Шинель и шуба
Укрой меня своей чугунною шинелью! И он укрыл меня...
Вся правда исподнизу без утайки,
Вот только псиной отдает чуток.
Начало «Собачьего сердца» воспроизводит мизансцену «Двенадцати» Блока: лютый мороз и вьюга, сбивающая с ног редких прохожих и взметающая «громадные буквы полотняного плаката „Возможно ли омоложение?“» (ср.: «Рвет, мнет и носит / Большой плакат: / „Вся власть Учредительному Собранию“»). И герои - дрожащий бездомный пес и господин в шубе - тоже блоковские:
Стоит буржуй на перекрестке
И в воротник упрятал нос.
А рядом жмется шерстью жесткой
Поджавший хвост паршивый пес.
(«До чего паршивый!» - этими словами встретят Шарика в квартире Преображенского.)
Но, если автор «Двенадцати» учился и учил слушать музыку революции, то у Булгакова революционным «хоралам» членов домоуправления противопоставлена старорежимная «Аида», и в финале повести звучит марш из «Аиды».
Другой источник фабулы и фактуры «Собачьего сердца» - сентиментальный натурализм девятнадцатого века. Скулеж Шарика:
А теперь куда пойдешь? Не били вас сапогом? Били. Кирпичом по ребрам получали? Кушано достаточно. Все испытал, с судьбой своей мирюсь и, если плачу сейчас, то только от физической боли и холода, потому что дух мой еще не угас...
пародирует жалобы Мармеладова:
... изволили вы ночевать на Неве, на сенных барках? <…> случалось вам... гм... ну хоть испрашивать денег взаймы безнадежно? <…> Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти?
А рассуждения Шарикова:
Пальто теперь очень многие и из пролетариев носят. Правда, воротники не такие, об этом и говорить нечего, но все же издали можно спутать.
и связанный с ними диалог:
- Что ж вы делаете с этими... С убитыми котами?
- На польты пойдут, - ответил Шариков, - из них белок будут делать на рабочий кредит.
кажутся отголосками «Шинели»:
Куницы не купили, потому что была, точно, дорога; а вместо ее выбрали кошку, лучшую, какая только нашлась в лавке, кошку, которую издали можно было всегда принять за куницу.
О судьбе несчастных титулярных советников:
Все спасение состоит в том, чтобы в тощенькой шинелишке перебежать как можно скорее пять-шесть улиц...
напоминает изображение «машинисточки» (переписчицы нового времени):
Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги холодные, в живот дует...
Булгаковский рассказчик, кажется, вообще любит поговорить о женском белье, и в «Собачьем сердце» у него для этого особенно удобный наблюдательный пункт. Бедной «машинисточке» вьюга «юбчонку взбила до колен, обнажила кремовые чулочки и узкую полосочку плохо стиранного кружевного белья» (ср. в «Двенадцати»: «Ветер веселый / И зол и рад. / Крутит подолы» и «В кружевном белье ходила»), и Шарик просвещает читателя:
Иная машинисточка получает по девятому разряду четыре с половиной червонца, ну, правда, любовник ей фильдеперсовые чулочки подарит. Да ведь сколько за этот фильдеперс ей издевательств надо вынести! [Ведь он ее не каким-нибудь обыкновенным способом, а подвергает французской любви. С<волочи> эти французы, между нами говоря.] <…> штаны она носит холодные, так, кружевная видимость. Рвань для любовника. Надень-ка она фланелевые, попробуй. Он и заорет: - До чего ты неизящна!
Этот физиологический очерк перекликается и с монологом Мармеладова:
Ведь она теперь чистоту наблюдать должна. Денег стоит сия чистота, особая-то, понимаете? Понимаете? Ну, там помадки тоже купить, ведь нельзя же-с; юбки крахмальные, ботиночку эдакую, пофиглярнее, чтобы ножку выставить, когда лужу придется переходить.
и со следующим пассажем из «Шинели»:
Остановился с любопытством перед освещенным окошком магазина посмотреть на картину, где изображена была какая-то красивая женщина, которая скидала с себя башмак, обнаживши, таким образом, всю ногу, очень недурную; а за спиной ее, из дверей другой комнаты, выставил голову какой-то мужчина с бакенбардами и красивой эспаньолкой под губой. Акакий Акакиевич покачнул головой и усмехнулся и потом пошел своею дорогою. Почему он усмехнулся, потому ли, что встретил вещь вовсе не знакомую, но о которой, однако же, все-таки у каждого сохраняется какое-то чутье, или подумал он, подобно многим другим чиновникам, следующее: «Ну, уж эти французы! что и говорить, уж ежели захотят что-нибудь того, так уж точно того...»
Стоит обратить внимание и на то, что Шарик(ов) похож на Башмачкина структурой и экзотичностью своего (выбранного по календарю) имени: Полиграф Полиграфович, а также особым - физиологизированным - отношением к буквам и (тут надо бы еще подумать, так что сформулируем пока расплывчато) манией копирования. Но, дитя эпохи множительной техники, Шариков внушает не сострадание, а отвращение и ужас. Это не у него отняли шинель, это он ворует у профессора Преображенского калоши, пальто и трости. Тоскуя по l’ancien régime, Булгаков ниспровергает «благородного дикаря» и «маленького человека» - идолов старого гуманизма. Очевидно, что ему ближе розановский сарказм: «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес. - Представление окончилось. Публика встала. - Пора одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Hо ни шуб, ни домов не оказалось».
PS. Об ошибках гардероба. При первом появлении Преображенского пес думает: «Ближе - яснее - господин. Вы думаете, я сужу по пальто?». Но тут же пальто превращается в шубу: «Чувствую, знаю, в правом кармане шубы у него колбаса», - и уже остается шубой: дома Преображенскому помогают снять «тяжелую шубу на черно-бурой лисе с синеватой искрой». Или: «Полиграф вошел с необычайным достоинством, в полном молчании снял кепку, пальто повесил на рога». Через несколько минут Борменталь «притиснул горло Шарикова к шубе» (откуда взялась шуба? и как можно притиснуть к ней горло?), и «голова его совсем погрузилась в шубу».
PPS. Еще об ошибках гардероба. В «Хамелеоне» надзиратель появляется «в новой шинели», но велит то снять, то накинуть на себя «пальто», а в «Толстом и тонком» гимназист снимает «шапку», а потом роняет «фуражку» (впервые отмечено, кажется, в: Лурия А. Р. Маленькая книжка о большой памяти. М., 1968. С. 54). Может, такое вообще характерно для писателей-врачей? Посмотреть, как с этим обстоит дело у Вересаева.