Стейк-Хаос
как раз к обеду)
СТЕЙК-ХАОС
Раз уж мы о душе, то я о мясе. Мясо - душа еды. Все остальное: овощи-крупы, соль-перец, чай-кофе, рыба-зелень - это все украшения к мясу. Хохряшки, как говорит моя мама.
Кстати, о маме - с мамой мне сказочно повезло. Эта такая мама, которая никогда никого ничему не учит и никого не осуждает. Где вы видели таких мам?
Когда в детстве мне написали в дневнике: «Безобразничала в краеведческом музее», мама меня не осудила. Когда в отрочестве мы с подружкой наглотались зеленого геля для укладки волос, потому что все хотели попробовать, она не осудила тоже. И даже когда в юности я ушла от красивого и богатого к не пойми кому, а потом и от этого не пойми кого тоже ушла, мама сказала:
- Главное, чтоб не болела.
Она не осуждает меня за миллион разных таких вещей, про которые свет моей жизни, огонь моих чресел говорит ей:
- Мамо! Вы ее мало били!
И только одно не может простить мне моя необыкновенная мама. Она не может простить мне то, как я жарю мясо. Мясо причиняет моей маме боль, сравнимую с болью мамы Обамы, когда в его книжке она прочитала, что он в юности употреблял кокаин. Всем хорош сынок, но куда ж мои глаза глядели! - подумала, наверное, мама Обамы.
Вот и моя так же думает: дочка - звезда полей, краса черкасских дочерей, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб соседи не сглазили - ну почему, почему же она позорит семью своим мясом!
На самом деле мясо я жарю так, как его жарят все нормальные люди во всем мире, кроме нашей таинственной постсоветской Родины: я жарю его с кровью.
При виде моих безупречных стейков - нежных, как ереванские форели, сочных, как бакинские помидоры (оцените политкорректность!), запечатанных хрупкой корочкой с коричневым соком под ней, мама в ужасе закрывает лицо руками так, как будто это не мы сейчас всем столом будем поедать эти стейки, а стейки сами набросятся и нас сожрут.
- Где тебя научили ставить на стол сырое мясо? Разве я для этого тебя растила? В каком лесу тебя воспитывали? - причитает мама.
Вот именно, мама. В лесу. Ты просто забыла.
А я напомню, в каком лесу меня научили жарить мясо. Когда мне было пятнадцать лет, я сдуру уехала жить в Америку. Наивный американский империализм потратил кучу денег на то, чтобы отобрать по всему СНГ подающих надежды подростков и внедрить их в американское общество. Империалисты думали, что в Америке подростки заразятся демократией и американскими ценностями, вернутся домой и начнут заражать окружающих. Какие недальновидные люди! Все, чем я заразилась, это некоторым скепсисом по поводу демократии и устойчивой неприязнью к американским ценностям.
В Америке я жила в приемной семье в безлюдной асфальтированной деревушке посреди нетронутого дивного леса. Лес наш не знал не то что охотников, но даже и грибников. Когда я однажды пошла погулять и за час набрала в том лесу корзину бесподобных лисичек, опят и вешенок, мой приемный папаша испуганно отпрянул, ткнул пальцем в корзину и спросил:
- Господи, что это?
Деликатная мама пихнула папашу в бочину и сказала:
- Тише, Энди, ты разве не слышал по телевизору - у них в России голод! Бедняжка привыкла питаться подножным кормом!
- Детка, не надо это есть! - сказали они мне. - Мы прямо сейчас поедем в «Макдоналдс» и накормим тебя настоящей едой! - хором объявили они и ритуально зарыли грибы в огороде как символ моей предыдущей безрадостной нищей жизни.
В общем, жила я в лесу, как та мертвая царевна и семь богатырей, а точнее, как та
Белоснежка и семь гномов - если уж до конца изменять Пушкину.
Утром к нашему крыльцу на полном серьезе приходили живые олени, чтобы поесть специальной травы из супермаркета, которую мама укладывала у крыльца, днем к нашим окнам подлетали колибри, чтобы попить специального сиропа из того же супермаркета, ночью из леса вываливался медведь, чтоб раздолбать пробирочки с сиропом, а вечерами к задней двери подъезжал расписной полупьяный байкер, чтобы трахнуть мою приемную сестру. Вся остальная семья отправлялась на ужин в «Макдоналдс».
