О «юдобоязни» Андрея Белого 4/4
"Полемическая настроенность" Белого против "мусагетской" платформы возрастала по мере усиления его зависимости от "мусагетской" кассы. Соблазн воспользоваться помощью Морозовой, чтобы погасить свой (при его доходах - колоссальный) долг "Мусагету", был велик, однако к решительному разрыву с Метнером Белый в то время еще не готов, поэтому он предпочитает лавировать между "Мусагетом" и "Путем". Следствием этой тактики и стало заступничество за Бердяева перед Метнером в (4): Белый объявляет конфронтацию "мусагетского" германофильства и "путейского" славянофильства "домашним, внутренним спором" и указывает на наличие у них общего врага - "жидовеющей интеллигенции" [89].
Совмещение в (4) мотивов "еврейской" и "желтой" угрозы отразило восприимчивость Белого не только к внушениям Минцловой или к рассуждениям Вейнингера, но и к ультранационалистической пропаганде, объяснявшей неудачи России в войне с Японией происками "жидо-масонов", в частности их финансовой помощью японцам. Нужно сказать, что Белый был знаком как с циркулировавшими в обществе антисемитскими слухами, так и с соответствующей специальной литературой. Своему интересу к ней Белый был склонен придавать респектабельный вид: репутация "охотнорядца" привлекала его еще менее, чем реноме "жидовеющего интеллигента". "Ты не думай, что я стал черносотенец, - пишет он Блоку в октябре 1911 года (время начала работы над "Петербургом"), сообщая, что включил книгу Алексея Шмакова, одного из главных идеологов антисемитизма, в круг своего теперешнего чтения. - Но сквозь весь шум городской и деревенскую задумчивость все слышней и слышней движение грядущее рас" [90].
В мемуарах "Между двух революций" Белый сетовал на то, что в предвоенные годы он не мог поведать обществу о владевших им страхах перед тайным заговором "оккультистов": "... попробуй заговорить в те годы о масонстве, как темной силе, с кадетами? В лучшем случае получил бы я „дурака“: какие такие масоны? Их - нет. В худшем случае меня заподозрили б в бреде Шмакова" [91]. В этом контексте имя автора сочинений "Еврейский вопрос на сцене всемирной истории" и "Международное тайное правительство" звучит как нечто абсолютно чуждое Белому; мемуарист как будто спешит исключить саму возможность сопоставления шмаковского "бреда" с собственными опасениями, которые, впрочем, тут же (образец характерной для Белого логики) торжественно объявляются провидческими: "... теперь обнаружено документами: мировая война и секретные планы готовились в масонской кухне; припахи кухни и чувствовал, переживая их как „оккультный“ феномен. <...> „Бред“ стал реальностью с эпохи войны: открылся ключ к моим ужасам" [92].
С негодованием вспоминает Белый и о недальновидной оценке "мусагетцами" романа "Петербург": "... издательство, хваставшее, что существует для меня, проворонило „Петербург“, к которому выказывало систематическое невнимание; Метнеру, кажется, роман вовсе не нравился <...> мне советовали писать романы в духе Крыжановской" [93]. Думается, однако, что эта рекомендация, которая, вероятно, сводилась к насмешливому намеку на родство "Петербурга" с авантюрно-оккультной (и юдофобской) разновидностью массовой беллетристики [94], была, подобно (квази)подозрению в "бреде Шмакова", не лишена некоторых оснований.
Примечательно, например, что разработка в "Петербурге" еврейской темы вовсе не показалась оригинальной или хотя бы чуждой бульварной плакатности читателям с совершенно иными, чем у "мусагетских" маловеров, политическими взглядами и эстетическими вкусами. Так, критик-народник писал: "... даже панегиристы романа г. А.Белого едва ли откажутся признать, что его антисемитизм получил в романе довольно пошлое выражение. <...> Все это в тех или иных оттенках давно проделано в обличительных изображениях русского освободительного движения за последние полвека" [95].
Это мнение, однако, было оспорено: Лев Выготский, подвергнув еврейскую тему в "Петербурге" специальному рассмотрению, пришел к выводу, что, помимо традиционного, "политически-бытового" антисемитизма, в романе выразилось "глубоко-знаменательное умонастроение „мистического антисемитизма“, которое очень показательно для переживаемого времени и все более и более охватывает круги „кающихся интеллигентов“" [96].
Как видим, читатели "сиринской" редакции романа "Петербург" [97] могли обсуждать и обсуждали меру оригинальности, с которою автор излагает свои антисемитские взгляды, но не само наличие у него таковых. В том, что антисемитизм в романе является предметом не только изображения, но и выражения, сомнений не возникало - ведь сответствующие реплики здесь доверены не только персонажам, но и повествователю, а в последнем было принято видеть воплощение авторской точки зрения [98]. Так, по крайней мере один из нескольких случаев употребления в романе слова "жиды", а именно:
(5)
Все чего-то ждали, боялись, надеялись; при малейшем шуме высыпали быстро на улицу, собираясь в толпу и опять рассыпаясь; в Архангельске так поступали лопари, корелы и финны; в Нижне-Колымске - тунгузы; на Днепре - и жиды, и хохлы. В Петербурге, в Москве - поступали так все...
- приходится на долю повествователя, и ему же принадлежит следующая зарисовка:
(6)
... какой-то весьма почтенный еврей в барашковой шапке, в очках, с сильной проседью: обернувшись назад, в совершеннейшем ужасе он тянул за полу свое собственное пальто; и не вытянул; и не вытянув, раскричался:
- "Караша публикум; не публикум, а с в и н с т в о ! рхусское!.."
- "Ну и што же ви, отчево же ви в наша Рхассия?" - раздалось откуда-то снизу.
Это еврей бундист-социалист пререкался с евреем не бундистом, но социалистом.
Как начало губительное для России и всего арийского мира "еврейское" в романе сливается с "монгольским", "японским" и т.д. - тем, что чревато "новыми" Калкой и Цусимой. (Это слияние заходит так далеко, что возникает возможность субституции: народный пророк Степка объявляет, что Россию "спаивает: японец".) Прямо сформулировать мысль об источниках опасности поручено одному из персонажей - редактору консервативной газеты: "Понимаете теперь, сударыня, связь между японской войною, жидами, угрожающим нам монгольским нашествием и крамолой? Жидовские выходки и выступление в Китае Больших Кулаков имеют между собой теснейшую и явную связь".
