Земля в деснице (Черная Луна-9), часть 2
* * *
- Вы знали.
Сейчас Мать ударит Высокую княгиню.
Сейчас Мать ее ударит, Бирту Правду-и-Право, высокую грузную женщину с венцом на голове. Венец Высоких князей, два вздыбленных коня и языки пламени, приделанные много позже. Что же в них лошадиного, в странных изогнутых тварях, некстати мелькает мысль. Вблизи они ничуть не больше похожи на коней, чем на картинах.
Сейчас Мать ударит, и это будет отлично.
Сейчас Мать ударит Высокую княгиню на глазах княжеского совета, и все станет просто прекрасно.
- Да, - говорит Высокая княгиня. - Знали.
- Восемь лет.
-Да.
Вот сейчас точно ударит.
- Десятки людей, - говорит Мать.
- Около сотни.
Сейчас?..
- Почему вы молчали?
- Не существует закона и даже не существует обычая, который обязал бы меня или любого из князей ставить тебя в известность. Земля в деснице, Пламя-и-Свет.
Ну? Уж за это-то?
Но Мать просто отворачивается, просто поворачивается к Высокой княгине спиной. И приходится, с запозданием, не слишком ловко, повернуться вместе с ней.
Так видно всех. Так видно все, даже задние ряды, те, что под самым потолком, где газовые рожки тусклее всего.
Мицар видела каждого из князей раза два-три, но титулы впились в память репьями еще в детстве. А люди за титулами… Для них в голове есть что-то вроде библиотечных карточек - имя и самое главное. Или самое заметное, чтобы они не сливались между собой.
Дальше Мать говорит с залом Совета.
- Я спрашиваю: почему?
- Потому что это очевидная и беззастенчивая провокация, Мегрец. А твой темперамент, уж прости старуху за прямоту, всем известен.
Это Инкера Храбрость-и-Твердость. Маленькая, сухая, совершенно седая, в очень простом камзоле. Ей позволительно называть Мать просто по имени, потому что она была когда-то подругой Деда, и обычно Мать внимательна к ней.
Не сегодня.
- Темперамент, - медленно проговаривает Мать. - Мой темперамент стоил ста жизней.
- Не надо пытаться нас устыдить, Мегрец, - снова вступает Храбрость-и-Твердость, но Мать на нее даже не смотрит.
- Что вы говорили своим людям? - спрашивает Мать.
- Что мы в состоянии их защитить, Пламя-и-Свет, - доносится громко, гулко, басом.
…Руналл Смелость-и-Смех. Рейна прохаживается про то, что родовой титул у их семьи - как ее бывший, только водичкой разведенный. Но про Руналла точно не скажешь, что его развели водичкой. Грудь бочкой, шеи нет. Он сильно заваливается на одну ногу, и глаз у него косит - последствия тяжелой раны. Ходят слухи, что рана отразилась и на речи - и поэтому он всегда говорит четко, но медленно и старательно, отделяя слова друг от друга. Еще злословят, что на остроте ума рана тоже сказалась, но этого не заметно.
- Каждый из нас, - продолжает он, - каждый из нас справится и справлялся. С кучкой фанатиков. Одержимых. Без тебя и твоих гончих. Не первый раз.
Гнев растет внутри, чистый, яркий и красный, гнев поднимается с каждым словом, но карточки из библиотеки всплывают перед глазами исправно. Только написаны они алыми чернилами.
- Около сотни, - медленно говорит Мать.
- А ты посчитай, сколько за десять лет погибло от обычного разбоя, - раздается новый голос.
… Это Вильрид Честь-и-Чистота. Сломанный, свороченный набок нос и половина нижней челюсти золотая. Лучший друг Руналла, и еще они поженили своих детей.
- Но ты же не станешь хотеть, чтобы мы бежали к тебе с каждым грабителем с большой дороги? - продолжает Вильрид.
- Но это не просто сотня, князья. Это сотня Измененных.
…У этого голос не чета Руналлу. Как зовут его, Мицар не помнит, да это и неважно, его имени тут и не услышишь. Важен вообще не он, а герб на нем, забавный герб Рихивары. Выткан во всю грудь - как будто чтобы не забывали, и герб все время кажется больше его самого, выставленный вперед, как древние пехотинцы выставляли свои ростовые щиты. Госпожа и Княгиня Рихивара, вот он кто.