Эта семья - ранее мне не знакомые дядя и тетя - просили меня называть их мамой и папой. Когда тетя мама шла на работу, дядя папа рассказывал мне про древние традиции своей могучей страны:
- Ты вот приходишь из школы и закрываешь дверь в свою спальню, - говорил он. - А у нас так не принято. Детям нечего скрывать от родителей.
- А вдруг я там переодеваюсь? - удивлялась я.
- А вдруг ты там травку куришь? - резонно отвечал он и добавлял: - Еще у нас принято целовать папу в губы утром и вечером.
Об этих традициях дядя папа просил не рассказывать тете маме. Ее прадед, мол, был индейцем, поэтому она ненастоящая американка и в традициях ни фига не разбирается.
Однажды индейская тетя мама - в миру вполне себе англосаксонского вида мадам, работавшая сиделкой у пожилых односельчан - сказала мне:
- Сегодня ты пойдешь со мной. У меня есть одна подопечная, ей сто два года. Она никогда не видела живых русских и не верит, что они существуют.
Пришли. В углу в инвалидном кресле сидит бабуля, укрытая какими-то то ли шторами, то ли скатертями - даже не божий одуванчик, а натуральный божий сморчок, покрытый морщинами, пылью и паутиной, как антикварная мебель. У одной стены - огромный сервант, у другой - огромный орган.
- Слушай! - говорит тетя мама. - У тебя в анкете было написано, что ты на фортепьяно училась. А ну забацай что-нибудь!
- Так это ж орган, а не фортепьяно!
- Орган-шморган, ничего не знаю, давай забацай, - примерно так говорит мама, если точно переводить с английского.
Ну я села. Играю единственную пьесу, которую помню наизусть - Бах, «Маленькая фантазия». Музыкальная школа отравила мне детство, и я нарочно все забыла, как только ее бросила. Раз сыграла. Бабка дребезжит: «Дивно, продолжай, продолжай!» Два сыграла, она опять дребезжит - еще, мол, играй. Играю. Уже по клавишам не попадаю, нога затекла. А она продолжает дребезжать. Уже и тетя мама ушла на кухню, а я все играю. После пятого раза я перестала играть. И бабка затихла. А потом вдруг как гаркнет:
- Дивно, дивно, продолжай, продолжай!
Я говорю:
- Я ж не играю ничего.
А она говорит:
- Божественно!
Я говорю:
- Миссис, я же не трогаю клавиши!
А она говорит:
- Да, вот это место самое душещипательное!
Тут заходит тетя мама и говорит:
- Ты с кем тут разговариваешь?
- С бабкой твоей! - говорю.
- Так она ж глухая! - смеется мамаша. - Вообще ничего не слышит!
Тем временем бабка подкатила себя к серванту, вынула из него бутылку, поставила ее на столик и продребезжала:
- Сегодня день рожденья моего Ричи.
Ну, думаю, сейчас будем выпивать. А бабка сидит и умильно смотрит на бутылку, и в глазах у нее слезы. Бутылка в ответ смотрит на бабку и тоже, кажется, сейчас заплачет. Потом бабка берет бутылку на руки и начинает ее поглаживать. И приговаривает:
- Я так скучаю по тебе, Ричи. Ты был отличным мужем, хоть и оказался в конце гомосексуалистом.
Приласкав бутылку, бабка всхлипнула, подняла затянутые паутиной очи, протянула мне эту бутылку и говорит:
- Познакомься, это мой Ричи! Я его кремировала, и он теперь навсегда со мной. Весь целиком в этой бутылке.