Иванов-Разумник писал, что, хотя Белый и не повинен "в этой специфической черносотенной философии", его позиция "в чем-то, самом основном и глубоком" ближе взглядам редактора-реакционера, чем высказываемым здесь же взглядам его оппонента - профессора-либерала [99]. Наблюдение кажется верным, но неполным: представление о структуре "желтой опасности" разделяют в романе носители не только черносотенной философии, но и красносотенной мистики; так, революционера Дудкина мучают видения некоего лица:
(7)
черты этого лица по временам слагались в семита; чаще же проступали в лице том монгольские черточки: все же лицо было повито неприятным, желто-шафранным отсветом. То семит, то монгол вперяли в Александра Ивановича взор, полный ненависти
- каковому образу соответствует демонический провокатор Липпанченко:
(8)
этот хитрый хохол на хохла, кстати сказать, и не походил вовсе: походил скорей на помесь семита с монголом [100].
Белый не оставил прямых, т.е. сопоставимых с (1) и (2), свидетельств своего позднейшего представления о том, насколько удалась ему разработка в "Петербурге" еврейской темы. Косвенными свидетельствами мы, однако, располагаем: это переделки, которым автор подверг соответствующие места романа.
Как известно, Белый был неудовлетворен "сиринской" редакцией "Петербурга", и свет увидели еще три: мюнхенская переводная 1919 года, берлинская 1922 года и московская 1928 года.
В мюнхенской редакции пассаж (5) сохранился без изменений, но, поскольку слово "жид" не имеет аналога в немецком языке, на месте "жидов" появились нейтральные "die Juden" и антисемитская тональность этого пассажа исчезла. Пассажи (6), (7), (8) в текст не вошли, однако нет никаких оснований полагать, будто они "попали под сокращение" именно по идеологическим соображениям.
В следующих двух редакциях пассаж (6) не воспроизводился, а пассажи (7) и (8) были восстановлены, однако, как и пассаж (5), подвергнуты изменениям, характер которых позволяет говорить о стремлении Белого удалить еврейскую проблематику из "зоны повествователя". Пассаж (5) в берлинской и московской редакциях приобрел следующий вид:
(5а)
Все чего-то боялись, на что-то надеялись; высыпали на улицу, собираясь в толпу; и - опять рассыпаясь; в Архангельске, в Нижне-Колымске, в Саратове, в Петербурге, в Москве: поступали так все.
Как видим, правка изменила смысл этого места на прямо противоположный: если в (5) провинции противопоставлялись столицам, то в (5а) те и другие взаимоуподоблены. Похоже, что главной задачей правки было изъятие этнонимов и что оно было предпринято не из-за "лопарей", "корелов", "финнов" и "тунгузов", попавших в (5) едва ли не для того только, чтобы этнографически расцветить изображение провинциальной России [101]. Удалив этнонимы, Белый мог либо точно так же поступить с двумя рядами топонимов (провинциальным и столичным), либо их объединить. Пойдя по второму пути, он счел необходимым еще и заменить Днепр Саратовым. Почему? Не потому ли, что в (5) Днепр обозначен как место действия "и жидов, и хохлов"?
Пассажи (7) и (8), выражавшие идею диффузии "семитского" и "монгольского", сохранили таковую в берлинской редакции, но утратили в московской:
(7а)
откровенный монгол на Александра Ивановича устремлял взор, полный ненависти.
(8а)
этот хитрый хохол походил скорее на помесь хохла с монголом, хотя слыл чисто русским.
Результатом редактирования (8) стала, таким образом, логическая неувязка: "хохол походил скорей на помесь хохла с монголом". Чтобы ее преодолеть, добавлено: "хотя слыл чисто русским", отчего фраза сделалась совсем неуклюжей. Однако внимание автора было, по-видимому, поглощено другим - стремлением любой ценой избавиться от следов "семита" в этом пассаже. Столь же наивно при переделке (7) в (7а) выглядит добавление "откровенный" к слову "монгол": "монгол" оказывается "откровенным" для того, чтобы не быть "то семитом, то монголом".
Эту правку можно было бы назвать поспешной, будь нам известны случаи работы Белого в другом темпе. Как бы то ни было, остается констатировать, что в тексте берлинской редакции "зона повествователя" частично, а в тексте московской редакции полностью освобождена от мотивов, могущих быть интерпретированнными как свидетельства авторского антисемитизма.
-------------
Попробуем подвести итоги. Стабильным компонентом мироощущения Белого были разного рода фобии, и одно время заметное место среди них занимала "юдобоязнь". Она развилась из опасения Белого, что по ликвидации "Весов" он столкнется с необходимостью добывать средства к существованию сотрудничеством в тех печатных органах, ориентация которых представлялась ему "прогрессивно-коммерческой", а руководство - еврейским или "юдаизированным". К тому же трудно было ожидать, что литератору-модернисту, имеющему скорее скандальную репутацию, чем громкое имя, уготован в этих кругах особенно радушный прием, и Белый заранее примеривает маску национального гения, попавшего в унизительную зависимость от инородцев-антрепренеров, идеал которых - "интернациональное искусство, одинаково доступное и понятное интеллигентному плебсу всего мира, равно оторванному и от здоровой земли народной, и от верхов умственной аристократии" [102].
Боязнь потерять независимость, которой он располагал в последние годы своей работы в "Весах" и в первые годы - в "Мусагете" ("... идти на поклон в жидовские органы при их ненависти ко мне не хочу"), и побуждает Белого выступить в "Штемпелеванной культуре" и в "Петербурге" с пророчествами об угрозе порабощения арийского мира неарийцами.
Очевидно, что, делясь такими интуициями, Белый сознательно провоцировал возмущение читателей-"прогрессистов". Для чего? Жанровой моделью его автобиографического мифа была трагедия непризнания, и гнев "интеллигентного плебса" позволял нюансировать роль национального гения, униженного инородцами, эффектною позой пророка, гонимого недальновидными соплеменниками. Вместе с тем гонения не обещали оказаться чрезмерно суровыми - ведь от сопоставлений с площадными черносотенными ламентациями "жид идет!" пророчества Белого, как он, вероятно, полагал, были застрахованы - уже тем, что покоились на принципиально иных и, по его разумению, солидных основаниях - расово-антропологических и/или историософских построениях Штейнера (в интерпретации Минцловой), Чемберлена (в пересказе Метнера), Владимира Соловьева и Вейнингера (в самостоятельном изучении).