Руналл медленно поворачивается, сейчас заскрипит сочленениями.
- Я не делаю разницы между моими людьми, госпожа Рихивара, - говорит он. - Спросите моих Измененных. Спросите, как я их защищаю. Так же, как Чистокровных, или иначе.
- Вот уж кто вам не враг, - добавляет Вильрид. - У него половина под ружьем - Измененные.
- Мы справляемся, - кивает Руналл. - С этой угрозой, как с другой. Всегда.
И он садится.
- Не надо считать нас трусами, Пламя-и-Свет, - говорит Вильрид. - Если бы можно было расправиться с одним Драконобойкой, то тут через одного желающих. Но я не могу его вызвать на поединок, потому что он ни разу не явился сам.
В их словах, в их жестах, в поворотах голов, есть что-то знакомое, странно знакомое, как будто Мицар стояла ровно в этом зале, как будто слышала ровно эти слова.
- Вы не можете его вызвать, потому что оружие выбирать ему, а Драконобойка вас точно застрелит.
… Это Йорунн Ум-и-Упорство, или, как говорят, "Йорунн Ничего Святого". Что это значит, похоже, никто толком не знает. Острое лицо, злой язык, четыре брака. Все четыре - удачных, любимое присловье.
- Поосторожнее со словами, Ум-и-Упорство, - огрызается Вильрид. - Я могу и за оскорбление посчитать.
- Это не оскорбление, Честь-и-Чистота, - Йорунн пожимает плечами. - Меня - тоже застрелит.
Слова дерут Мицар глотку, как песок, раскаленные, красные, с привкусом ржавчины, и она сглатывает их. Да что вы несете, да какая разница, восемь, восемь мертвецов, брошенных в земле, да поймите вы, в земле, а мы опоздали, потому что благоразумие-и-аккуратность, восемь мертвецов, какая разница, кто кому что сказал, какая разница!
Взять бы их, каждого, каждую, за воротник, за горло, и встряхнуть, и заставить…
Взять бы их.
Но Мать молчит, Мать не делает ничего, и Мицар молчит тоже.
Мать молчит. Мать медленно переводит взгляд с одного на другого, и это то же тяжкое, свинцовое молчание, что там, над песчаным откосом, в жаркий, белый, белый полдень. Она молчит, только рядом с ней жарко стоять, и еще почему-то вертится в затылке детская считалочка, один ритм, без слов.
Рядом с Матерью жарко стоять, и Мицар знает, что Мать тоже ничего так не хочет, как взять каждого из них за воротник, взять за горло, взять.
- Довольно, князья, - вздыхает Инкера. - Эти разговоры никому чести не делают. Дело же не в чьей-то меткости. У нас у каждого довольно стрелков не хуже, какие бы россказни Драконобойка ни плел вокруг себя. Дело же не в этом.
- В чем же по-вашему, дело, Храбрость-и-Твердость? - усмехается Йорунн.
- Вы знаете не хуже моего. Все знают. Подцепишь Драконобойку - вытащишь… Азалеха.
Маленькая пауза, в пол-удара сердца, короткая запинка - и за ней тишина в зале, тишина, полная коротких переглядываний, и покашливаний, и поправляемых манжет. Всего пара секунд.
И Мицар вдруг вспоминает, когда все это видела, где такое уже слышала. Не дословно, не буквально, люди в этом зале скрывают лучше, прячут глубже, отводят глаза надежнее.
Инкера Храбрость-и-Твердость, верный друг Деда, маленькая, сухая и несгибаемая, Руналл Смелость-и-Смех, седой и мрачный, хромой на одну ногу. Вильрид Честь-и-Чистота, сломанный нос и тяжелый характер. Человек с гербом Рихивары во всю грудь. Йорунн Ум-и-Упорство, ничего святого и злой язык.
Им страшно.
Песок и привкус ржавчины растворяются в собственном горле, и растворяется мысль дотянуться до чужого.
Какая-то ее часть - большая ее часть - почему-то очень хочет забраться с ногами на стол.