Надо ли говорить, что американцы меня настораживали. А я настораживала их. Живую русскую в первый раз в жизни видела не только та бабка, царство ей небесное, но и вообще все население моей деревушки. Меня так и называли - «наша русская». Правда, недолго - потому что вскоре ко мне прикрепилось совсем другое, малоприятное прозвище. Как нетрудно заметить, я люблю поговорить о хорошей еде, и в Америке я тоже много о ней говорила - интересно же поговорить с людьми о том, чего они никогда в жизни не видели. И как-то я рассказала им про свою любимую еду - про селедочные молоки. Понятное дело, меня спросили, что это вообще такое. Понятное дело, я объяснила. И с тех пор никто уже не называл меня «нашей русской». Меня стали называть «девочка, которая ест рыбью сперму».
С едой в этом нетронутом чудном лесу были проблемы. По выходным тетя мама варила в пустом кипятке мороженую морковь из пакетов, и это имело наглость называться гарниром к той сушеной соломе, которая, в свою очередь, имела наглость называться печеной индейкой. По большим праздником тетя мама доставала из гигантской морозилки все, что в ней было: какие-то ребра, бифштексы, куриные котлеты, ветчину, фарши, креветки, недоеденную колбасу - сваливала в одну кастрюлю, заливала томатным соком из банок, кипятила и подавала на стол с макаронами.
Что мы ели в будни, я даже не буду описывать.
Светлый луч озарил эту кухню лишь однажды, когда тетя мама сварила индюшачьи печенку и сердце, оставшиеся от соломенной тушки. Я достала эту печенку и съела ее, посолив, поперчив и побрызгав искусственным маслом, которым они там, как дезодорантом, брызгают свою несъедобную кукурузу. И не успела я ее доесть, как услышала мамин вопль:
- Энди! Немедленно звони девять один один, она съела внутренности, которые я сварила для собаки!
Есть внутренности в США - это вызов свободе, пощечина демократии и плевок в права человека. Люди, едящие внутренности, дурно воспитаны, лишены религиозного страха и не патриоты. Возможно, они даже скрытые террористы. Знаменитая на весь мир сеть бразильских чураскерий только в одном городе планеты была вынуждена исключить из меню свои прославленные куриные сердечки, жаренные на шампурах, те самые сердечки, ради которых весь мир и ходит в эти чураскерии. Конечно, этим городом был Вашингтон. Персонал чураскерии плакал и посыпал голову пеплом из грильницы. О варварстве повелителей мира, отказавшихся от сердечек на шампурах, даже писали в бразильских газетах.
Вы никогда не читали в американских кулинарных книгах рецепты про то, как надо готовить омаров? Почитайте. Это не рецепт, это некролог! Несравненную печень омара, стоящую в шкале земных наслаждений выше первого поцелуя, мальдивских пляжей и поэзии Серебряного века вместе взятых, эту печень, ради которой омары и родятся вообще на свет, американские кулинары даже не рекомендуют, а просто требуют вынуть и выкинуть! О чем можно говорить с этими людьми? Как можно с ними строить общую противоракетную оборону?
На кухне нашего трехэтажного дома, выходящего всеми окнами в лес, я пыталась готовить сама, но мои живописные блюда с густым ароматом южной России и северного Кавказа вызывали у приемной семьи смесь брезгливости с состраданием. Помню, сделала я салат из их пластмассовых помидоров и огурцов и меленько накрошила туда петрушки. Сестра, брошенная байкером, достала листик петрушки из салата, оглядела его и заявила, что сама не ест древесину и другим не советует.
- Бегом все в «Макдоналдс»! - скомандовала суеверная тетя мама, перекрестившись.
Салат отдали оленям.
В общем, женщины этого американского дома были все кулинарно фригидны, как и большинство женщин этой американской страны.
Но вот мужчина этого дома! Мой приемный папаша на кухне творил чудеса. Точнее, одно чудо. За него я простила ему открытую дверь в мою спальню, дальше которой, он, слава богу, все-таки не пошел. Думаю, остановил его железобетонный инстинкт человека, родившегося до Карибского кризиса: такие люди с детства знают, что с русскими лучше не связываться, даже если они армяне.
Иногда в воскресенье дядя папа покупал все в том же супермаркете изумительно красные говяжьи стейки. Вечером он вытаскивал на веранду, где стояла грильница, большие лимонные свечи в керамических банках, стелил белую скатерть в подсолнухах, включал погромче бейсбольный матч и торжественно выносил огромное блюдо с греховным, манящим сырым аргентинским мясом.
