Сергей Иванович Чудаков. Абсолютная картина. Окончание.
Художник Анатолий Брусиловский пишет: Чудаков был удивительно похож на Артюра Рембо, «… скуластое, притягательное лицо и шапка светлых волос. Но, пожалуй, главным в его лице была постоянная широкая улыбка крепких белых зубов. И авантюризм без края». И вроде бы Тарковский собирался снимать его в «Андрее Рублёве» - в роли Бориски в новелле «Колокол», но потом отдал эту роль Николаю Бурляеву.
Евгений Евтушенко в антологии «Десять веков русской поэзии» вспоминает: «Вскоре после ареста Берии меня позвали в МГУ на поэтический вечер. Там я впервые увидел выскочившего на трибуну, как чёртик из табакерки, худенького мятежника, со сверкуче лазурными, триумфально безумными глазами, в красном колпаке, из-под которого выбивались буйные волосы, и услышал звонкий, как литавры, голос, который заполнил всю аудиторию: «Ах, как чудно цвела криптомерия / возле моря, на улице Берия. / А теперь? А теперь криптомерия / превосходно растёт и без Берия».
«В нём было что-то, чего ни в ком не было. Подлинная внесоциальность, свобода, смелость, интуиция и что-то, чего я не могу определить словами. Иногда я думала, что он не человек», - рассказывает Ольга Голодная. Она влюбилась в 21-летнего Чудакова, будучи 16-летней школьницей. Их роман был красочным, но (почти) платоническим - Чудаков (вопреки слухам о его безудержной и наступательной сексуальности) вовсе не стремился к близости.
Начало читайте в предыдущем посте...
- Я именно так о ней и думал! - воскликнул я. - Вы угадали с поразительной точностью!
- Не забывайте: я - лучший художник, - тщеславно заметил Ч.- Такие вещи я щелкаю, как орешки... Ну так как же - насчет аванса? - без стеснения допытывался он. - Ну, сделайте, сделайте широкий жест! - подбадривал он. - Начните наконец вылупляться из своей стальной обывательской скорлупы!
При всей витиеватости слога он все-таки заметно начинал суетиться, когда заговаривал о деньгах, как обыкновенный алкаш-попрошайка, - так мне показалось. «Ну, пусть пропьет», - подумал я и дал ему четвертной.
- Милый мой, - усмехнулся он, словно прочитав мои мысли, - в отличие от вас, я уже трижды вшивался и расшивался и, слава Богу, свое уж отгулял. А начинать выпивать я имел честь, к вашему сведению, под предводительством самого Юрия Карловича Олеши, который уже тогда возлагал на меня большие надежды, ведь он был отменным рисовальщиком, и нахваливал мой концептуализм.
- А вы и Юрия Карловича знали? - восхитился я, хотя и с некоторой недоверчивостью.
- Коан! - веско сказал Ч.- А вы как думали?
- Какой же он был, Юрий Карлович?
- Такой же, как его гениальная проза... Кстати. Вот именно в этой забегаловке мы с ним жевали эти самые эклерчики, да-с. Здесь, между прочим, до кафе располагалось похоронное бюро, и знаете, как в этой связи он называл эклеры, а?
- Как же?
- Ну! Он называл их гениально - «гробики с гноем»!
- В самом деле! - восхищенно закашлялся я.- Послушайте, а с Василием Палычем вы случайно не знакомы? Он, случайно, не отменный рисовальщик?
- Не буду хвастаться - нет... - спокойно сказал Ч. - Но мы, однако, учились с ним в одной школе.
- Случайно, не в одном классе? И он вас тоже нахваливал?
- Нет. Он на несколько лет постарше меня. Как он мог тогда смотреть на нас, мелочь? Свысока, просто не замечал.
- Ну, а как насчет прекрасного художника...
- Э, нет! - прервал меня Ч.- Мемуары больших денег стоють. Не думаю, чтобы вы сейчас были настолько платежеспособны.
- Бог с вами, - обиделся я.- Знаете, как-то и неприятно все время слышать от вас о деньгах. Особенно при вашей «гениальности».
- Не понимаю, какая связь?
- Вообще, - продолжал я, - зачем вам деньги? Неужто на холст и кисти?
Ч. вдруг сделался чрезвычайно мрачен и, нервно двинув губами, оттолкнул от себя чашку с какао.
- А вы еще и жестокосердны! - прошептал он.
- Не слишком ли вы самонадеянны? - начал я.
- У вас всего лишь шлюху увели, да и то временно, я вам пообещал ее доставить, а вы считаете себя вправе распинать беззащитного человека!.. Что, интересно, вы тогда надеялись намалевать или накропать, и как вообще вам пришло в голову причислять себя к лику святых - к художникам?!