- Верно ли я поняла Совет, - медленно говорит Мать. - Что несмотря на все разговоры про темперамент, Азалеха здесь боятся больше, чем меня?
- Никто ничего не говорил про «боятся»… - возмущенно начинает Вильрид.
-Да, - доносится из-за спины.
Мицар совсем забыла про Высокую Княгиню. Напрочь.
- Да, Пламя-и-Свет, - продолжает Бирта Правда-и-Право. - Азалеха здесь боятся больше, чем тебя. И по веской причине. Темперамент или нет, ты - в своем уме.
- Я сильнее его, Правда-и-Право.
- У нас нет причин тебе не верить, - говорит Инкера, - Но лично у меня нет и никакой охоты проверять. Да и неважно это, ты уж прости. Если дать всему стронуться с места, дело же не кончится поединком на заре и песнями про поединок.
- И чем же кончится, Храбрость-и-Твердость?
- Ты и сама знаешь. Сколько кресел здесь занято, Пламя-и-Свет?
- Да, я знаю, к чему ты клонишь, - говорит Мать.
Сорок одно, быстро подсчитывает Мицар. В прошлый раз было сорок пять. Сорок одно, считая князей носовых платков, как их любит честить Рейна. А должно быть семьдесят семь - не считая навсегда опустевших красных кресел. Всех семьдесят семь собрать невозможно, даже когда нужно выбирать Высокого князя. Это как собирать букет из кошек, кто-то да ускользнет, пришлет племянника, троюродную сестрицу, письмо с извинениями.
Но Мицар тоже знает, что это значит. Что, может быть, в эту самую минуту где-то на другом конце мира их собралось тридцать шесть. И это значит…
- Да, Мегрец. Ровно к этому я и клоню. Маленькой и красивой войны не выйдет. Выйдет большая и безобразная. Ты пришла бросить Совету в лицо сотню погибших за восемь лет - это твое право. Но посчитай, Мегрец. Посчитай.
Вот что это значит.
Мицар смотрит в жесткое, сильно морщинистое лицо.
Страх, да. Но не только страх.
Можно забраться на стол - стол найдется, можно дотянуться до каждого из них, чтобы стереть собой страх. Ее хватит на полупустой зал Совета, на стольких ее хватало еще в детстве. Можно стереть собой страх, чтобы они перестали ругаться, перестали заговаривать зубы Матери и друг другу, чтобы они - что?..
Что?
- Справедливости ради, соотношение все же сильно в нашу пользу. Десятеро так и вовсе просто больны, - подает голос кто-то, Мицар не смотрит, не до того.
- Разумеется, они больны, - хмыкает Йорунн. - Включая Драконобойку. Уже восемь лет мается, несчастный. И Дочь не присылает, потому что она от него не отходит. Все, как видно, не отходят, вообще некого на Совет отправить.
- И тем не менее, формальность соблюдена. Мы не можем ему ничего вменить.
- Все это, - говорит Инкера, и Мицар впервые слышит, чтобы она повышала голос. - Неважно.
- Иными словами, - все так же, все так же медленно произносит Мать. - Твой ответ - ничего не делать, Храбрость-и-Твердость?
Мать надавливает голосом на титул. Сильно надавливает.
Инкера морщится.
- Я не сказала - ничего. Еще раз усилить дозоры, переселить Измененных подальше от границ - продолжить то, чем мы занимались все это время.
- Вот что скажет Ярость-и-Радость, - доносится голос, молчавший до сих пор.
Генаро Ярость-и-Радость поднимается со своего места. Младший кузен Рейны, наследник ее Сестры-княгини и ее голос в Совете - слишком далеко, не наездишься. Голос этот слышно редко, но едва ли из робости или нерешительности. Длинное, худое, бледное лицо, воротник всегда застегнут наглухо, в жару и в холод, всегда сидит, не касаясь спинки кресла. Ни про ярость, ни про радость тем более даже и не подумаешь, глядя на него.
- Мы знали не больше, чем Пламя-и-Свет, до прибытия на Совет. Но случись так, что именно мы бы столкнулись с бесчинствами Силы-и-Стойкости первыми, не Пламя-и-Свет, но Ярость-и-Радость потребовали бы в этот день ответа. Священно право десницы над землей, но честь и благородство священны в той же мере. Так проверяется истинная чистота крови - она кипит, встречая изуверство и вероотступничество. Вот слова Ярости-и-Радости.