Что он делал с этим мясом!
Да практически ничего он с ним не делал. Он обжаривал его две минуты с одной и две минуты с другой стороны и тут же хлопал нам на тарелки.
Мамочка дорогая, одну вещь тебе скажу, только ты не обижайся! Именно так, как мой американский папаша - и только так! - нужно жарить говядину.
Мясо у папаши получалось воздушным, пахучим, живым, тяжелым от сладкого сока - таким совершенным, что еще чуть-чуть, и я продала бы Родину.
Но все-таки не продала. Вернулась обратно в проклятые девяностые, закончила-таки среднюю школу, потом решила делать карьеру и где-то на середине пути обнаружила, что ровно такое же мясо можно готовить и у нас, и вовсе не обязательно жевать обескровленные испустившие дух подошвы, которые женщины моей страны, родившиеся до Карибского кризиса, называют жареным мясом.
Способов насладиться папашиным американским грехом - миллион. Можно жарить с беконом, а можно с шалфеем, можно с зирой, а можно тупо с тимьяном, можно, как дураки, мариновать в ворчестерском соусе или - мамочка, для тебя специально - посыпать в конце адыгейской солью. Я лично предпочитаю базовый рецепт. Купите говяжью вырезку, нарежьте ее поперек на ломти сантиметра по три толщиной. Над каждым покрутите с обеих сторон мельницу «четыре перца», ну или, в конце концов, просто поперчите чем-нибудь. Посолите, раскалите сковородку с оливковым маслом - и шмяк на нее эти ломти. А дальше - как завещал дядя папа - две минуты с одной стороны, две минуты с другой. Шлепаете на тарелки - и enjoy!
Как говорится, прости меня, мама, дуру грешную. И не надо мне в сотый раз рассказывать, что от сырого мяса умер Савелий Крамаров. Не хочешь - не ешь, я же не заставляю. И спасибо тебе за то, что во всем, кроме мяса, наши с тобой представления о правильном и неправильном - абсолютно идентичны.
СТЕЙК-ХАОС
Раз уж мы о душе, то я о мясе. Мясо - душа еды. Все остальное: овощи-крупы, соль-перец, чай-кофе, рыба-зелень - это все украшения к мясу. Хохряшки, как говорит моя мама.
Кстати, о маме - с мамой мне сказочно повезло. Эта такая мама, которая никогда никого ничему не учит и никого не осуждает. Где вы видели таких мам?
Когда в детстве мне написали в дневнике: «Безобразничала в краеведческом музее», мама меня не осудила. Когда в отрочестве мы с подружкой наглотались зеленого геля для укладки волос, потому что все хотели попробовать, она не осудила тоже. И даже когда в юности я ушла от красивого и богатого к не пойми кому, а потом и от этого не пойми кого тоже ушла, мама сказала:
- Главное, чтоб не болела.
Она не осуждает меня за миллион разных таких вещей, про которые свет моей жизни, огонь моих чресел говорит ей:
- Мамо! Вы ее мало били!
И только одно не может простить мне моя необыкновенная мама. Она не может простить мне то, как я жарю мясо. Мясо причиняет моей маме боль, сравнимую с болью мамы Обамы, когда в его книжке она прочитала, что он в юности употреблял кокаин. Всем хорош сынок, но куда ж мои глаза глядели! - подумала, наверное, мама Обамы.
Вот и моя так же думает: дочка - звезда полей, краса черкасских дочерей, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб соседи не сглазили - ну почему, почему же она позорит семью своим мясом!
На самом деле мясо я жарю так, как его жарят все нормальные люди во всем мире, кроме нашей таинственной постсоветской Родины: я жарю его с кровью.
При виде моих безупречных стейков - нежных, как ереванские форели, сочных, как бакинские помидоры (оцените политкорректность!), запечатанных хрупкой корочкой с коричневым соком под ней, мама в ужасе закрывает лицо руками так, как будто это не мы сейчас всем столом будем поедать эти стейки, а стейки сами набросятся и нас сожрут.
