(no subject)
Глава 1. ДИАВОЛОВ ВОДЕВИЛЬ
Прежде, чем рассмотреть и дополнить некоторые результаты изучения новеллы «Елка и свадьба» (ЕиС), стоит напомнить ее содержание:
.
На елке, куда пригласили рассказчика, ему запомнились влиятельный чиновник Юлиан Мастакович (ЮМ), прелестная и задумчивая 11-летняя дочка откупщика и худенький и забитый сын вдовы, служащей у хозяина дома гувернанткой. Дети бойкого нрава «разобрали всю елку вмиг» и обидели дочку откупщика и сына гувернантки. Те удаляются в маленькую гостиную и принимаются наряжать подаренную девочке дорогую куклу. Рассказчик оказывается там же и, сидя в цветочной беседке, незаметно наблюдает за детьми. Входит ЮМ, до того побеседовавший с отцом девочки, и принимается вслух подсчитывать, в какую сумму превратятся через пять лет отложенные на ее приданое триста тысяч. Подсчитав, что в полмиллиона, ЮМ заводит с девочкой ласковый разговор, а мальчика пытается выставить из комнаты. В столовой, куда убегает мальчик, ЮМ кричит ему: « - Пошел, что здесь делаешь, пошел, негодник, пошел! Ты здесь фрукты таскаешь, а?» Мальчик прячется под стол, ЮМ пробует его оттуда выгнать. Появляется хозяин дома и просит ЮМ оказать этому мальчику протекцию, но ЮМ отказывает, ссылаясь на отсутствие вакансий, и велит «шалуну» уйти к сверстникам. В большой гостиной ЮМ расхваливает девочку и получает от ее матери приглашение бывать в их доме.
Пять лет спустя, заглянув в церковь во время венчания, рассказчик узнает в женихе ЮМ, а в заплаканной красавице-невесте - дочь откупщика. В толпе говорят, что за ней дают пятьсот тысяч. «Однако расчет был хорош!» - думает рассказчик.
Необычное отчество жениха стало для одних исследователей шибболетом: Р. Нойхойзер, Н. Кэнноскэ и Тан Тин приняли это отчество за фамилию1; для других - пятном Роршаха: по мнению В. Нечаевой, ЮМ - сын преступника Мастака (каковым словом в переводе «Les Mystères de Paris» на русский передана кличка Le maître d'école)2, личное же имя героя, по мнению Е. Акелькиной, напоминает о «византийском императоре и философе-неоплатонике», так что соединение имени Юлиан с отчеством Мастакович - «оксюморонное»3.
Относительно генезиса образа ЮМ высказывались и дельные соображения. И. Аврамец обнаружила его сходство с Чичиковым, когда тот размышляет: «Ведь если, положим, этой девушке да придать тысячонок двести приданого, из нее мог бы выйти очень, очень лакомый кусочек». Оба героя неловки в обращении с детьми и расхваливают их, чтобы войти в доверие к родителям; оба умеют быстро считать в уме; если Чичиков «несколько был тяжеленек», то ЮМ «был несколько толстенек»4. Иначе говоря, и в период попыток автора освободиться от репутации нового Гоголя, его мысль все еще пребывала на орбите гоголевской характерологии.
В ЕиС принято видеть фурьеристскую критику буржуазного брака как торговой сделки, хотя разоблачаемый мезальянс далек от классического (невеста не только много моложе жениха, но и очень богата) и хотя наиболее проницательные из критиков отмечали, что автор ЕиС исследует анатомию не столько корыстолюбия, сколько сладострастия5. Сдвиг в понимании ЕиС произошел благодаря Р. Джексону, усмотревшему в новелле отражение библейского сюжета: дети - Адам и Ева; вуайер-рассказчик в цветочной беседке - змей; ЮМ - дьявол, который, пытаясь соблазнить девочку, обвиняет соперника в стремлении украсть плоды и изгоняет детей из рая6.