Мать медленно кивает Генаро, и он так же медленно кивает в ответ, и садится.
- Старый слог, - говорит Руналл одобрительно. - Старая честь. Это - да.
- Позвольте мне взять слово, мои князья.
…Адалар Гордость-и-Гнев. Она молода и очень хороша собой, лощеная, ухоженная - даже чересчур для Правой. Полированные ногти, затейливо расшитый камзол, улыбка всегда бесконечно любезна, запах розовой воды долетает от ее кресла. Строго говоря, она приходится Мицар двоюродной Теткой, потому что по крови она двоюродная Сестра папы. Была ею.
- Мы все знаем, что ты предложишь, Адалар, - говорит Инкера. У них между собой тоже что-то семейное. - Ты предлагаешь это с завидным упорством из года в год.
- Но обстоятельства изменились, Храбрость-и-Твердость. Быть может, на этот раз и Совет будет более благосклонен к моим словам, и сама Пламя-и-Свет.
Она смотрит на Мать, поворачивается к Матери и чуть наклоняет голову, и от этого становится очевидно, что по-настоящему важно ей только второе.
- Я глубоко ценю мудрость Храбрости-и-Твердости и ее заботу о жизнях людей. Однако я позволю себе усомнится в том, то есть лишь два исхода - продолжать молчаливое сопротивление или ввязаться в опустошительную войну.
- Мы все знаем, что у вас за исход, - бурчит Вильрид. - Это ваш ответ на все вопросы.
Но Адалар к ней даже не поворачивается.
- Это правда, что Азалех внушает больше страха. Правда и то, что многие из тех, кого мы сейчас записали в наши враги, перешли на его сторону из страха. Они готовы вернуться, если будут знать, что есть кому встать между ними и безумцем.
- Есть кому стоять между ними и безумцем и сейчас, - говорит Инкера.
- При всем уважении, есть разница. Я ни в коем случае не хочу усомниться в ваших достоинствах, Высокая княгиня.
Высокая княгиня пожимает плечами:
- Меня выбрали не потому, что я блистала как полководец,. И не для того. В этом нет оскорбления, Гордость-и-Гнев. И я - не Сияющая.
- Мне другое интересно,- спрашивает Йорунн. - Откуда такая уверенность, что все вернутся?
- Я не считаю для себя зазорным поддерживать связи с другой стороной, - спокойно отвечает Адалар.
- Шпионить она не считает зазорным, - усмехается Вильрид, но Адалар вновь на ее не смотрит.
- Я даю вам мое слово, я даю вам оба моих слова: не пройдет и дня, как ты, Пламя и Свет, наденешь венец - и отпавшие начнут возвращаться, полные стыда - но и раскаяния тоже и готовности вернуться под высокий штандарт. Не все, но многие. Большинство. Но чтобы это произошло, высокий штандарт должен быть красным. Я не готова поручиться, что война будет красивой - но она может быть быстрой. Венец для Пламени-и-Света!
- Снова за свое, - вздыхает Инкера, но ее уже почти не слышно.
- Венец для Пламени-и-Света, - первым повторяет Генаро Ярость-и-Радость. А следом - меньшие южные князья, молчавшие до сих пор, веером раскрываются вокруг.
Встает рихиварец.
- Вы говорите не первый раз, Гордость-и-Гнев. Не первый раз говорю и я. Никогда больше над Рихиварой не поднимется алого знамени.
- Вот и минус почти весь флот, - негромко говорит Храбрость-и-Твердость.
Рядом с рихиварцем поднимаются другие, те же гербы во всю грудь, те же люди, чьи имена менее важны, чем имена их городов. Иннавара, Хеллевара, Лаавара и Вартиину. Младшие братья и сестры великой Госпожи.
- Теперь минус весь.
Да не нужен нам никакой флот, думает Мицар. Да не нужен нам флот, никто нам не нужен, кроме Матери.