Строительным материалом для пророчеств Белого послужили главным образом две идеологемы: "семитское vs арийское" и "монгольское vs европейское". Они оказались совместимыми и взаимозаменяемыми: в "Штемпелеванной культуре" используется первая идеологема, в "сиринской" редакции "Петербурга" она соединяется со второй и возникает образ "семито-монгольской" опасности, а в 1920-е годы, когда Белый энергично займется реинтерпретацией своего наследия, концепция угрозы в "Петербурге" будет постепенно освобождена от "семитского" компонента и редуцирована к "панмонголизму". Меньший простор для маневра предоставляла концепция угрозы в "Штемпелеванной культуре": нечего было и думать о том, например, чтобы простою правкой устранить из этого сочинения мотивы "культурного антисемитизма" и усилить в нем мотивы "политического анти-антисемитизма" [103]; не слишком убедительно - даже по меркам самого Белого - звучало и сделанное в (2) заявление о на самом деле прогрессивном пафосе заметки ("... в ней требую я равноправия для евреев"); так что в итоге Белый счел за лучшее вовсе не напоминать читателям и критикам о своем давнишнем выступлении по еврейскому вопросу [104].
Выражаем признательность И.Даниловой, А.Лапидус, Р. фон Майдель, А.Лаврову, Г.Суперфину и Р.Тименчику за советы и справочную помощь.
ПРИМЕЧАНИЯ
[85] Бердяев Н.А. Письма Андрею Белому / Предисл., публ. и примеч. А.Г.Бойчука // De visu. 1993. N2. С.16.
[86] Бойчук А.Г. Андрей Белый и Николай Бердяев: К истории диалога // Изв. Рос. Акад. наук. Сер. лит. и яз. 1992. Т.51, N2. С.30.
[87] РГБ 25/20/7 - 5.
[88] Бойчук А.Г. Андрей Белый и Николай Бердяев... С.31. Под "последней книгой" Бердяева имеется в виду "Философия свободы", изданная "Путем"; о ней же идет речь и в (4).
[89] Аналогичную силовую дислокацию Белый рисует, вспоминая о планах Лурье ликвидировать "Весы" (в которых собрались будущие "мусагетцы") и "Московский еженедельник" (в котором собрались будущие "путейцы") и о решении "весовцев" и Морозовой противостоять этому замыслу (см.: Белый А. Воспоминания о Блоке... С.317).
[90] Александр Блок и Андрей Белый: Переписка... С.269.
[91] Белый А. Между двух революций... С.283.
[92] Там же. С.283-284.
[93] Там же. С.440. Разбор обстоятельств, определивших резко отрицательное отношение Метнера к "Петербургу", мог бы стать задачей отдельного исследования. Подменять таковое торопливым эскизом не хотелось бы, поэтому ограничимся тем, что приведем не требующую комментария выдержку из записей Метнера, сделанных в ходе знакомства с первой публикацией романа: "Петербург Белого разочаровал меня: гениальное рассказывание дрянных психологических атомов; безотрадная опустошенность, сменяющаяся там и здесь замаскированною антропософическою назидательностью. Симфонизм сплошь нарочитый. Сам себя обкрадывает и повторяет. Безнадежно утеряна дорога к стилю, зато найдена и укреплена манера; окончательность - конченность; гладкая рутина, прерываемая подчеркивающими вывертами; тогда манера становится манерностью; высохший юмор; при чтении скучно и тогда видишь, как механически писалась эта вещь; в общем - выпитость. О Господи! Неужели он, на кого я возлагал столько и столь особенных („моих“) надежд, „пал жертвою“... сначала водки, а потом теософии? <...> Читал или, вернее, страдал над Петербургом Белого! Кошмарность этого подозрительно-автобиографичного (по психологии) романа превосходит не только все существующее в русской литературе, но и всякие вероятия. - Так нельзя! Это не искусство, а неприличное растление своей гениальности ради банного очищения своих душевных нечистот. - Здесь пахнет парилкой и веником и еще разною гадостью. Полное отсутствие Vornehmheit; такое внутреннее варварское плебейство, варварски(китайски?)-утонченное саморазглядывание, саморазделывание, самообнажение, самооплевывание (толчок к кот. дан несомненно Достоевским). - К черту все это! К тому же теперь еще присоединилась теософическая бурда" (РГБ 167/25/27 - 20, 38-39).
[94] Ср.: Золотоносов М. "Мастер и Маргарита" как путеводитель по субкультуре русского антисемитизма (СРА). СПб., 1995. С.67.
[95] Рус. записки. 1916. N7. С.271.
[96] Выгодский Л.С. Литературные заметки // Новый путь. 1916. N47. Стб.30-31. Следы этого умонастроения критик находит, например, в выступлениях Бердяева и Мережковского (Там же. Стб.31). Отношение носителей "нового религиозного сознания" к еврейскому вопросу описано во многих работах; наиболее реалистическим представляется описание, предложенное в: Paperni V. Библия, иудео-христианская конфронтация и "новое религиозное сознание" в русской культуре конца XIX - начала ХХ в. // Jews and Slavs. 1995. Vol.4. P.166-178. По поводу еврейской темы в "Петербурге" и рецензии Выготского А.Эткинд замечает: "Андрей Белый сменил за свою жизнь немало верований и увлечений, антисемитизм наверняка не был главным из них. Те реплики, которые приводит в качестве примеров Выготский, говорятся не автором, а его героями. В „Петербурге“ антисемитские идеи едва ощущаются, и в объемистой литературе о романе мне неизвестны другие работы, которые, подобно рецензии Выготского, указывали на антисемитизм как на главную идею этого произведения. Роман Белого любил, например, Осип Мандельштам, который несколькими годами спустя, иронизируя над новыми сочинениями Белого, писал: „над Белым смеяться не хочется и грех: он написал "Петербург"“. Смеялся же над Белым, и специально над „Петербургом“, Троцкий" (Эткинд А. Содом и Психея.... С.277). Эти утверждения кажутся верными, хотя и не всюду точными в деталях: в рецензии на "Петербург" Выготский вовсе не объявляет антисемитизм "главной идеей" романа, и в качестве примеров он приводит "реплики", которые принадлежат не только персонажам, но и повествователю (см. об этом ниже). Более серьезные возражения вызывает другое - применение argumentum ab impossibili: невозможно, считает А.Эткинд, признать роман "Петербург" последовательно антисемитским - ведь его любил Мандельштам (надо понимать, "хороший" еврей - коль скоро он противопоставлен "плохому" еврею Троцкому). Анализ посылки, опущенной исследователем, а именно: антисемитское не может нравиться "хорошему" еврею, - обнаруживает, однако, ее несостоятельность (если угодно: к сожалению).