Избранный Джексоном ракурс представляется исключительно плодотворным, и можно лишь подосадовать, что достоевсковеды, именующие себя отечественными, оставляют его наблюдения без внимания и утверждают, что «у Достоевского нет произведений прямо на библейские сюжеты Ветхого Завета»7.
Небесспорным, однако, представляется мнение Джексона о том, что ЮМ доверена роль дьявола. Думается, что скорее Бога. Как к Богу относится к ЮМ «Адам», пытаясь спрятаться от него, и как Бог относится ЮМ к «Адаму», обрекая его на лишения, а вожделея к Еве, он предстает Богом кощунственных травестий библейского сюжета8.
Восходит заглавный образ и к фольклору: в свадебных песнях и причитаниях ель символизирует невесту. Елка, которую бойкие дети «разобрали всю вмиг», и кукла, которую тихие дети «принялись наряжать», предвосхищают образ невесты в затекстовом продолжении новеллы: наряженную, как кукла, юную красавицу лишат невинности и «разберут», как елку (обдерут как липку).
Осваивая новые реалии, а в 1840-х празднование рождества с елкой было в России новшеством, культура опирается на реликтовые прецеденты, и подобно тому как поезд эпохи пара кажется реинкарнацией огнедышащего дракона, рождественская ель отбрасывает тень древа познания. Выгодами этого открытия воспользуются не раз. Вот несколько примеров. В «Елке» Зощенко дети поедают висящие на елке лакомства:
.
Моя сестренка Леля говорит:
- Не будем глядеть подарки. А вместо того давай лучше съедим по одной пастилке.
И вот она подходит к елке и моментально съедает одну пастилку, висящую на ниточке.
Я говорю:
- Леля, если ты съела пастилочку, то я тоже сейчас что-нибудь съем.
И я подхожу к елке и откусываю маленький кусочек яблока. Леля говорит:
- Минька, если ты яблоко откусил, то я сейчас другую пастилку съем и вдобавок возьму себе еще эту конфетку. <…>
...мама взяла в руки то яблоко, которое я откусил, и сказала:
- Леля и Минька, подойдите сюда. Кто из вас двоих откусил это яблоко?
Леля сказала:
- Это Минькина работа.
Я дернул Лелю за косичку и сказал:
- Это меня Лелька научила.
(Ср.: «Адам сказал: жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел».) Конфликт приводит к изгнанию... гостей, а впрочем, и к наказанию виновных.
Катаев и Набоков разрабатывают тему елки как места-и-времени пробуждения чувственного интереса к сверстнице. Ср. два пассажа - из «Белеет парус одинокий»:
.
Сказать по правде, Петя уже любил на своем веку многих. Во-первых, он любил ту маленькую черненькую девочку - кажется, Верочку, - с которой познакомился в прошлом году на елке у одного папиного сослуживца. Он любил ее весь вечер, сидел рядом с ней за столом, потом ползал впотьмах под затушенной елкой по полу, скользкому от нападавших иголок.
Он полюбил ее с первого взгляда и был в полном отчаянии, когда в половине девятого ее стали уводить домой. Он даже начал капризничать и хныкать, когда увидел, как все ее косички и бантики скрываются под капором и шубкой.
Он тут же мысленно поклялся любить ее до гроба и подарил ей на прощанье полученную с елки картонажную мандолину и четыре ореха: три золотых и один серебряный.
Однако прошло два дня, и от этой любви не осталось ничего, кроме горьких сожалений по поводу так безрассудно утраченной мандолины
и из «Подвига»:
.
...однажды повела десятилeтнего Мартына к Зилановым на елку, и маленькая Соня была в бeлом платьe с кружевцами и с широким шелковым кушаком на бедрах. Мартын же этого не помнил вовсе, елок было много, они мeшались, и только одно было очень живо, ибо повторялось всегда: мать говорила, что пора домой, и засовывала пальцы за воротник его матроски, провeряя, не очень ли он потен от бeготни, а он еще рвался куда-то с огромной золотой хлопушкой в рукe, но хватка матери была ревнива.
