшные вещи, но про эти события много написано, нет нужды на этом останавливаться. А вот как воспринимали чуму в провинции, как ожидали чуму, как готовились к чуме - об это пишет Болотов в своих воспоминаниях, а я просто выделил свои раздробленные впечатления от записок Болотова о чуме. Сейчас нашел, вспомнил, дополнил отрывками из третьего тома мемуаров Болотова (1872 года издания). Может кому-нибудь интересно будет.
Летом 1771 года поползли слухи о чуме в Москве. Первоначально известие встретили с недоверием, но слухи ширились, скоро стали прибывать бежавшие из Москвы дворяне и стало ясно, что в Москве страшная эпидемия, что язва распространяется быстро и есть угроза для жителей провинции. Дворянство уезжало из Москвы в свои деревни, вслед за ними тихонько покидали опасное место высшие чиновники, Москву закрыли, поставили кордоны, и были приняты необходимые меры для предотвращения увеличения злой болезни, но все делалось с опозданием и без надлежащего усердия, несмотря на запреты люди бегут из Москвы разнося заразу по окрестным городам и селам. В разгар чумы в Москве господствует безначалие. Потом грянул бунт с убийством митрополита Амвросия и пушечной пальбой у стен кремля.
Наступает время страха и трепета. Люди прислушиваются и приглядываются, озираются вокруг, растет недоверие между людьми, страх обрывает или ставит под сомнение прежде устойчивые социальные связи: Болотов узнает, что в доме его двоюродного брата умер прибывший из Москвы тесть и отказывается ехать на похороны, то есть, пренебрегает родственными обязательствами, что для того время явное отступление от нормы.
Чума - это удар по устойчивому существованию, чума - это уничтожение иерархий: перед смертью все равны, чума никого не щадит - ни богатого, ни бедного, ни знатного, ни безродного, ни аристократа, ни чумазого оборванца. Чума - это угроза социальному порядку. Чума - это разрыв границ, прежде всего социальных границ и это установление границ, пространственных границ, когда каждый хочет оградить себя от заразы, когда города, села и деревни ставят заставы, заграждения, караулы, чтобы обезопасить себя от носителей страшной болезни.
Чума в тот период - это ощущение беспомощности. Ничто и никто не сможет спасти, зачумленным окажется каждый дом, если зачумленный окажется рядом - войдет в селение, пройдет по улицам, поговорит с людьми. Любые действия бесполезны. Полная беззащитность перед болезнью.
В XVIII веке в России покров онтологической безопасности был еще очень тонким, легко разрывался.
Чума - это угроза не только индивидуальному существованию, это угроза существованию группы - все умрут, никого не останется, города и деревни опустеют и придут в упадок, знакомый и близкий мир рухнет, оставив жалкие осколки былой активной деятельности. Болотов с семьей пытаются бежать, уже собрали вещи и сложили в повозки, но вдруг Болотову сообщили, что в деревне, где они намеревались найти укрытие тоже уже замечена чума. Спрятаться не получилось. Болотову кажется, что чума окружила со всех сторон жилище его семьи, но бежать некуда, нужно просто сидеть и ждать, что решит Бог.
Обычно на опасность группа реагирует усилением сплоченности. Но, чума мешает сплоченности, чума передается от человека к человеку через соприкосновение, через вещи, через воздух: яды обволакивают больного человека и угрожают всем, кто рядом с ним. Чума, когда она осознается именно как заразная болезнь разъединяет людей, превращая их в социальные атомы, удобные для управления. Соприкосновение тел, даже, через вещи становится невозможным. Это свойство чумы - разделять людей в пространстве делает чуму удобным местом для зарождения дисциплинарных практик. Мишель Фуко констатирует, что «чума породила дисциплинарные схемы» (Фуко,1999,289). Наверное, можно сказать, что чума взывает к дисциплинарным практикам.
Власть пытается действовать, власть в соответствии с методиками по борьбе с чумой велит разделить уезды на участки и на каждом участке поставить частного смотрителя. Частный смотритель должен тщательно следить за селениями и в случае несчастия принимать надлежащие меры. Власть требует отлавливать разбежавшихся из Москвы людишек, хватать их и помещать в карантины. Болотову приходит повестка со строгим приказанием на всех въездах и выездах в деревню ставить заставы и максимально предостерегаться от размножения моровой язвы (Болотов,1872,14).