[97] Т.е. той, что увидела свет в 1913-1914 годах в альманахе "Сирин", а в 1916 году - отдельным изданием.
[98] Спору нет, эта рецептивная эстетика простодушна - но кто знал, что просвещенные потомки введут в обиход детальнейшие иерархии нарративных инстанций, а вопрос о "точке зрения самого автора" станет первым признаком ветхости теоретического инструментария? Рискуя навлечь на себя такое подозрение, мы все же будем при дальнейшем обращении к тексту "Петербурга" руководствоваться старым представлением о том, что все слова в нем входят либо в "зону персонажей", либо в "зону повествователя".
[99] Иванов-Разумник Р.В. "Петербург" Белого. Mьnchen, 1972. С.145. По поводу той же сцены Л.Силард замечает: "... в романе реализуется конфронтация масонства как предмета устрашающе беспредметных разговоров в обывательских гостиных и розенкрейцерства как не называемого, но тем более истинного пути исхода из дурного кольца повторяемостей. Белый эксплицирует эту тему в иронически преподнесенной сцене спора между <...> „редактором консервативной газеты“ и „либеральным профессором статистики“, воспроизводящей набор пошлейших русских клише по поводу жидо-масонской опасности и мистификаций Таксиля" (Силард Л. Роман Андрея Белого между масонством и розенкрейцерством // Росиия / Russia. 1991. Vol.7. P.82). С этим наблюдением можно согласиться лишь отчасти: "масонское" в указанной сцене представлено не просто как предмет спора редактора с профессором, а как позиция профессора; "розенкрейцерское" же отвечает позиции редактора: его замечание о "связи между японской войною, жидами, угрожающим нам монгольским нашествием" в сущности повторяет цитированные слова Минцловой (инспиратрисы розенкрейцерского братства и борца с оккультистами-масонами): "... именно Евреи позвали Монголов, Японцев".
[100] "Помесью" предстают и Аблеуховы - потомки Сима, "прародителя семитских, хесситских и краснокожих народностей" и мирзы Аб-Лая, "выходца из недр монгольского племени". В "некрасовской" редакции романа Сим уже в первом абзаце объявляется "прародителем монгольских, семитских, хесситских и краснокожих народностей" (цит. по: Белый А. Петербург. М., 1981. С.420), а далее - "прародителем иудейских, монгольских и краснокожих народностей" (Там же. С.475).
[101] Ср. соседство "финнов" и "тунгузов" в пушкинском: "... и финн, и ныне дикий / Тунгус ...".
[102] Бугаев Б. Штемпелеванная культура... С.75.
[103] Как мы видели (см. примеч.61-62), легче оказалось сделать наоборот.
[104] Недавно М.Золотоносов оспорил наше утверждение об отречении автора "Штемпелеванной культуры" от ее концепции в (1) и (2) и указал на следы присутствия "юдобоязни" в мемуарах "Между двух революций" и романе "Москва под ударом" (см.: Золотоносов М. "Мастер и Маргарита" как путеводитель... С.23-24, 69-70), т.е. в произведениях, написанных после (1) и (2). Исследователь бесспорно прав, беря под сомнение правдивость показаний Белого относительно времени преодоления им "юдобоязни". Укажем только, что в нашей заметке (см. примеч.21), вызвавшей полемику М.Золотоносова, ни о сроках, ни о самом факте преодоления "юдобоязни" речь не идет. О "скором раскаянии" автора "Штемпелеванной культуры" говорится в другой нашей работе (см.: Безродный М.В. Из истории русского неокантианства: (журнал "Логос" и его редакторы) // Лица: Биогр. альм. М.; СПб., 1992. [Вып.]1. С.375; Bezrodnyj M. Zur Geschichte des russischen Neukantianismus: Die Zeitschrift "Logos" und ihre Redakteure // Zeitschrift für Slawistik. 1992. Bd 37 (4). S.506), и это утверждение нужно признать упрощающим поведенческую стратегию Белого: легко соглашаясь с осуждением своих "промахов", он с той же легкостью их оправдывал и повторял (ср. анализ представлений Белого о "личностной самотождественности" в: Паперный В. Из наблюдений над поэтикой Андрея Белого: Лицемерие как текстопорождающий механизм // Славяноведение. 1992. N6. С.39-44). Однако предложение М.Золотоносова включить в corpus delicti Белого его сочинения 1920-х и 1930--х годов представляется недостаточно аргументированным. Из того, что и как рассказывает Белый в книге "Между двух революций" о своих страхах двадцатилетней давности, вовсе нельзя заключить, как это делает М.Золотоносов, будто эти страхи владеют Белым и ныне, в момент воспоминания. Что же касается романа "Москва под ударом", то его скрытый юдофобский пафос видится М.Золотоносову в сходстве одного из главных героев - международного авантюриста и демонического злодея Мандро - с евреем-сатанистом из массовой антисемитской беллетристики. Думается, что такое понимание фигуры Мандро до известной степени предопределено - тем обстоятельством, что, увлеченно изучая "субкультуру русского антисемитизма", М.Золотоносов задается целью обнаружить замаскированные рефлексы этой субкультуры в русской прозе ХХ века (примечательно, что другой ученый, составивший обстоятельное жизнеописание Метнера, полагает, будто некоторые черты личности этого последнего различимы в образе Мандро - см.: Ljunggren M. The Russian Mephisto... P.190). Между тем Мандро не только лишен специфически еврейских черт (ср. "бесспорно еврейских" персонажей других "московских" романов Белого - Кавалевера из "Московского чудака" и Хампауэра из "Масок"), но, напротив, наделен способностью к национальному оборотничеству; вопрос об этнической принадлежности этого персонажа принципиально непрояснен на фабульном уровне романа и приниципиально нерелевантен для его идейной структуры. Ближайшей литературной параллелью к фигуре Мандро следует считать, вероятно, не дореволюционного еврея-сатаниста, а образ вездесущего и легко меняющего личины наймита мирового капитала - вроде бестиального Чиче из знаменитого "красного" оккультно-авантюрного романа Мариэтты Шагинян "Месс-Менд, или Янки в Петрограде". Чуткий к идеологическим императивам эпохи, Белый оперативно приспосабливал к ним свои фобии.