- Где тебя научили ставить на стол сырое мясо? Разве я для этого тебя растила? В каком лесу тебя воспитывали? - причитает мама.
Вот именно, мама. В лесу. Ты просто забыла.
А я напомню, в каком лесу меня научили жарить мясо. Когда мне было пятнадцать лет, я сдуру уехала жить в Америку. Наивный американский империализм потратил кучу денег на то, чтобы отобрать по всему СНГ подающих надежды подростков и внедрить их в американское общество. Империалисты думали, что в Америке подростки заразятся демократией и американскими ценностями, вернутся домой и начнут заражать окружающих. Какие недальновидные люди! Все, чем я заразилась, это некоторым скепсисом по поводу демократии и устойчивой неприязнью к американским ценностям.
В Америке я жила в приемной семье в безлюдной асфальтированной деревушке посреди нетронутого дивного леса. Лес наш не знал не то что охотников, но даже и грибников. Когда я однажды пошла погулять и за час набрала в том лесу корзину бесподобных лисичек, опят и вешенок, мой приемный папаша испуганно отпрянул, ткнул пальцем в корзину и спросил:
- Господи, что это?
Деликатная мама пихнула папашу в бочину и сказала:
- Тише, Энди, ты разве не слышал по телевизору - у них в России голод! Бедняжка привыкла питаться подножным кормом!
- Детка, не надо это есть! - сказали они мне. - Мы прямо сейчас поедем в «Макдоналдс» и накормим тебя настоящей едой! - хором объявили они и ритуально зарыли грибы в огороде как символ моей предыдущей безрадостной нищей жизни.
В общем, жила я в лесу, как та мертвая царевна и семь богатырей, а точнее, как та
Белоснежка и семь гномов - если уж до конца изменять Пушкину.
Утром к нашему крыльцу на полном серьезе приходили живые олени, чтобы поесть специальной травы из супермаркета, которую мама укладывала у крыльца, днем к нашим окнам подлетали колибри, чтобы попить специального сиропа из того же супермаркета, ночью из леса вываливался медведь, чтоб раздолбать пробирочки с сиропом, а вечерами к задней двери подъезжал расписной полупьяный байкер, чтобы трахнуть мою приемную сестру. Вся остальная семья отправлялась на ужин в «Макдоналдс».
Эта семья - ранее мне не знакомые дядя и тетя - просили меня называть их мамой и папой. Когда тетя мама шла на работу, дядя папа рассказывал мне про древние традиции своей могучей страны:
- Ты вот приходишь из школы и закрываешь дверь в свою спальню, - говорил он. - А у нас так не принято. Детям нечего скрывать от родителей.
- А вдруг я там переодеваюсь? - удивлялась я.
- А вдруг ты там травку куришь? - резонно отвечал он и добавлял: - Еще у нас принято целовать папу в губы утром и вечером.
Об этих традициях дядя папа просил не рассказывать тете маме. Ее прадед, мол, был индейцем, поэтому она ненастоящая американка и в традициях ни фига не разбирается.
Однажды индейская тетя мама - в миру вполне себе англосаксонского вида мадам, работавшая сиделкой у пожилых односельчан - сказала мне:
- Сегодня ты пойдешь со мной. У меня есть одна подопечная, ей сто два года. Она никогда не видела живых русских и не верит, что они существуют.
Пришли. В углу в инвалидном кресле сидит бабуля, укрытая какими-то то ли шторами, то ли скатертями - даже не божий одуванчик, а натуральный божий сморчок, покрытый морщинами, пылью и паутиной, как антикварная мебель. У одной стены - огромный сервант, у другой - огромный орган.
- Слушай! - говорит тетя мама. - У тебя в анкете было написано, что ты на фортепьяно училась. А ну забацай что-нибудь!
- Так это ж орган, а не фортепьяно!
- Орган-шморган, ничего не знаю, давай забацай, - примерно так говорит мама, если точно переводить с английского.