Далее, Болотов пишет:
«Итак, я, созвавши своих деревенских соседей, ну-ка вместе с ними сам ходить по всем вездам и выездам в нашем селении, и одни, при себе, заставливать наглухо загораживать и заглушать, а на необходимейших становить из людей и крестьян наших заставы и учреждать строгие караулы с неугасимыми огнями, и приказывать накрепко никаких посторонних и незнакомых людей в селение не впускать, а из знакомых приезжих окуривать и не давать им воли останавливаться; а провожать их поскорее из селения вон» (Болотов,1872,15).
Далее, Болотов подробно рассказывает о том, что творилось в Москве, но потом оговаривается:
«Между тем как все сие в столице нашей происходило, мы в деревнях своих жили по-прежнему в мире, тишине и спокойствии и во весь помянутый сентябрь месяц не переставали разъезжать друг к другу по гостям и заниматься обыкновенными своими упражнениями. Ибо доходящие до нас из Москвы слухи, хотя и часто нагоняли на нас страх и ужас и немало нас озабочивали, но великая разность была между слухами и происходившем в дали и происшествиями близкими. Сии не прежде начали нас прямо тревожить, как с начала месяца октября» (Болотов,1872,34).
Но, вдруг совсем недалеко от болотовской деревни умерла бежавшая из Москвы от чумы племянница князя Горчакова. И, о ужас, местный священник не только ходил причащал ее, но и похоронил на погосте рядом с церковью.
Глубоко верующий человек Болотов ругает попов и священников за корыстолюбие во время всеобщей беды, за желание нажиться на страхах непросвещенной черни, готовой отдать любые деньги лишь бы остаться жить. Болотов негодует, когда узнает, что в погоне за большими деньгами попы в Москве собирали огромные толпы невежественных людей и тем самым способствовали распространению заразы. Хотя, надо заметить, что и в деревне Болотова тоже устраивали общие молебствия и хождения с образами для защиты от чумы - другого средства для спасения никто просто не видел.
Болотов в ярости от местного священника, который отпевал в церкви умерших от чумы и хоронил их в церковной земле (что было официально запрещено специальным указом). «…Корыстолюбию своему жертвовал не только собственною своею жизнью, но и благом всего своего прихода; ибо через самое то язва могла всего скорее и удобнее распространиться по всем окружным селениям» - возмущается Болотов (Болотов,1872,34). Андрей Тимофеевич угрожал старому священнику, обещал пожаловаться архиерею, но поп не обращал внимания на эти угрозы и продолжал «свое пагубное ремесло», и, к удивлению Болотова, не заболел, спасся от чумы, хотя имел дело со многими чумными, когда отпевал в церкви и потом погребал лично. Сам же Болотов церковь в это время не посещал и запретил это делать своим людям, даже, в церковные праздники.
Московских попов можно обвинить в корыстолюбии - игра со смертью и жажда денег объединялись в религиозном экстазе. Шкловский поражается мужеству попов в этой ситуации: «Священство во время чумы отличалось вообще корыстолюбием переходящим даже в мужество» (Шкловский,1928,157).
Но, с другой стороны, всегда ли речь идет о жадности священнослужителей? Зачем рисковать жизнью простому деревенскому священнику с его небольшим, но стабильным доходом и маленькими потребностями вполне удовлетворяемыми в рамках локального сообщества? Может быть здесь речь идет об искреннем, подчас неосознаваемом желании сохранить социальное тело, сохранить что-то подобное ритуалам повседневной жизни, не разрывать тонкий «защитный кокон» совместного бытия? Может здесь не мужество, а просто привычка, привычка, которая сохраняет социальную ткань от порчи даже в условиях экстраординарных событий? Или можно сказать, что в данной ситуации - это мужество привычки.
Но, если следовать хронологии в соответствии с воспоминаниями Болотова, то дальше уже после крестного хода, инициированного Болотовым дабы успокоить крестьян, ситуация ухудшается.
Вскоре «…перетревожены мы были в прах известием, что чума окружила нас уже со всех почти сторон и в самой близости, а именно, что была она уже в Липецах, во Двориках, в Якшине, в Городне, в Злобине и на заводе Ведминском. Все сие услышали мы вдруг и одним разом, и я не в силах изобразить, как много устрашило нас сие известие.
Ужас проник все наши кости и устрашение было так велико, что не взмилился нам ни дом, ни все прочее, и мы, поговоря с семейством своим, положили, не долго думая, оставя все, ускакать в Алексинскую свою деревню, в сено Коростино, в которой стороне не было еще ничего и о чуме было еще не слышно» (Болотов,1972,36).
Итак, семейство Болотова задумало побег. Решило бежать от смерти, от этой старухи с косой, которая уже бродит где-то рядом, присматривается к новым жертвам, плотоядно облизываясь. Но, вдруг оказалось, что бежать некуда, ибо отовсюду шли слухи о заболевших и умерших. И остались сидеть на месте.