Совмещение в (4) мотивов "еврейской" и "желтой" угрозы отразило восприимчивость Белого не только к внушениям Минцловой или к рассуждениям Вейнингера, но и к ультранационалистической пропаганде, объяснявшей неудачи России в войне с Японией происками "жидо-масонов", в частности их финансовой помощью японцам. Нужно сказать, что Белый был знаком как с циркулировавшими в обществе антисемитскими слухами, так и с соответствующей специальной литературой. Своему интересу к ней Белый был склонен придавать респектабельный вид: репутация "охотнорядца" привлекала его еще менее, чем реноме "жидовеющего интеллигента". "Ты не думай, что я стал черносотенец, - пишет он Блоку в октябре 1911 года (время начала работы над "Петербургом"), сообщая, что включил книгу Алексея Шмакова, одного из главных идеологов антисемитизма, в круг своего теперешнего чтения. - Но сквозь весь шум городской и деревенскую задумчивость все слышней и слышней движение грядущее рас" [90].
В мемуарах "Между двух революций" Белый сетовал на то, что в предвоенные годы он не мог поведать обществу о владевших им страхах перед тайным заговором "оккультистов": "... попробуй заговорить в те годы о масонстве, как темной силе, с кадетами? В лучшем случае получил бы я „дурака“: какие такие масоны? Их - нет. В худшем случае меня заподозрили б в бреде Шмакова" [91]. В этом контексте имя автора сочинений "Еврейский вопрос на сцене всемирной истории" и "Международное тайное правительство" звучит как нечто абсолютно чуждое Белому; мемуарист как будто спешит исключить саму возможность сопоставления шмаковского "бреда" с собственными опасениями, которые, впрочем, тут же (образец характерной для Белого логики) торжественно объявляются провидческими: "... теперь обнаружено документами: мировая война и секретные планы готовились в масонской кухне; припахи кухни и чувствовал, переживая их как „оккультный“ феномен. <...> „Бред“ стал реальностью с эпохи войны: открылся ключ к моим ужасам" [92].
С негодованием вспоминает Белый и о недальновидной оценке "мусагетцами" романа "Петербург": "... издательство, хваставшее, что существует для меня, проворонило „Петербург“, к которому выказывало систематическое невнимание; Метнеру, кажется, роман вовсе не нравился <...> мне советовали писать романы в духе Крыжановской" [93]. Думается, однако, что эта рекомендация, которая, вероятно, сводилась к насмешливому намеку на родство "Петербурга" с авантюрно-оккультной (и юдофобской) разновидностью массовой беллетристики [94], была, подобно (квази)подозрению в "бреде Шмакова", не лишена некоторых оснований.
Примечательно, например, что разработка в "Петербурге" еврейской темы вовсе не показалась оригинальной или хотя бы чуждой бульварной плакатности читателям с совершенно иными, чем у "мусагетских" маловеров, политическими взглядами и эстетическими вкусами. Так, критик-народник писал: "... даже панегиристы романа г. А.Белого едва ли откажутся признать, что его антисемитизм получил в романе довольно пошлое выражение. <...> Все это в тех или иных оттенках давно проделано в обличительных изображениях русского освободительного движения за последние полвека" [95].
Это мнение, однако, было оспорено: Лев Выготский, подвергнув еврейскую тему в "Петербурге" специальному рассмотрению, пришел к выводу, что, помимо традиционного, "политически-бытового" антисемитизма, в романе выразилось "глубоко-знаменательное умонастроение „мистического антисемитизма“, которое очень показательно для переживаемого времени и все более и более охватывает круги „кающихся интеллигентов“" [96].
Как видим, читатели "сиринской" редакции романа "Петербург" [97] могли обсуждать и обсуждали меру оригинальности, с которою автор излагает свои антисемитские взгляды, но не само наличие у него таковых. В том, что антисемитизм в романе является предметом не только изображения, но и выражения, сомнений не возникало - ведь сответствующие реплики здесь доверены не только персонажам, но и повествователю, а в последнем было принято видеть воплощение авторской точки зрения [98]. Так, по крайней мере один из нескольких случаев употребления в романе слова "жиды", а именно:
(5)
Все чего-то ждали, боялись, надеялись; при малейшем шуме высыпали быстро на улицу, собираясь в толпу и опять рассыпаясь; в Архангельске так поступали лопари, корелы и финны; в Нижне-Колымске - тунгузы; на Днепре - и жиды, и хохлы. В Петербурге, в Москве - поступали так все...
- приходится на долю повествователя, и ему же принадлежит следующая зарисовка:
(6)
... какой-то весьма почтенный еврей в барашковой шапке, в очках, с сильной проседью: обернувшись назад, в совершеннейшем ужасе он тянул за полу свое собственное пальто; и не вытянул; и не вытянув, раскричался:
- "Караша публикум; не публикум, а с в и н с т в о ! рхусское!.."
- "Ну и што же ви, отчево же ви в наша Рхассия?" - раздалось откуда-то снизу.
Это еврей бундист-социалист пререкался с евреем не бундистом, но социалистом.
Как начало губительное для России и всего арийского мира "еврейское" в романе сливается с "монгольским", "японским" и т.д. - тем, что чревато "новыми" Калкой и Цусимой. (Это слияние заходит так далеко, что возникает возможность субституции: народный пророк Степка объявляет, что Россию "спаивает: японец".) Прямо сформулировать мысль об источниках опасности поручено одному из персонажей - редактору консервативной газеты: "Понимаете теперь, сударыня, связь между японской войною, жидами, угрожающим нам монгольским нашествием и крамолой? Жидовские выходки и выступление в Китае Больших Кулаков имеют между собой теснейшую и явную связь".