Изгнание из рая происходит не после, а во время грехопадения - совсем как в стихотворении «Лилит»9 и в сценах свидания 13-летнего Гумберта с Аннабель Ли[лит].
В «Других берегах» елка как таковая отсутствует, но упоминается в рассказе об одном из просветительских собраний с волшебным фонарем: подростки, для которых эти встречи устраиваются, привыкли видеться «на детских балах и светских елках»:
.
Слева от меня сидела десятилетняя непоседа с длинными бледно-золотистыми волосами и нежным цветом лица, напоминающим розовый оттенок раковин; она сидела так близко, что я чувствовал верхнюю косточку ее бедра и при каждом ее движении - она то теребила медальон, то продевала ладонь между затылком и дымом душистых волос, то со стуком соединяла коленки под шуршащим шелком желтого чехла, просвечивающим сквозь кружево платья, и это возбуждало во мне ощущения, на которые Ленский не рассчитывал.
В «Speak, Memory» елочные декорации восстановлены:
.
The little girls in neat socks and pumps whom we and other little boys used to meet at dancing lessons or at Christmas Tree parties had all the enchantments, all the sweets and stars of the tree preserved in their flame-dotted iris, and they teased us, they glanced back, they delightfully participated in our vaguely festive dreams, but they belonged, those nymphets, to another class of creatures than the adolescent belles and large-hatted vamps for whom we actually yearned <…> The thing around my wrist, looking like a fancy napkin ring, made of semitranslucent, pale-green and pink, celluloidish stuff, is the fruit of a Christmas tree, which Onya, a pretty cousin, my coeval, gave me in St. Petersburg a few months before.
Последний рефлекс сюжета - в «Look at the Harlequins!»:
.
If I have described so often in my American novels <…> the unbearable magic of a girl's back, it is mainly because of my having loved Iris. Her compact little nates, the most agonizing, the fullest, and sweetest bloom of her puerile prettiness, were as yet unwrapped surprises under the Christmas tree.
_______________
1 См.: Neuhäuser R. Das Frühwerk Dostoevskijs: Literarische Tradition und gesellschaftlicher Anspruch. Heidelberg, 1979. S. 105ff; Кэнноскэ Н. Словарь персонажей произведений Ф. М. Достоевского. СПб., 2011. C. 57-61; Даревский А. Рассказ Ф. М. Достоевского «Елка и свадьба» на бирманском языке // Достоевский: Материалы и исслед. СПб., 1996. Т. 12. С. 267.
2 См.: Нечаева В. Ранний Достоевский: 1821-1849. М., 1979. С. 230-232.
3 Акелькина Е. Елка и свадьба // Достоевский: Слов.-справочник. СПб., 2008. С. 69.
4 Аврамец И. Поэтика новеллы Достоевского. Tartu, 2001. С. 106.
5 См.: Розанов В. Собр. соч. М., 1996. Т. 7. С. 24; Мочульский К. Достоевский: Жизнь и творчество. Paris, 1947. С. 77.
6 См.: Jackson R. L. The Garden of Eden in Dostoevsky's „A Christmas Party and a Wedding“ and Chekhov's „Because of Little Apples“ // Revue de littérature comparée. 1981. Vol. 55, no. 3. P. 331-341; Jackson R. L. Dostoevsky in Chekhov's Garden of Eden // Jackson R. L. Dialogues with Dostoevsky: The Overwhelming Questions. Stanford, 1993. P. 94-103, 311.
7 Якубович И. Поэтика ветхозаветной цитаты и аллюзии у Достоевского: Бытование и контекст // Достоевский: Материалы и исслед. СПб., 2005. Т. 17. С. 43.
8 Ср.: «Еврейский бог, угрюмый и ревнивый, / Адамову подругу полюбя, / Ее хранил для самого себя».
9 Помянутые в этом стихотворении «пламя» и «булава» префигурируют «огромную золотую хлопушку» в «Подвиге».