«С сего времени и по самый день моих имянин просидели мы, от страха окружающей нас со всех сторон чумы, дома и никуда не ездили» (Болотов,1872,39).
Именины и день рождения у Болотова 7 октября по старому стилю, и соответственно 18 октября по григорианскому календарю.
И на день рождения Болотова собралось много народа - родственников и друзей, пренебрегших опасностями и забывших страхи ради почитаемого и любимого Андрея Тимофеевича.
Но, весь ноябрь Болотовы все равно просидели дома. А потом, как-то все успокоилось, устаканилось.
В деревне, где кончила свой земной путь княжна племянница князя Горчакова, померли и все женщины ухаживавшие за нею, и многие другие люди, и в конце концов жители этой деревни всех зачумленных согнали в одну избу, стоящую в отдалении «…и там всех их для умирания заперли», а когда все умерли, то сию избу благоразумно сожгли со всеми вещими и одеждой умерших, и чума не распространилась далее (Болотов,1872,40-41).
А противный старикашка-священник так и хоронил умерших от чумы на погосте при церкви.
А люди спасались от чумы как могли. Был еще один способ, про который рассказывает Болотов:
«Все наши разъезды сделались около сего времени уже очень опасными, ибо везде легко можно было повстречаться с какими-нибудь зачумевшими людьми или наехать на дороге что-нибудь с умыслу брошенное и лежащее от людей зачумленных и опасных; ибо в черный народ внедрилось тогда самое адское суеверие и предрассудок пагубный: что если хотят, чтоб чума где пресеклась, то надобно что-нибудь зачумленное кинуть на дороге, и тогда если кто поднимет и принесет домой, то там и сделается вновь чума, а в прежнем месте пресечется.
А сие действительно многие и делали и нам самим: неоднократно случалось наезжать лежащую на дороге либо шапку, либо шляпу, либо иные какие вещи из одежды, но от которых мы, как от огня, уже бежали и всегда объезжать их старались» (Болотов,1872,39).
То есть, люди надеялись выкинуть чуму - передать другому чуму вместе с зараженными (зачумленными) вещами.
Чем-то напоминает одну детскую игру, мне кажется, не помню ее точного названия, но там бросали тряпку или другую легкую вещь друг в друга, и в кого попадала эта вещь, тот становился как-бы ʺзараженнымʺ, пока сам метким броском не попадал тряпкой или чем-то подобным в другого человека («сифа» - так, кажется, называлась эта игра). Не знаю сохранилась ли она до сего времени.
Летом 1771 года поползли слухи о чуме в Москве. Первоначально известие встретили с недоверием, но слухи ширились, скоро стали прибывать бежавшие из Москвы дворяне и стало ясно, что в Москве страшная эпидемия, что язва распространяется быстро и есть угроза для жителей провинции. Дворянство уезжало из Москвы в свои деревни, вслед за ними тихонько покидали опасное место высшие чиновники, Москву закрыли, поставили кордоны, и были приняты необходимые меры для предотвращения увеличения злой болезни, но все делалось с опозданием и без надлежащего усердия, несмотря на запреты люди бегут из Москвы разнося заразу по окрестным городам и селам. В разгар чумы в Москве господствует безначалие. Потом грянул бунт с убийством митрополита Амвросия и пушечной пальбой у стен кремля.
Наступает время страха и трепета. Люди прислушиваются и приглядываются, озираются вокруг, растет недоверие между людьми, страх обрывает или ставит под сомнение прежде устойчивые социальные связи: Болотов узнает, что в доме его двоюродного брата умер прибывший из Москвы тесть и отказывается ехать на похороны, то есть, пренебрегает родственными обязательствами, что для того время явное отступление от нормы.
Чума - это удар по устойчивому существованию, чума - это уничтожение иерархий: перед смертью все равны, чума никого не щадит - ни богатого, ни бедного, ни знатного, ни безродного, ни аристократа, ни чумазого оборванца. Чума - это угроза социальному порядку. Чума - это разрыв границ, прежде всего социальных границ и это установление границ, пространственных границ, когда каждый хочет оградить себя от заразы, когда города, села и деревни ставят заставы, заграждения, караулы, чтобы обезопасить себя от носителей страшной болезни.
Чума в тот период - это ощущение беспомощности. Ничто и никто не сможет спасти, зачумленным окажется каждый дом, если зачумленный окажется рядом - войдет в селение, пройдет по улицам, поговорит с людьми. Любые действия бесполезны. Полная беззащитность перед болезнью.
В XVIII веке в России покров онтологической безопасности был еще очень тонким, легко разрывался.