Иванов-Разумник писал, что, хотя Белый и не повинен "в этой специфической черносотенной философии", его позиция "в чем-то, самом основном и глубоком" ближе взглядам редактора-реакционера, чем высказываемым здесь же взглядам его оппонента - профессора-либерала [99]. Наблюдение кажется верным, но неполным: представление о структуре "желтой опасности" разделяют в романе носители не только черносотенной философии, но и красносотенной мистики; так, революционера Дудкина мучают видения некоего лица:
(7)
черты этого лица по временам слагались в семита; чаще же проступали в лице том монгольские черточки: все же лицо было повито неприятным, желто-шафранным отсветом. То семит, то монгол вперяли в Александра Ивановича взор, полный ненависти
- каковому образу соответствует демонический провокатор Липпанченко:
(8)
этот хитрый хохол на хохла, кстати сказать, и не походил вовсе: походил скорей на помесь семита с монголом [100].
Белый не оставил прямых, т.е. сопоставимых с (1) и (2), свидетельств своего позднейшего представления о том, насколько удалась ему разработка в "Петербурге" еврейской темы. Косвенными свидетельствами мы, однако, располагаем: это переделки, которым автор подверг соответствующие места романа.
Как известно, Белый был неудовлетворен "сиринской" редакцией "Петербурга", и свет увидели еще три: мюнхенская переводная 1919 года, берлинская 1922 года и московская 1928 года.
В мюнхенской редакции пассаж (5) сохранился без изменений, но, поскольку слово "жид" не имеет аналога в немецком языке, на месте "жидов" появились нейтральные "die Juden" и антисемитская тональность этого пассажа исчезла. Пассажи (6), (7), (8) в текст не вошли, однако нет никаких оснований полагать, будто они "попали под сокращение" именно по идеологическим соображениям.
В следующих двух редакциях пассаж (6) не воспроизводился, а пассажи (7) и (8) были восстановлены, однако, как и пассаж (5), подвергнуты изменениям, характер которых позволяет говорить о стремлении Белого удалить еврейскую проблематику из "зоны повествователя". Пассаж (5) в берлинской и московской редакциях приобрел следующий вид:
(5а)
Все чего-то боялись, на что-то надеялись; высыпали на улицу, собираясь в толпу; и - опять рассыпаясь; в Архангельске, в Нижне-Колымске, в Саратове, в Петербурге, в Москве: поступали так все.
Как видим, правка изменила смысл этого места на прямо противоположный: если в (5) провинции противопоставлялись столицам, то в (5а) те и другие взаимоуподоблены. Похоже, что главной задачей правки было изъятие этнонимов и что оно было предпринято не из-за "лопарей", "корелов", "финнов" и "тунгузов", попавших в (5) едва ли не для того только, чтобы этнографически расцветить изображение провинциальной России [101]. Удалив этнонимы, Белый мог либо точно так же поступить с двумя рядами топонимов (провинциальным и столичным), либо их объединить. Пойдя по второму пути, он счел необходимым еще и заменить Днепр Саратовым. Почему? Не потому ли, что в (5) Днепр обозначен как место действия "и жидов, и хохлов"?
Пассажи (7) и (8), выражавшие идею диффузии "семитского" и "монгольского", сохранили таковую в берлинской редакции, но утратили в московской:
(7а)
откровенный монгол на Александра Ивановича устремлял взор, полный ненависти.
(8а)
этот хитрый хохол походил скорее на помесь хохла с монголом, хотя слыл чисто русским.
Результатом редактирования (8) стала, таким образом, логическая неувязка: "хохол походил скорей на помесь хохла с монголом". Чтобы ее преодолеть, добавлено: "хотя слыл чисто русским", отчего фраза сделалась совсем неуклюжей. Однако внимание автора было, по-видимому, поглощено другим - стремлением любой ценой избавиться от следов "семита" в этом пассаже. Столь же наивно при переделке (7) в (7а) выглядит добавление "откровенный" к слову "монгол": "монгол" оказывается "откровенным" для того, чтобы не быть "то семитом, то монголом".
Эту правку можно было бы назвать поспешной, будь нам известны случаи работы Белого в другом темпе. Как бы то ни было, остается констатировать, что в тексте берлинской редакции "зона повествователя" частично, а в тексте московской редакции полностью освобождена от мотивов, могущих быть интерпретированнными как свидетельства авторского антисемитизма.
-------------
Попробуем подвести итоги. Стабильным компонентом мироощущения Белого были разного рода фобии, и одно время заметное место среди них занимала "юдобоязнь". Она развилась из опасения Белого, что по ликвидации "Весов" он столкнется с необходимостью добывать средства к существованию сотрудничеством в тех печатных органах, ориентация которых представлялась ему "прогрессивно-коммерческой", а руководство - еврейским или "юдаизированным". К тому же трудно было ожидать, что литератору-модернисту, имеющему скорее скандальную репутацию, чем громкое имя, уготован в этих кругах особенно радушный прием, и Белый заранее примеривает маску национального гения, попавшего в унизительную зависимость от инородцев-антрепренеров, идеал которых - "интернациональное искусство, одинаково доступное и понятное интеллигентному плебсу всего мира, равно оторванному и от здоровой земли народной, и от верхов умственной аристократии" [102].
Боязнь потерять независимость, которой он располагал в последние годы своей работы в "Весах" и в первые годы - в "Мусагете" ("... идти на поклон в жидовские органы при их ненависти ко мне не хочу"), и побуждает Белого выступить в "Штемпелеванной культуре" и в "Петербурге" с пророчествами об угрозе порабощения арийского мира неарийцами.
Очевидно, что, делясь такими интуициями, Белый сознательно провоцировал возмущение читателей-"прогрессистов". Для чего? Жанровой моделью его автобиографического мифа была трагедия непризнания, и гнев "интеллигентного плебса" позволял нюансировать роль национального гения, униженного инородцами, эффектною позой пророка, гонимого недальновидными соплеменниками. Вместе с тем гонения не обещали оказаться чрезмерно суровыми - ведь от сопоставлений с площадными черносотенными ламентациями "жид идет!" пророчества Белого, как он, вероятно, полагал, были застрахованы - уже тем, что покоились на принципиально иных и, по его разумению, солидных основаниях - расово-антропологических и/или историософских построениях Штейнера (в интерпретации Минцловой), Чемберлена (в пересказе Метнера), Владимира Соловьева и Вейнингера (в самостоятельном изучении).