- Да пошли вы...- взорвался я и, дожевывая на ходу «гробик с гноем», бросил Ч. в кафе, а сам на улицу. Я был зол, и мне даже сделалось , жаль выцыганенного четвертного.
Солнце уже село, но тяжелый, каленый отсвет еще на всем.
«Вот тебе, - сказал я себе, - вместо сладкой, смелой девочки - сумасшедший старый мальчишка. А может быть, я уже миновал свой «последний отрезок» и погрузился в дьявольское небытие?»
Я свернул на Страстной бульвар и снова упал на скамью. «Сколько раз за мою жизнь, - думал я, - вот так, кажется, должно было бы по всей логике закончиться мое бренное существование... ан нет! Оно все длилось и длилось, и я даже начал сомневаться в своей смертности и позволял себе посмеиваться над божественным...»
Около полутора часов я просидел с закрытыми глазами. .
- Ваше счастье, я напал на ее след! - услышал я рядом надорванный голос Ч. и, открыв глаза, обнаружил, что уже совсем стемнело и ярко пылали уличные фонари.
- Простите великодушно старика, погорячился! - добавил он смиренно.
В жестком электрическом свете, действительно постаревший, совсем старик, он выглядел прямо-таки пародией на Вергилия, причем какой-то жалкой, горемычной пародией - в своих новеньких кедах. Он весь был готовность меня бог весть куда сопровождать. Единственно - его глаза горячечно и нешуточно сияли сквозь фосфорический флер городского сумрака.
- А в остальном - как договорились, - все-таки уточнил он, имея в виду оплату своих услуг.
- Но коан-то - бесплатно? - улыбнулся я.
- Само собой, - подтвердил Ч., положив руку на сердце.
«Конечно, он просто-напросто мелкий попрошайка, - рассуждал я, с одной стороны, а с другой: - А вдруг он, правда, приведет меня к ней?» - И тут же у меня перед глазами забрезжил ее сюрреальный, сверх-совершенный образ, вызолоченный моими последними надеждами.
- Пойдемте! - вскочил я с апокалиптическим же азартом, и мы отправились.
Мы окунулись в мерцающее Оно необъятной московской ночи, внешне незамысловатое, но мистически ноздреватое и непредсказуемое изнутри. В загадочном блокноте Ч. была подробнейше расчерчена непостижимо хитроумная схема поисков, в которую я даже и не пытался вникнуть, и Ч. методично отмечал некие ключевые пункты маршрута по мере нашего продвижения. Очень скоро я абсолютно поверил в то, что методы моего необыкновенного проводника имеют самую надежную и профессиональную основу: все плотнее и сочнее становилось сосредоточие окружавших нас плотских прелестей и соблазнов, - не то чтобы зримых, но как-то энергетически-чувственно-зримых, как-то энергетически-чувственно-осязаемых, чрезвычайно волнующих, возникающих в самых неожиданных местах и обстоятельствах: за тонированными стеклами автомобилей, в бархатисто затемненных парадных, на мраморных плато метрополитена, в прохладных изгибах классически темных аллей.
Я видел искренность и серьезность Ч., и меня даже начала мучать совесть, что я, по-видимому, напрасно обидел его в кафе, указав ему на его ничтожное положение и насмешливо усомнившись в его принадлежности к сословию художников. И если бы я руководствовался не разумом, а своим романтизмом, то, пожалуй, был бы рад сейчас щедро поделиться с ним деньгами без всяких услуг с его стороны. Но по всегдашней моей подозрительности и мнительности мне, конечно, оказалось слабо проявить такое аристократическое благородство, - я подумал о том, что деньги-то мои он, без сомнения, захапает да еще в душе посмеется над моим пресловутым романтизмом, позволившим ему так ловко меня раскрутить.
К тому же я чувствовал, что за его алчным интересом к деньгам, никак не вяжущимся с его свободными рассуждениями, должно скрываться что-то не совсем обычное - во всяком случае, не только нужда, полуголодное существование или стремление к выпивке.
- Судя по всему, ваши картины не очень-то раскупаются? - поинтересовался я со всей возможной деликатностью, когда мы приостановились неподалеку от ярко освещенного ресторанного входа, провожая взглядами входящие и выходящие парочки.
- А у вас купили хотя бы одну? - покосился на меня Ч.
- Не-ет.. - признался я и поспешил добавить: - Впрочем, у меня на то имеются еще и свои личные, особые причины.
- Ну-ну, какие же?