И она явно, явно не одна, кто так думает, и только немногие оглядываются на рихиварца, зато поднимается и Йорунн, и другие, чьих голосов она уже не разбирает - только эту формулу выкликания, которая превращается в заклинание, и в нем, разбивая правильное «Венец для Пламени-и-Света» несколько раз слышится отчетливое «Два Дракона!». Что-то такое, древнее, когда не было еще ни зала, ни кресел, ни штандартов, Высоких князей не выбирали - их выкрикивали.
Неужели… неужели не понадобилось забираться на стол? Неужели сейчас все решится правильно само?
Она вдруг чувствует привязанность ко всем этим людям, странное родство с ними. Не успевает посчитать, но и неважно - явно больше половины, только Инкера хмуро сложила костлявые руки и Вильрид с Руналлом сидят, насупясь, почти забавные, и небольшой островок князей с ними, в этом совершенно прекрасном море.
Бирта Правда-и-Право снимает венец, держит его в руках. На лбу у нее остается вдавленный красноватый след - венец ей мал.
Два прихотливо изогнутых существа в кованом пламени совершенно не похожи на коней. Но они похожи на драконов - почему она не замечала раньше? На драконов в буквицах старинных книг, на драконов со стен храмов, на драконов, держащих в пасти храмовые светильники.
Где-то в затылке, непонятно к чему и зачем, отстукивает детская считалочка, все еще без слов, в ликующем, счастливом ритме. Раз! Два! Три! Четыре!
Мать дожидается, пока поднимется последний, и выкликание стихнет.
Потом поворачивается к рихиварцу.
- Будь спокойна, госпожа Рихивара, - говорит она и чуть кланяется. - Никогда больше красного знамени не поднимется над твоими стенами.
Мать обводит взглядом Совет, равно сидящих и вставших. И тоже кланяется, едва-едва, даже коса у нее на спине не шевелится.
- Мне не нужен венец, чтобы стоять между вами и Азалехом. И мне не нужен венец, чтобы справиться с ним.
* * *
Рейну на совет заманить нельзя, хотя право там быть у нее есть. Она вечно зубоскалит, поминая, что на Совет допускаются телохранители и, по какому-то замшелому уложению замшелого года - собаки. «Строго говоря, я два в одном. Но не пойду. Я же невоспитанная. Ножки кресел погрызу, укушу кого-нибудь важного».
Ждет она, водрузив ноги в сапогах на стол и затачивая нож. Рядом ждут три кубка и кувшин вина. Мицар только сейчас понимает, как пересохло в горле. Те же замшелые уложения запрещают приносить в зал Совета еду и питье - чтобы не засиживались слишком долго и принимали решения быстрее. Говорят, что и газовые рожки заправляют не до конца. Только как же, сильно это помогает, ага.
Совет должен был закончиться там же и тогда же, Мать бы вышла, хлопнув дверьми - но ничего подобного. Все продлилось еще бесконечный час, и Мицар так и не поняла, пришли ли они хоть к чему-то.
-Швырялась венцами, Мегрец? - осведомляется Рейна с порога. - Медведь, она же швырялась венцами, да?
Этот ее тон вопиюще неуместен и режет уши, но делать нечего, только кивнуть.
- Предположим, - отвечает Мать. - Откуда знаешь?
- Стоухие и стоглазые гончие все знают, - тем же приподнятым, легким тоном говорит Рейна. - А потом, первый раз, что ли. Я знаю тебя и я знаю их.
Мать ничего не отвечает.
- Упорные они, - замечает Рейна.
- Я упорнее.
- Что да, то да.
Рейна снимает ноги со стола, прячет в ножны клинок. Потом вздыхает - всем телом, на мгновение отчетливо напоминая собаку, и говорит.
- Пока тебе не надоедает швыряться венцами, я не молодею.
- Я тоже.
- Сравнила.
Повисает короткая пауза.
- Мегрец Два Дракона, - говорит Рейна. - Слишком гордая для венца.
-Да, - отвечает Мать.
Рейна качает головой. Молча наливает три кубка вина. Ловко посылает Мицар один через стол.
- А ты что думаешь, Медведь?
«Я не понимаю, почему она отказалась!» - вот что Мицар думает, и больше ничего. Она знала, конечно, что Матери предлагали - и что она отказывалась, но одно дело знать, другое - видеть, и как можно было не взять венец сейчас, когда все сложилось так правильно…
Она отпивает из кубка. Разбавленное, почти что подкисленная вода, блаженство.