Строительным материалом для пророчеств Белого послужили главным образом две идеологемы: "семитское vs арийское" и "монгольское vs европейское". Они оказались совместимыми и взаимозаменяемыми: в "Штемпелеванной культуре" используется первая идеологема, в "сиринской" редакции "Петербурга" она соединяется со второй и возникает образ "семито-монгольской" опасности, а в 1920-е годы, когда Белый энергично займется реинтерпретацией своего наследия, концепция угрозы в "Петербурге" будет постепенно освобождена от "семитского" компонента и редуцирована к "панмонголизму". Меньший простор для маневра предоставляла концепция угрозы в "Штемпелеванной культуре": нечего было и думать о том, например, чтобы простою правкой устранить из этого сочинения мотивы "культурного антисемитизма" и усилить в нем мотивы "политического анти-антисемитизма" [103]; не слишком убедительно - даже по меркам самого Белого - звучало и сделанное в (2) заявление о на самом деле прогрессивном пафосе заметки ("... в ней требую я равноправия для евреев"); так что в итоге Белый счел за лучшее вовсе не напоминать читателям и критикам о своем давнишнем выступлении по еврейскому вопросу [104].
Выражаем признательность И.Даниловой, А.Лапидус, Р. фон Майдель, А.Лаврову, Г.Суперфину и Р.Тименчику за советы и справочную помощь.
ПРИМЕЧАНИЯ
[85] Бердяев Н.А. Письма Андрею Белому / Предисл., публ. и примеч. А.Г.Бойчука // De visu. 1993. N2. С.16.
[86] Бойчук А.Г. Андрей Белый и Николай Бердяев: К истории диалога // Изв. Рос. Акад. наук. Сер. лит. и яз. 1992. Т.51, N2. С.30.
[87] РГБ 25/20/7 - 5.
[88] Бойчук А.Г. Андрей Белый и Николай Бердяев... С.31. Под "последней книгой" Бердяева имеется в виду "Философия свободы", изданная "Путем"; о ней же идет речь и в (4).
[89] Аналогичную силовую дислокацию Белый рисует, вспоминая о планах Лурье ликвидировать "Весы" (в которых собрались будущие "мусагетцы") и "Московский еженедельник" (в котором собрались будущие "путейцы") и о решении "весовцев" и Морозовой противостоять этому замыслу (см.: Белый А. Воспоминания о Блоке... С.317).
[90] Александр Блок и Андрей Белый: Переписка... С.269.
[91] Белый А. Между двух революций... С.283.
[92] Там же. С.283-284.
[93] Там же. С.440. Разбор обстоятельств, определивших резко отрицательное отношение Метнера к "Петербургу", мог бы стать задачей отдельного исследования. Подменять таковое торопливым эскизом не хотелось бы, поэтому ограничимся тем, что приведем не требующую комментария выдержку из записей Метнера, сделанных в ходе знакомства с первой публикацией романа: "Петербург Белого разочаровал меня: гениальное рассказывание дрянных психологических атомов; безотрадная опустошенность, сменяющаяся там и здесь замаскированною антропософическою назидательностью. Симфонизм сплошь нарочитый. Сам себя обкрадывает и повторяет. Безнадежно утеряна дорога к стилю, зато найдена и укреплена манера; окончательность - конченность; гладкая рутина, прерываемая подчеркивающими вывертами; тогда манера становится манерностью; высохший юмор; при чтении скучно и тогда видишь, как механически писалась эта вещь; в общем - выпитость. О Господи! Неужели он, на кого я возлагал столько и столь особенных („моих“) надежд, „пал жертвою“... сначала водки, а потом теософии? <...> Читал или, вернее, страдал над Петербургом Белого! Кошмарность этого подозрительно-автобиографичного (по психологии) романа превосходит не только все существующее в русской литературе, но и всякие вероятия. - Так нельзя! Это не искусство, а неприличное растление своей гениальности ради банного очищения своих душевных нечистот. - Здесь пахнет парилкой и веником и еще разною гадостью. Полное отсутствие Vornehmheit; такое внутреннее варварское плебейство, варварски(китайски?)-утонченное саморазглядывание, саморазделывание, самообнажение, самооплевывание (толчок к кот. дан несомненно Достоевским). - К черту все это! К тому же теперь еще присоединилась теософическая бурда" (РГБ 167/25/27 - 20, 38-39).
[94] Ср.: Золотоносов М. "Мастер и Маргарита" как путеводитель по субкультуре русского антисемитизма (СРА). СПб., 1995. С.67.
[95] Рус. записки. 1916. N7. С.271.
[96] Выгодский Л.С. Литературные заметки // Новый путь. 1916. N47. Стб.30-31. Следы этого умонастроения критик находит, например, в выступлениях Бердяева и Мережковского (Там же. Стб.31). Отношение носителей "нового религиозного сознания" к еврейскому вопросу описано во многих работах; наиболее реалистическим представляется описание, предложенное в: Paperni V. Библия, иудео-христианская конфронтация и "новое религиозное сознание" в русской культуре конца XIX - начала ХХ в. // Jews and Slavs. 1995. Vol.4. P.166-178. По поводу еврейской темы в "Петербурге" и рецензии Выготского А.Эткинд замечает: "Андрей Белый сменил за свою жизнь немало верований и увлечений, антисемитизм наверняка не был главным из них. Те реплики, которые приводит в качестве примеров Выготский, говорятся не автором, а его героями. В „Петербурге“ антисемитские идеи едва ощущаются, и в объемистой литературе о романе мне неизвестны другие работы, которые, подобно рецензии Выготского, указывали на антисемитизм как на главную идею этого произведения. Роман Белого любил, например, Осип Мандельштам, который несколькими годами спустя, иронизируя над новыми сочинениями Белого, писал: „над Белым смеяться не хочется и грех: он написал "Петербург"“. Смеялся же над Белым, и специально над „Петербургом“, Троцкий" (Эткинд А. Содом и Психея.... С.277). Эти утверждения кажутся верными, хотя и не всюду точными в деталях: в рецензии на "Петербург" Выготский вовсе не объявляет антисемитизм "главной идеей" романа, и в качестве примеров он приводит "реплики", которые принадлежат не только персонажам, но и повествователю (см. об этом ниже). Более серьезные возражения вызывает другое - применение argumentum ab impossibili: невозможно, считает А.Эткинд, признать роман "Петербург" последовательно антисемитским - ведь его любил Мандельштам (надо понимать, "хороший" еврей - коль скоро он противопоставлен "плохому" еврею Троцкому). Анализ посылки, опущенной исследователем, а именно: антисемитское не может нравиться "хорошему" еврею, - обнаруживает, однако, ее несостоятельность (если угодно: к сожалению).