- Я вообще никогда не понимал, как это возможно продавать свои полотна, отдавать их в чужие руки, расставаясь с ними, может быть, навсегда, чтобы, может быть, больше никогда в жизни их не увидеть.
- Вообще-то это взгляд сквалыги, а не художника, - снисходительно заметил Ч. - Но я вас понимаю.
- Ах, вы все-таки понимаете!- снова начал закипать я, изумляясь его неукротимой наглости.
- Ну так попробуйте просто выставлять свои произведения, - мягко посоветовал Ч. - А нет, так займитесь, что ли, литературой. Копий у вас будет предостаточно.
Я уже хотел взорваться, но тут Ч. хлопнул себя по лбу и энергично потянул меня за рукав.
- Кажется, круг начинает сужаться! - воскликнул он.- Думаю, мы вот-вот обнаружим ее!
Не издевается ли он надо мной, подумал я, но, посмотрев на него, отбросил подозрения: Ч. был бледен, словно перед инфарктом, и у него на лбу выступили блестящие капельки пота. Он сделал очередную пометку в своем колдовском блокноте, и мы продолжили таинственную экспедицию.
Я, однако, не собирался сдаваться без боя в нашем «принципиальном» споре. .
- Хорошо же, - сказал я, возобновляя прерванный разговор, - к слову «художник» действительно почему-то особенно тяготеет эпитет «бедный», и мне, в частности, не удалось сколотить на искусстве денег, Но вы-то, вы! Вы все-таки «лучший художник» и могли бы иметь, наверное, хотя бы минимум!
- В вашей логике есть что-то примерно местечковое. Вам никто не замечал этого? Вам бы немножко развить в себе эти качества, и вы действительно могли бы процветать... как процентщик и торгаш. Не обижайтесь! - попросил он меня, предупреждая мое раздражение.- Ведь у нас коан как-никак. Вы не спорьте со мной, а наматывайте на ус, что говорит мастер. Перед тем, как спорить, просто поглядите на свое отражение в зеркале. Вы увидите, что у вас нет пока что никаких оснований не только проповедовать свои идеи, но даже спорить.
- Жестокая, но правда...- снова был вынужден признать я. - Но вы сами-то давно ли смотрелись в зеркало?
- Ох, из вас действительно получился бы отменный процентщик, - вздохнул Ч. с какой-то смертельной усталостью. - Конечно, вид у меня убогий, и это якобы дает вам основание ставить нас на одну доску.
- Вовсе нет, - вставил я. - Вид не при чем. Главным образом, ваш гипертрофированный интерес к деньгам.
- Вот что я вам скажу... - Ч. даже остановился и привалился плечом к стене, словно опасаясь, что признание лишит его последних сил. - Во-первых, я вовсе не так уж нищ, как вам кажется. У меня имеется изрядная сумма. А во-вторых, я бы мог иметь в тысячу крат более того, если бы не был обворован самым жестоким и вероломным образом... Вот моя трагедия - я обворованный художник!
- Что? Украли ваши картины?
- Не картины... Одну картину!
- Всего одну картину?
- Господи Исусе, да как вам, твердолобому, объяснишь? Одну, одну картину... Она одна-единственная только у меня и была!
- Что-что? - поразился я. - Вы - «лучший художник», и вы создали только одну-единственную картину?!
- Это вы, может быть, напишете тысячи картин, и все равно не будет от того никакого толку, - хмыкнул Ч. - А я создал... - Тут он поманил меня пальцем, чтобы я наклонился поближе. В его темных глазах с воспаленно вывернутыми красными веками набухли мутные слезы. - ...А я создал АБСОЛЮТНУЮ картину, - прошептал он и крепко сжал губы не то от боли, не то от гордости.
Признаюсь, я не удержался и в первый момент рассмеялся, но потом сразу обнял его за плечи, успокаивая:
- Не сердитесь, это у меня нервный смех... Вы успокойтесь, все уладится!
Теперь-то я не сомневался, что передо мной сумасшедший. Я сам творческий человек. Я решил после нескольких сочувственных фраз наконец поскорее отделаться от него.
- Как же это произошло? - задушевно спросил я.
Но он уже вполне овладел собой и, снова подхватив меня под руку, увлек дальше со всей своей горячечной энергией.
- Вам действительно это интересно? - спросил Ч. на ходу. - Я расскажу. Не беспокойтесь, это ничуть не помешает поискам нашей Гретхен.
Мы углубились в странные переулки под боком самого Кремля; гулкие мостовые резонировали под ногами бесчисленными подземельями. Ч. уверенно проводил меня под низкими арками. Мы попадали в маленькие, совершенно провинциальные дворики со старомодными песочницами и беседочками, в которых, однако, был слышен натуральный бой курантов. Близилась полночь, но я никак не мог распрощаться с Ч. по той простой причине, что не мог вставить ни
одного слова в его длинный, эмоциональный монолог.