- Я думаю, - говорит Мицар. - Что у Гордости-и-Гнева хорошие аргументы. И она выглядит очень приверженной своей идее.
- В твоем возрасте, - бросает Мать. - Уже не пристало быть такой наивной.
Вот именно что бросает - слова попадают куда-то в живот и выбивают дыхание.
А следом Мать с грохотом бросает на стол свой пистолет. Клеймом мастерской вверх. Даже двумя - небольшой печатью мастера и большим замысловатым княжеским вензелем. Гордость-и-Гнев. Самые лучшие, самые большие, самые прославленные оружейные мастерские на Севере.
Обжигает стыдом. Она помнила все что угодно, всякую чепуху про Адалар Гордость-и-Гнев - и совсем забыла про главное.
- Ну и что ты взъелась на Медведя? - вступается Рейна.
Медведь, как же. Мицар и так-то не понимает, почему Рейна наградила ее этим прозвищем, а уж в такие минуты рядом с Матерью медведем она себя чувствует в последнюю очередь.
- Только не говори, - продолжает Рейна, - что всерьез боишься не совладать с Адалар Розы-и-Ромашки.
Мать почти улыбается в ответ. Почти. Потом отворачивается к окну и складывает на груди руки.
- Сотый раз тебе повторяю, - говорит она. -Из венцов и Сияющих никогда не выходило ничего хорошего.
- Только семь раз из одиннадцати.
-Более чем достаточно.
- В твоем возрасте, - говорит Рейна, - уже не пристало предаваться суевериям. Ты наденешь венец, рраз - и ты уже Красный Ветер? Да даже Красный Ветер не был таким чудовищем, как поют в Рихиваре. Не заламывай на меня бровь. Я не сказала, что он не был чудовищем. Я сказала - не таким.
- Мезартим - тоже не была?
И Рейна на секунду сбивается.
Мицар впервые слышит, чтобы в этом разговоре поминали кого-то из ее собственных предков. Риат Красный Ветер - понятный аргумент. Но с чего бы?.. Мезартим…. Мезартим… Нет, ничего. «Ахирд, сын Адары - безумен, Алараф, дочь Ахирда - безумна, Альбали, дочь Алараф - безумна». Тьфу, да при чем тут это! Как так вообще вышло, что она знает родословную предателя и безумца Азалеха лучше своей собственной?
Мезартим… Само имя Мицар помнит. После Мирам, но раньше Маркаба, как-то так… Но больше ничего существенного не всплывает в памяти, только всякая ерунда - галерея предков в Башне, и папина ладонь закрывает имя под портретом. «Мми…Мизритим?» - решается Мицар. «Почти, -отвечает папа и улыбается. - Мезартим». «А я не виновата, что их всех так одинаково зовут! Там вон вообще - Мирцам! Нечестно!».
Еще всплывает прозвище - Мезартим Зола. И то лишь потому, что оно на удивление тихое и скромное для ее праматери, да и для любого из Сияющих.
А больше - ничего. Ни подробностей жизни, ни подробностей смерти. Странно.
Можно, конечно, спросить.
- Ты бы еще совсем додревнюю историю вспомнила, - наконец, говорит Рейна. - Ты - не Мезартим.
- Да, - отвечает Мать. - Судя по рассказам о ней, я намного сильнее.
- С этим, - говорит Рейна, - Я спорить не стану.
* * *
Мицар несколько минут разглядывает его сквозь зарешеченное окошко в тяжелой, обитой железом двери.
Тюрьма - а хотя никакая это не тюрьма, это самая настоящая темница, сохранилась еще с тех-то времен. Как не в подвал спустилась, а на несколько веков назад.
Приходить было не обязательно, и тем более не обязательно - приходить ей, но она совершенно забыла про пленника, слишком… Слишком много всего происходило. Так много, что восемь человек в песчаной яме, восемь человек на погребальном костре - они отошли куда-то, отодвинулись.
Это было неправильно. И поэтому она пришла.
И поэтому она смотрит. Он сидит на соломенном тюфяке и разглядывает собственные руки. Поднимает одну, звеня кандалами, держит на весу и смотрит. Опускает. Поднимает другую.