[97] Т.е. той, что увидела свет в 1913-1914 годах в альманахе "Сирин", а в 1916 году - отдельным изданием.
[98] Спору нет, эта рецептивная эстетика простодушна - но кто знал, что просвещенные потомки введут в обиход детальнейшие иерархии нарративных инстанций, а вопрос о "точке зрения самого автора" станет первым признаком ветхости теоретического инструментария? Рискуя навлечь на себя такое подозрение, мы все же будем при дальнейшем обращении к тексту "Петербурга" руководствоваться старым представлением о том, что все слова в нем входят либо в "зону персонажей", либо в "зону повествователя".
[99] Иванов-Разумник Р.В. "Петербург" Белого. Mьnchen, 1972. С.145. По поводу той же сцены Л.Силард замечает: "... в романе реализуется конфронтация масонства как предмета устрашающе беспредметных разговоров в обывательских гостиных и розенкрейцерства как не называемого, но тем более истинного пути исхода из дурного кольца повторяемостей. Белый эксплицирует эту тему в иронически преподнесенной сцене спора между <...> „редактором консервативной газеты“ и „либеральным профессором статистики“, воспроизводящей набор пошлейших русских клише по поводу жидо-масонской опасности и мистификаций Таксиля" (Силард Л. Роман Андрея Белого между масонством и розенкрейцерством // Росиия / Russia. 1991. Vol.7. P.82). С этим наблюдением можно согласиться лишь отчасти: "масонское" в указанной сцене представлено не просто как предмет спора редактора с профессором, а как позиция профессора; "розенкрейцерское" же отвечает позиции редактора: его замечание о "связи между японской войною, жидами, угрожающим нам монгольским нашествием" в сущности повторяет цитированные слова Минцловой (инспиратрисы розенкрейцерского братства и борца с оккультистами-масонами): "... именно Евреи позвали Монголов, Японцев".
[100] "Помесью" предстают и Аблеуховы - потомки Сима, "прародителя семитских, хесситских и краснокожих народностей" и мирзы Аб-Лая, "выходца из недр монгольского племени". В "некрасовской" редакции романа Сим уже в первом абзаце объявляется "прародителем монгольских, семитских, хесситских и краснокожих народностей" (цит. по: Белый А. Петербург. М., 1981. С.420), а далее - "прародителем иудейских, монгольских и краснокожих народностей" (Там же. С.475).
[101] Ср. соседство "финнов" и "тунгузов" в пушкинском: "... и финн, и ныне дикий / Тунгус ...".
[102] Бугаев Б. Штемпелеванная культура... С.75.
[103] Как мы видели (см. примеч.61-62), легче оказалось сделать наоборот.
[104] Недавно М.Золотоносов оспорил наше утверждение об отречении автора "Штемпелеванной культуры" от ее концепции в (1) и (2) и указал на следы присутствия "юдобоязни" в мемуарах "Между двух революций" и романе "Москва под ударом" (см.: Золотоносов М. "Мастер и Маргарита" как путеводитель... С.23-24, 69-70), т.е. в произведениях, написанных после (1) и (2). Исследователь бесспорно прав, беря под сомнение правдивость показаний Белого относительно времени преодоления им "юдобоязни". Укажем только, что в нашей заметке (см. примеч.21), вызвавшей полемику М.Золотоносова, ни о сроках, ни о самом факте преодоления "юдобоязни" речь не идет. О "скором раскаянии" автора "Штемпелеванной культуры" говорится в другой нашей работе (см.: Безродный М.В. Из истории русского неокантианства: (журнал "Логос" и его редакторы) // Лица: Биогр. альм. М.; СПб., 1992. [Вып.]1. С.375; Bezrodnyj M. Zur Geschichte des russischen Neukantianismus: Die Zeitschrift "Logos" und ihre Redakteure // Zeitschrift für Slawistik. 1992. Bd 37 (4). S.506), и это утверждение нужно признать упрощающим поведенческую стратегию Белого: легко соглашаясь с осуждением своих "промахов", он с той же легкостью их оправдывал и повторял (ср. анализ представлений Белого о "личностной самотождественности" в: Паперный В. Из наблюдений над поэтикой Андрея Белого: Лицемерие как текстопорождающий механизм // Славяноведение. 1992. N6. С.39-44). Однако предложение М.Золотоносова включить в corpus delicti Белого его сочинения 1920-х и 1930--х годов представляется недостаточно аргументированным. Из того, что и как рассказывает Белый в книге "Между двух революций" о своих страхах двадцатилетней давности, вовсе нельзя заключить, как это делает М.Золотоносов, будто эти страхи владеют Белым и ныне, в момент воспоминания. Что же касается романа "Москва под ударом", то его скрытый юдофобский пафос видится М.Золотоносову в сходстве одного из главных героев - международного авантюриста и демонического злодея Мандро - с евреем-сатанистом из массовой антисемитской беллетристики. Думается, что такое понимание фигуры Мандро до известной степени предопределено - тем обстоятельством, что, увлеченно изучая "субкультуру русского антисемитизма", М.Золотоносов задается целью обнаружить замаскированные рефлексы этой субкультуры в русской прозе ХХ века (примечательно, что другой ученый, составивший обстоятельное жизнеописание Метнера, полагает, будто некоторые черты личности этого последнего различимы в образе Мандро - см.: Ljunggren M. The Russian Mephisto... P.190). Между тем Мандро не только лишен специфически еврейских черт (ср. "бесспорно еврейских" персонажей других "московских" романов Белого - Кавалевера из "Московского чудака" и Хампауэра из "Масок"), но, напротив, наделен способностью к национальному оборотничеству; вопрос об этнической принадлежности этого персонажа принципиально непрояснен на фабульном уровне романа и приниципиально нерелевантен для его идейной структуры. Ближайшей литературной параллелью к фигуре Мандро следует считать, вероятно, не дореволюционного еврея-сатаниста, а образ вездесущего и легко меняющего личины наймита мирового капитала - вроде бестиального Чиче из знаменитого "красного" оккультно-авантюрного романа Мариэтты Шагинян "Месс-Менд, или Янки в Петрограде". Чуткий к идеологическим императивам эпохи, Белый оперативно приспосабливал к ним свои фобии.