Что это была за картина, понять оказалось затруднительно. По словам Ч., в ней вместилось «все»...
Однако несколько лет назад, без ведома Ч., картина была продана неизвестному лицу последней из любовниц Ч., который ощутил это так, словно из него изъяли, украли саму его душу. С тех пор вся его жизнь заключена в поисках своей абсолютной картины.
Картина то появлялась, то исчезала с горизонта. Она как будто бы уже не раз переходила из рук в руки, и для того, чтобы хотя бы установить ее местонахождение, требовались все новые и новые расходы - кого-то подкупить, получить информацию. У себя дома Ч., кажется, продал уже все, за исключением тяжелой металлической кровати под ветхой и парализованной старушкой мамой. У кровати были огромные литые спинки, словно это были створки ворот, которые сняли с петель ограды у входа в Александровский сад.
Впрочем, старушке маме это было, в общем, безразлично. Она лишь время от времени требовала к себе батюшку, чтобы покаяться и причаститься. Каялась лишь в том, что в молодости любила гулять с парнями. Угождая маме, Ч. приходилось переодеваться в черное и самому изображать священника, после чего мама еще просила созвать соседей, чтобы те поздравили ее с совершением таинства соборования.
Не прерывая рассказа, Ч. вел меня увлажнившимися ночными улицами, продолжая сверяться со своим дьявольским блокнотом.
- Где-то здесь... - пробормотал он, оглядываясь по сторонам.
- Бог с ней, с Гретхен, - решительно сказал я. - Прекращаем поиски.
- Да как же, - в отчаянии засуетился Ч., - когда дело почти что сделано!
- Домой пора, - твердо сказал я, вытащив оставшиеся деньги, которые предполагал истратить «на любовь», засунул их в карман Ч.
Ч. без особой признательности, хотя и благосклонно, покачал головой.
- И все-таки, - спросил я Ч., который задумчиво щупал купюры в своем кармане, - что такое эта ваша абсолютная картина? Объясните, опишите хотя бы приблизительно. Как вы до этого додумались?
- Замысел этой вещи пришел мне в голову, когда однажды я просто смотрел на небо... - сказал он. - А вы, глядя на небо, разве никогда не замечали, что вот оно, небо, и если смотреть только на него, отрешившись от окружающего ландшафта, и пытаться представить себе, с чем оно ассоциируется само по себе, то вдруг чувствуешь, что под ним мог бы так же шуметь зеленый лес, или стоять дом, как в твоем детстве, или лежать заснеженное поле, или пылить степь... Улавливаете?.. И секрет тут совсем даже не в том, какое оно - небо. Оно может быть любым - чистым или пасмурным, - но под ним все равно так же ясно будут ощущаться тот же лес, дом, поле и так далее... Секрет в вашем собственном воображении, в вашей собственной душе!.. Точно так же если всмотреться в совершенно чистый холст, под которым поставлено некое название, то у вас обязательно возникнет некая определенная идея... И вот в качестве этюдов я брал чистые холсты, вставлял их в рамы и подписывал: «Лес», «Дом», «Поле». Если вы будете подставлять самые разнообразные и невероятные названия, то и ассоциации у вас будут возникать самые разнообразные и невероятные. Например, «Печаль», «Душа», «Христос»... Не правда ли, мгновенно возникает нечто определенное и однозначное?.. Затем меня осенило. А что если подписать - «Без названия» а, еще лучше, вообще никак не подписывать? Что, что это тогда будет?.. Вы меня поняли?
- Честно говоря, не очень, - пробормотал я.
- Чистое, свободное пространство в раме - это и есть моя абсолютная картина! - радостно зашептал Ч. - Только взглянете на нее и тут же поймете: она вмещает в себя весь мир. И я ее создал!
- Теперь, кажется, понял, - кивнул я.- Такой обыкновенный чистый холст, вставленный в раму. Абсолютная картина.
Я обнаружил, что мы остановились около маленькой, ярко освещенной изнутри церковки с приоткрытой окованной железом дверью, за которой виднелись спины немногочисленных прихожан. Кто-то входил, кто-то выходил.
- Ну, прощайте, - сказал я и повернулся, чтобы покинуть его.
- Прощайте, - как-то виновато протянул Ч., но не успел я сделать и двух шагов, как он снова одернул меня: - Ну-ка, посмотрите! Я был прав! Вон там - разве не ваша спешит Гретхен?..