Ему лет тридцать, он светловолос, на носу и тыльной стороне ладоней веснушки. Зубы неровные, но не щербатые. Темно-русая борода. Обкусанные ногти. Клеймо Правого на предплечье расплывчатое - дешевые чернила, небрежный мастер. Большая родинка на шее. Все еще одет в свою собственную одежду - только нашивки выдраны с мясом. Правый как Правый.
Он приехал в деревню, отобрал всех Измененных, выстроил у откоса, застрелил, обрушил склон, чтобы их погребло в песке.
Хорошо, не он один. Но он там был. Он участвовал в этом, он поднимал ружье, целился, нажимал на спуск.
А потом остался - признаться, сообщить, чьих это рук дело. Кто послал его. Зная, что это точно будет стоить ему жизни.
На Совете говорили «фанатик», даже те, кто его ни разу не видел. Но фанатик должен выглядеть и должен вести себя как-то иначе. Бессвязные речи, странные проклятья, горящие глаза, запах безумия.
В толпах, которые встречали ее и Мать на въезде в каждый город, если только специально не выбирать объездные пути, можно разглядеть глаза и лица, куда больше подходящие под это определение.
Это неприятная мысль, задерживаться на ней совершенно не хочется. Мицар толкает дверь.
- А, - говорит пленник. - Сияющая. Драконенок. Я думал, никто из вас так и не придет. Чем могу служить?
«Драконенка» спускать не следует, но не станешь же бить человека в кандалах. Его и до того никто пальцем не тронул.
Если припомнить - его вообще избегали трогать. Брезгливо, как зараженного.
У Мицар есть заготовленная речь, и звучит она так: «Единственное отважное, что ты сделал, было напрасно. Никто ничего не узнает. Завтра утром тебя повесят как разбойника и убийцу. Под чужим именем. И похоронят в земле». Было кому объявить ему приговор и без нее. Может, уже объявили. Но она хотела посмотреть ему в лицо и сказать это сама.
Только все это вдруг кажется лишним.
-Зачем ты это сделал? - спрашивает она.
Он пожимает плечами.
- Я уже все объяснил вашей Матери. Я сказал правду, и добавить мне нечего.
- Нет. Я не о том тебя спрашиваю. Почему ты подался в этот… культ? Что тебе сделали Измененные?
- Я не принадлежу ни к какому культу.
Мицар усмехается. Ну да, конечно.
- Хорошо, иначе спрошу: почему ты подался в служители Света Настигающего?
- Я в него не верю.
Он снова переводит взгляд с нее на свои руки.
- Так подумать, я вообще ни во что не верю. А еще подумать - так я сильно сомневаюсь, чтобы верил сам Драконобойка.
- А я не верю тебе.
Он снова пожимает плечами.
- Ну да. Приговоренные к смерти же вечно лгут.
Мицар ищет, что ответить, а он продолжает:
- Не все в мире вертится вокруг вас и того, что приходит от вас. Лично мне никакого дела нет до того, что придумал Азалех и этого его Света Настигающего.
- Тогда зачем? На твоей совести восемь человек, и ты…
- Не восемь, - спокойно поправляет он. - Это не первая моя вылазка была.
И вот тогда Мицар тоже чувствует - брезгливость, подкатывающую к горлу тошноту. Она к нему не прикасалась - и не прикоснется! - но она стоит от него слишком близко.
Эту темницу можно сделать чистой, говорит что-то внутри красным горячим голосом. Я сделаю ее чистой. Быстро.
Он трет висок, морщится, щурится.
- Не знаю, собирались ли вы меня пытать, но вы от этого недалеки.
Что?..
- Вы спросили, что мне сделали Измененные. Можно начать с того, что они сделали - меня.
Это такой абсурд, что она не находит слов.
- Я так думаю, вы видели только такое… Сахарные картинки. Безобидные хвосты, лишние пальцы, или вот всякие Счетчики, чудаковатые, но очень полезные. Мне досталась черная пляска.
Мицар про такое ничего не слышала, но их так много, вариантов Измененности, что все наизусть не знают даже врачи, и она не торопится не верить.
- Что это?
- Старческую трясучку видели?