Ну я села. Играю единственную пьесу, которую помню наизусть - Бах, «Маленькая фантазия». Музыкальная школа отравила мне детство, и я нарочно все забыла, как только ее бросила. Раз сыграла. Бабка дребезжит: «Дивно, продолжай, продолжай!» Два сыграла, она опять дребезжит - еще, мол, играй. Играю. Уже по клавишам не попадаю, нога затекла. А она продолжает дребезжать. Уже и тетя мама ушла на кухню, а я все играю. После пятого раза я перестала играть. И бабка затихла. А потом вдруг как гаркнет:
- Дивно, дивно, продолжай, продолжай!
Я говорю:
- Я ж не играю ничего.
А она говорит:
- Божественно!
Я говорю:
- Миссис, я же не трогаю клавиши!
А она говорит:
- Да, вот это место самое душещипательное!
Тут заходит тетя мама и говорит:
- Ты с кем тут разговариваешь?
- С бабкой твоей! - говорю.
- Так она ж глухая! - смеется мамаша. - Вообще ничего не слышит!
Тем временем бабка подкатила себя к серванту, вынула из него бутылку, поставила ее на столик и продребезжала:
- Сегодня день рожденья моего Ричи.
Ну, думаю, сейчас будем выпивать. А бабка сидит и умильно смотрит на бутылку, и в глазах у нее слезы. Бутылка в ответ смотрит на бабку и тоже, кажется, сейчас заплачет. Потом бабка берет бутылку на руки и начинает ее поглаживать. И приговаривает:
- Я так скучаю по тебе, Ричи. Ты был отличным мужем, хоть и оказался в конце гомосексуалистом.
Приласкав бутылку, бабка всхлипнула, подняла затянутые паутиной очи, протянула мне эту бутылку и говорит:
- Познакомься, это мой Ричи! Я его кремировала, и он теперь навсегда со мной. Весь целиком в этой бутылке.
Надо ли говорить, что американцы меня настораживали. А я настораживала их. Живую русскую в первый раз в жизни видела не только та бабка, царство ей небесное, но и вообще все население моей деревушки. Меня так и называли - «наша русская». Правда, недолго - потому что вскоре ко мне прикрепилось совсем другое, малоприятное прозвище. Как нетрудно заметить, я люблю поговорить о хорошей еде, и в Америке я тоже много о ней говорила - интересно же поговорить с людьми о том, чего они никогда в жизни не видели. И как-то я рассказала им про свою любимую еду - про селедочные молоки. Понятное дело, меня спросили, что это вообще такое. Понятное дело, я объяснила. И с тех пор никто уже не называл меня «нашей русской». Меня стали называть «девочка, которая ест рыбью сперму».
С едой в этом нетронутом чудном лесу были проблемы. По выходным тетя мама варила в пустом кипятке мороженую морковь из пакетов, и это имело наглость называться гарниром к той сушеной соломе, которая, в свою очередь, имела наглость называться печеной индейкой. По большим праздником тетя мама доставала из гигантской морозилки все, что в ней было: какие-то ребра, бифштексы, куриные котлеты, ветчину, фарши, креветки, недоеденную колбасу - сваливала в одну кастрюлю, заливала томатным соком из банок, кипятила и подавала на стол с макаронами.
Что мы ели в будни, я даже не буду описывать.
Светлый луч озарил эту кухню лишь однажды, когда тетя мама сварила индюшачьи печенку и сердце, оставшиеся от соломенной тушки. Я достала эту печенку и съела ее, посолив, поперчив и побрызгав искусственным маслом, которым они там, как дезодорантом, брызгают свою несъедобную кукурузу. И не успела я ее доесть, как услышала мамин вопль:
- Энди! Немедленно звони девять один один, она съела внутренности, которые я сварила для собаки!
Есть внутренности в США - это вызов свободе, пощечина демократии и плевок в права человека. Люди, едящие внутренности, дурно воспитаны, лишены религиозного страха и не патриоты. Возможно, они даже скрытые террористы. Знаменитая на весь мир сеть бразильских чураскерий только в одном городе планеты была вынуждена исключить из меню свои прославленные куриные сердечки, жаренные на шампурах, те самые сердечки, ради которых весь мир и ходит в эти чураскерии. Конечно, этим городом был Вашингтон. Персонал чураскерии плакал и посыпал голову пеплом из грильницы. О варварстве повелителей мира, отказавшихся от сердечек на шампурах, даже писали в бразильских газетах.