Я вздрогнул. Действительно, именно она, только в легкой ночной накидке-плаще, быстро поднималась по ступеням церковки и, по-видимому, была одна. Она взошла и смешалась с другими.
- Она, - только и смог вымолвить я и через секунду уже хотел броситься следом, чтобы хотя бы на этот раз не упустить ее.
- Ни-ни! - удержал меня Ч. - Вы ее спугнете. Притом - ваше состояние... Раз уж я обещал, то доведу это дело до счастливого для вас обоих конца.
- Что же мне делать? - растерянно прошептал я.
- Возвращайтесь домой, - велел Ч.- На запирайте входную дверь, спокойно ложитесь в свою постель и ждите. А я подготовлю ее. Ваше дело - только ждать. И ни-ни, не прекословьте! - почти умоляюще воскликнул он и, развернув меня, легонько подтолкнул в спину. - Домой!
Невероятная ночная встреча, которой я уже никак не чаял, повлияла на меня так, что я в самом деле беспрекословно подчинился Ч. и отправился в свою берлогу.
По пути домой свежий воздух несколько привел меня в чувство, и меня вновь охватила отвратительная подозрительность: не провел ли в конце концов меня мой невероятный проводник, уведя разом и деньги, и Гретхен... Тем не менее я сделал все, как он велел.
При свете ночника я лежал в постели и, чтобы не терзать себя подозрениями, принялся размышлять об абсолютной картине. И чем больше думал о ней, тем любопытнее казалась мне идея Ч., которую первоначально я не воспринял и даже испытал укол разочарования. Теперь я вообразил ее себе и как бы взглянул на нее его глазами.
Абсолютная картина художника Ч. - это сверх-форма, сверх-изображение, сверх-содержание. Это магический отражатель, заглянув в который вы увидите отражение собственной души и всего мира, содержащегося в ней. Любое произведение искусства трогает вас лишь настолько, насколько позволяет вам заглянуть в себя, и если оно в любом случае затрагивает лишь часть вашей души, то абсолютная картина способна вместить вас без остатка... Ее действительно невозможно копировать, ре¬продуцировать, потому что любая репродукция мгновенно превращается в оригинал, и это тоже как бы признак «абсолютности», и в этой связи непонятно, почему Ч. так стремится найти ее. Впрочем, могу ли я понять до конца абсолютную картину и ее создателя!
Я услыхал легкие торопливые шаги. Дверь отворилась, и вошла моя Гретхен. На тумбочку у постели я заранее поставил букет отличных цветов, и, войдя, она первым делом подбежала и взяла их в охапку. Она при этом тихонько рассмеялась и, тряхнув белокурыми волосами, сказала «Привет!», и я с удивлением обнаружил, что в ней нет ничего нечистого, порочного, словно какая-то неведомая волна смыла с нее знакомый мне уличный, панельный налет, но зато замечательно просветлила весь ее облик, сделав для меня понятным то, что так притягивало в ней. И я понял, что только я сам мог нанести на нее нечистое и порочное.
Она приблизилась, и в ней, как в абсолютной картине, отразилась вся моя душа. В ее присутствии моя берлога на глазах преображалась в наш светлый и общий дом, и теперь я уже безошибочно видел, что обретаю истинное успокоение и счастье.
Проходят дни, Бог знает, сколько их миновало, но мы очень часто вспоминаем абсолютную картину, любуемся ею в своем воображении... Кому-то, наверное, покажется, что она не для понимания простых смертных - холодный авангард, - для избранных, может быть, даже для богоравных... Однако можно ли, положа руку на сердце, вообразить себе произведение более человеческое, более мягкое, осмысленное, открытое, не навязчивое, глубокое и доступное, чем картина художника Ч.? Нет! Нет в ней ни грамма зауми, ни высокомерия, ни насилия над волей, ни какого бы то ни было нравоучения или тенденции... Но в то же время в ней есть все.
И если художник Ч. еще не покоится в могиле с номером на табличке вместо имени, то искать его следует, по всей вероятности, в каком-нибудь заштатном спецучреждении по призрению за одинокими и беспомощными сынами человеческими, тихо и растительно доживающими свой век в тотальном старческом слабоумии... А разыскать его действительно следовало бы. Хотя бы даже ради одной последней блестящей искры, которая, может быть, сохранилась под остывшим пеплом его истлевшего разума и еще способна долететь до нас. Или по крайней мере для того, чтобы в краткий миг последнего просветления сказать ему, что он сам всегда о себе знал, но чего, может быть, никогда не слышал от других, сказать ему то, чего он заслуживает и что хотя бы на миг согреет его сердце, - просто сказать ему, что он гений.