Чума - это угроза не только индивидуальному существованию, это угроза существованию группы - все умрут, никого не останется, города и деревни опустеют и придут в упадок, знакомый и близкий мир рухнет, оставив жалкие осколки былой активной деятельности. Болотов с семьей пытаются бежать, уже собрали вещи и сложили в повозки, но вдруг Болотову сообщили, что в деревне, где они намеревались найти укрытие тоже уже замечена чума. Спрятаться не получилось. Болотову кажется, что чума окружила со всех сторон жилище его семьи, но бежать некуда, нужно просто сидеть и ждать, что решит Бог.
Обычно на опасность группа реагирует усилением сплоченности. Но, чума мешает сплоченности, чума передается от человека к человеку через соприкосновение, через вещи, через воздух: яды обволакивают больного человека и угрожают всем, кто рядом с ним. Чума, когда она осознается именно как заразная болезнь разъединяет людей, превращая их в социальные атомы, удобные для управления. Соприкосновение тел, даже, через вещи становится невозможным. Это свойство чумы - разделять людей в пространстве делает чуму удобным местом для зарождения дисциплинарных практик. Мишель Фуко констатирует, что «чума породила дисциплинарные схемы» (Фуко,1999,289). Наверное, можно сказать, что чума взывает к дисциплинарным практикам.
Власть пытается действовать, власть в соответствии с методиками по борьбе с чумой велит разделить уезды на участки и на каждом участке поставить частного смотрителя. Частный смотритель должен тщательно следить за селениями и в случае несчастия принимать надлежащие меры. Власть требует отлавливать разбежавшихся из Москвы людишек, хватать их и помещать в карантины. Болотову приходит повестка со строгим приказанием на всех въездах и выездах в деревню ставить заставы и максимально предостерегаться от размножения моровой язвы (Болотов,1872,14).
Далее, Болотов пишет:
«Итак, я, созвавши своих деревенских соседей, ну-ка вместе с ними сам ходить по всем вездам и выездам в нашем селении, и одни, при себе, заставливать наглухо загораживать и заглушать, а на необходимейших становить из людей и крестьян наших заставы и учреждать строгие караулы с неугасимыми огнями, и приказывать накрепко никаких посторонних и незнакомых людей в селение не впускать, а из знакомых приезжих окуривать и не давать им воли останавливаться; а провожать их поскорее из селения вон» (Болотов,1872,15).
Далее, Болотов подробно рассказывает о том, что творилось в Москве, но потом оговаривается:
«Между тем как все сие в столице нашей происходило, мы в деревнях своих жили по-прежнему в мире, тишине и спокойствии и во весь помянутый сентябрь месяц не переставали разъезжать друг к другу по гостям и заниматься обыкновенными своими упражнениями. Ибо доходящие до нас из Москвы слухи, хотя и часто нагоняли на нас страх и ужас и немало нас озабочивали, но великая разность была между слухами и происходившем в дали и происшествиями близкими. Сии не прежде начали нас прямо тревожить, как с начала месяца октября» (Болотов,1872,34).
Но, вдруг совсем недалеко от болотовской деревни умерла бежавшая из Москвы от чумы племянница князя Горчакова. И, о ужас, местный священник не только ходил причащал ее, но и похоронил на погосте рядом с церковью.
Глубоко верующий человек Болотов ругает попов и священников за корыстолюбие во время всеобщей беды, за желание нажиться на страхах непросвещенной черни, готовой отдать любые деньги лишь бы остаться жить. Болотов негодует, когда узнает, что в погоне за большими деньгами попы в Москве собирали огромные толпы невежественных людей и тем самым способствовали распространению заразы. Хотя, надо заметить, что и в деревне Болотова тоже устраивали общие молебствия и хождения с образами для защиты от чумы - другого средства для спасения никто просто не видел.
Болотов в ярости от местного священника, который отпевал в церкви умерших от чумы и хоронил их в церковной земле (что было официально запрещено специальным указом). «…Корыстолюбию своему жертвовал не только собственною своею жизнью, но и благом всего своего прихода; ибо через самое то язва могла всего скорее и удобнее распространиться по всем окружным селениям» - возмущается Болотов (Болотов,1872,34). Андрей Тимофеевич угрожал старому священнику, обещал пожаловаться архиерею, но поп не обращал внимания на эти угрозы и продолжал «свое пагубное ремесло», и, к удивлению Болотова, не заболел, спасся от чумы, хотя имел дело со многими чумными, когда отпевал в церкви и потом погребал лично. Сам же Болотов церковь в это время не посещал и запретил это делать своим людям, даже, в церковные праздники.