Вы никогда не читали в американских кулинарных книгах рецепты про то, как надо готовить омаров? Почитайте. Это не рецепт, это некролог! Несравненную печень омара, стоящую в шкале земных наслаждений выше первого поцелуя, мальдивских пляжей и поэзии Серебряного века вместе взятых, эту печень, ради которой омары и родятся вообще на свет, американские кулинары даже не рекомендуют, а просто требуют вынуть и выкинуть! О чем можно говорить с этими людьми? Как можно с ними строить общую противоракетную оборону?
На кухне нашего трехэтажного дома, выходящего всеми окнами в лес, я пыталась готовить сама, но мои живописные блюда с густым ароматом южной России и северного Кавказа вызывали у приемной семьи смесь брезгливости с состраданием. Помню, сделала я салат из их пластмассовых помидоров и огурцов и меленько накрошила туда петрушки. Сестра, брошенная байкером, достала листик петрушки из салата, оглядела его и заявила, что сама не ест древесину и другим не советует.
- Бегом все в «Макдоналдс»! - скомандовала суеверная тетя мама, перекрестившись.
Салат отдали оленям.
В общем, женщины этого американского дома были все кулинарно фригидны, как и большинство женщин этой американской страны.
Но вот мужчина этого дома! Мой приемный папаша на кухне творил чудеса. Точнее, одно чудо. За него я простила ему открытую дверь в мою спальню, дальше которой, он, слава богу, все-таки не пошел. Думаю, остановил его железобетонный инстинкт человека, родившегося до Карибского кризиса: такие люди с детства знают, что с русскими лучше не связываться, даже если они армяне.
Иногда в воскресенье дядя папа покупал все в том же супермаркете изумительно красные говяжьи стейки. Вечером он вытаскивал на веранду, где стояла грильница, большие лимонные свечи в керамических банках, стелил белую скатерть в подсолнухах, включал погромче бейсбольный матч и торжественно выносил огромное блюдо с греховным, манящим сырым аргентинским мясом.
Что он делал с этим мясом!
Да практически ничего он с ним не делал. Он обжаривал его две минуты с одной и две минуты с другой стороны и тут же хлопал нам на тарелки.
Мамочка дорогая, одну вещь тебе скажу, только ты не обижайся! Именно так, как мой американский папаша - и только так! - нужно жарить говядину.
Мясо у папаши получалось воздушным, пахучим, живым, тяжелым от сладкого сока - таким совершенным, что еще чуть-чуть, и я продала бы Родину.
Но все-таки не продала. Вернулась обратно в проклятые девяностые, закончила-таки среднюю школу, потом решила делать карьеру и где-то на середине пути обнаружила, что ровно такое же мясо можно готовить и у нас, и вовсе не обязательно жевать обескровленные испустившие дух подошвы, которые женщины моей страны, родившиеся до Карибского кризиса, называют жареным мясом.
Способов насладиться папашиным американским грехом - миллион. Можно жарить с беконом, а можно с шалфеем, можно с зирой, а можно тупо с тимьяном, можно, как дураки, мариновать в ворчестерском соусе или - мамочка, для тебя специально - посыпать в конце адыгейской солью. Я лично предпочитаю базовый рецепт. Купите говяжью вырезку, нарежьте ее поперек на ломти сантиметра по три толщиной. Над каждым покрутите с обеих сторон мельницу «четыре перца», ну или, в конце концов, просто поперчите чем-нибудь. Посолите, раскалите сковородку с оливковым маслом - и шмяк на нее эти ломти. А дальше - как завещал дядя папа - две минуты с одной стороны, две минуты с другой. Шлепаете на тарелки - и enjoy!
Как говорится, прости меня, мама, дуру грешную. И не надо мне в сотый раз рассказывать, что от сырого мяса умер Савелий Крамаров. Не хочешь - не ешь, я же не заставляю. И спасибо тебе за то, что во всем, кроме мяса, наши с тобой представления о правильном и неправильном - абсолютно идентичны.