Мицар кивает. Видела. И даже часто, потому что со старческой трясучкой неплохо справляются огонь и свет. Ненадолго - на несколько дней, потом трясучка возвращается, но и такое недолговечное облегчение стоит того, чтобы люди приходили снова и снова.
- Черная пляска похожа, только начинается раньше и… идет дальше. В общем, годам к сорока, ну или к пятидесяти, если повезет, ты идиот по уши в слюнях. Найдите потом в списке Измененностей, сами убедитесь.
Он снова смотрит на свои руки.
- Мне тридцать семь, - говорит он. - Пять лет как началось.
Только сейчас она замечает, что рука него и впрямь подрагивает. Надо присматриваться, чтобы заметить, и то она списала бы. Человек сидит в темнице накануне своей смерти - отчего его рукам и не дрожать?
- В черной пляске знаете что самое паршивое? Как монетку кидать. У половины детей есть, у половины нет. А хотя нет, тут я вам лгу. Самое паршивое не это. Самое паршивое, что про нее уже лет сто как все это известно. А они продолжают…размножаться. Если черная пляска начала тебя жрать - становишься трахуч без удержу.
На его руке непроизвольно сокращается мизинец. Не сильно, чуть заметно дергается. Специально нужно смотреть, чтобы заметить. Вместе с мизинцем дергается и его лицо.
Она не хочет чувствовать жалость. Жалость - еще хуже, чем брезгливость, тем более, что и брезгливость никуда не делась. И вот они вместе, жалость и брезгливость, жгучие, тяжелые, мучительные.
Но хуже всего даже не это. Хуже всего мысль где-то в затылке. Что ведь да, что ведь не стоит… размножаться, когда несешь в себе такое.
- Я все равно собирался попросить кого-нибудь из наших про пулю в затылок. Тянуть с этим незачем. Сказал себе - как начну промахиваться больше трех раз из десяти, так и пора.
Девять из десяти, неуместно всплывает в голове. Гордость людей Драконобойки.
Так это даже не была отвага.
- У убитых вами людей не было твоей болезни, - говорит Мицар и заставляет себя перестать смотреть на его руки. - Ни у одного.
Зачем она говорит именно это? Нет никакой разницы, никакой, что там у кого было и не было.
- Да? - спрашивает он безо всякого интереса.
- Да!
Она не знает этого, она не спрашивала, она не узнавала, что за Измененность они несли в себе. Но это неважно. Неважно.
- За что вы убили их?
У него с лицом что-то непонятное. Как будто дергает что-то изнутри - болезнь, вот так вдруг? И он молчит, долго молчит, настолько долго, что ей, вопреки брезгливости и вопреки жалости, хочется ударить как следует.
- Знаете что? - говорит он, наконец. - Я не думаю, что хочу дальше отвечать на ваши вопросы.
Мицар распрямляется.
- Твой поступок был напрасен, - говорит она.
- Никто ничего не узнает, - говорит она.
- Завтра утром тебя повесят как разбойника и убийцу, - говорит она.
- Под чужим именем, - говорит она.
- И похоронят в земле.
Он смотрит, голубые глаза, светлые волосы, веснушки по лицу. Нащупывает на плече нашивку, которой там больше нет.
- На всякого дракона найдется драконобойка.
Это невпопад, совершенно непонятно к чему, и она даже не собирается отвечать.
Тяжелая, обитая железом дверь закрывается за спиной со скрипом.
* * *
Стоит открыть фолиант - и это действительно фолиант, тяжелый, полновесный - на нужном месте, как портрет всплывет в памяти. Гравюра похуже оригинала из галереи, но портрет воспроизводит близко. Он ничем не примечателен - насколько Сияющие бывают непримечательны. Кроме венца у Мезартим на голове: два вздыбленных коня в языках пламени. А это не она велела добавить языки пламени, нет?
Годы жизни, годы правления, годы правления как Высокой княгини - что-то тут многовато... Объединение княжеств таких-то… Судебное уложение, законодательная реформа… Разногласия с Княжеским Советом… Вторая половина жизни… Прозвище.
О.
«Зола-в-деснице».
Ничего хорошего дальше ждать не стоит, верно?
У предков Азалеха по крайней мере есть оправдание безумием.
Мицар переворачивает страницу.