Московских попов можно обвинить в корыстолюбии - игра со смертью и жажда денег объединялись в религиозном экстазе. Шкловский поражается мужеству попов в этой ситуации: «Священство во время чумы отличалось вообще корыстолюбием переходящим даже в мужество» (Шкловский,1928,157).
Но, с другой стороны, всегда ли речь идет о жадности священнослужителей? Зачем рисковать жизнью простому деревенскому священнику с его небольшим, но стабильным доходом и маленькими потребностями вполне удовлетворяемыми в рамках локального сообщества? Может быть здесь речь идет об искреннем, подчас неосознаваемом желании сохранить социальное тело, сохранить что-то подобное ритуалам повседневной жизни, не разрывать тонкий «защитный кокон» совместного бытия? Может здесь не мужество, а просто привычка, привычка, которая сохраняет социальную ткань от порчи даже в условиях экстраординарных событий? Или можно сказать, что в данной ситуации - это мужество привычки.
Но, если следовать хронологии в соответствии с воспоминаниями Болотова, то дальше уже после крестного хода, инициированного Болотовым дабы успокоить крестьян, ситуация ухудшается.
Вскоре «…перетревожены мы были в прах известием, что чума окружила нас уже со всех почти сторон и в самой близости, а именно, что была она уже в Липецах, во Двориках, в Якшине, в Городне, в Злобине и на заводе Ведминском. Все сие услышали мы вдруг и одним разом, и я не в силах изобразить, как много устрашило нас сие известие.
Ужас проник все наши кости и устрашение было так велико, что не взмилился нам ни дом, ни все прочее, и мы, поговоря с семейством своим, положили, не долго думая, оставя все, ускакать в Алексинскую свою деревню, в сено Коростино, в которой стороне не было еще ничего и о чуме было еще не слышно» (Болотов,1972,36).
Итак, семейство Болотова задумало побег. Решило бежать от смерти, от этой старухи с косой, которая уже бродит где-то рядом, присматривается к новым жертвам, плотоядно облизываясь. Но, вдруг оказалось, что бежать некуда, ибо отовсюду шли слухи о заболевших и умерших. И остались сидеть на месте.
«С сего времени и по самый день моих имянин просидели мы, от страха окружающей нас со всех сторон чумы, дома и никуда не ездили» (Болотов,1872,39).
Именины и день рождения у Болотова 7 октября по старому стилю, и соответственно 18 октября по григорианскому календарю.
И на день рождения Болотова собралось много народа - родственников и друзей, пренебрегших опасностями и забывших страхи ради почитаемого и любимого Андрея Тимофеевича.
Но, весь ноябрь Болотовы все равно просидели дома. А потом, как-то все успокоилось, устаканилось.
В деревне, где кончила свой земной путь княжна племянница князя Горчакова, померли и все женщины ухаживавшие за нею, и многие другие люди, и в конце концов жители этой деревни всех зачумленных согнали в одну избу, стоящую в отдалении «…и там всех их для умирания заперли», а когда все умерли, то сию избу благоразумно сожгли со всеми вещими и одеждой умерших, и чума не распространилась далее (Болотов,1872,40-41).
А противный старикашка-священник так и хоронил умерших от чумы на погосте при церкви.
А люди спасались от чумы как могли. Был еще один способ, про который рассказывает Болотов:
«Все наши разъезды сделались около сего времени уже очень опасными, ибо везде легко можно было повстречаться с какими-нибудь зачумевшими людьми или наехать на дороге что-нибудь с умыслу брошенное и лежащее от людей зачумленных и опасных; ибо в черный народ внедрилось тогда самое адское суеверие и предрассудок пагубный: что если хотят, чтоб чума где пресеклась, то надобно что-нибудь зачумленное кинуть на дороге, и тогда если кто поднимет и принесет домой, то там и сделается вновь чума, а в прежнем месте пресечется.
А сие действительно многие и делали и нам самим: неоднократно случалось наезжать лежащую на дороге либо шапку, либо шляпу, либо иные какие вещи из одежды, но от которых мы, как от огня, уже бежали и всегда объезжать их старались» (Болотов,1872,39).
То есть, люди надеялись выкинуть чуму - передать другому чуму вместе с зараженными (зачумленными) вещами.
Чем-то напоминает одну детскую игру, мне кажется, не помню ее точного названия, но там бросали тряпку или другую легкую вещь друг в друга, и в кого попадала эта вещь, тот становился как-бы ʺзараженнымʺ, пока сам метким броском не попадал тряпкой или чем-то подобным в другого человека («сифа» - так, кажется, называлась эта игра). Не знаю сохранилась ли она до сего времени.