Земля в деснице (Черная Луна-9), часть 1
- Сволочь, - говорит Рейна.
Потом добавляет:
- Но сволочь меткая. Не отнимешь. Девяти из десяти в цель.
Она перебирает пальцами, просеивая сквозь них песок, пока не остается расплющенная пуля.
Отбрасывает щелчком, свинец мягко и тяжело ныряет в землю.
Мать молчит.
По ее левую руку на коленях стоит пленник, с быком и оленем, Силой-и-Стойкостью на нашивках. По правую - князь этих земель. Второй выглядит куда как более напуганным, чем первый.
И у него есть на то причины. Есть.
Его люди, как и Ловчие, раскапывают песчаную яму на краю хутора. Он попробовал было снарядить местных, выживших. Чистых. Но Мать посмотрела на него и сказала: «Нет. Посылай своих людей». И его люди сняли камзолы, взяли лопаты, и пошли копать.
Мертвых бросили в земле, в земле, как животных, как клятвопреступников и убийц . В земле, с червями, в земле...
Надо было тоже пойти, тоже взять лопату и пойти, Алвард же пошел, хотя она видела его лицо.
Она видела его лицо (она не знала, какое лицо у нее), но Рейна отняла у него лопату. «Иди топор раздобудь - сказала она, - и для Мицар тоже».
И Мицар держит этот топор, он оттягивает руку, и чурбаки лежат здесь же.
А она не вызвалась копать. Надо было хоть вызваться, а она не вызвалась, и никто не сказал ни слова, и это одновременно облегчение и стыд. Надо было хоть вызваться, она ведь уже видела мертвецов, ничем одни не отличаются от других.
Надо было вызваться.
Они все молчат, и вокруг стоит полдень, белый, белый, белый полдень. Слышно, как звенят шмели и шорхают по песку лопаты. Топор оттягивает руку, старый, со стертым топорищем и тупым лезвием.
Пахнет ржавчиной и железом. Это от топора, это точно от топора, потому что лопаты шорхают далеко.
Это от топора.
- У меня было только двадцать человек с оружием, я…
- Четвертый раз говоришь, - обрывает его Рейна. - Думаешь, их тут сильно больше побывало?
Мать молчит.
- Но послушайте же, я не мог…
- Не стоит, Благоразумие-и-Осмотрительность. Не надо.
Он дергается.
«Благоразумие-и-осмотрительность». И еще иногда «Благонамеренность-и-аккуратность». Ее любимые снисходительные титулы. Но на этот раз звучит совсем не снисходительно.
Шорх, шорх. И потом длинный шорх, это по песку тащат тяжелое.
- Но как я мог… что я должен был, по-вашему?.. Как только я получил известие, я сразу послал за вами, я же знал, что вы поблизости, не мог же я…
Сейчас Мать его ударит. Ударит - и будет совершенно права.
Но Мать даже не шелохнется и все еще молчит.
- Земля в деснице, - говорит Рейна.
Тут он огрызается.
- Это были люди Драконобойки! А у меня племяннику шестнадцать, и он близорук. Промахивается мимо мишени!
А мне пятнадцать, вдруг проносится в голове. Мне пятнадцать, мимо мишени я не промахиваюсь, но я так себе стрелок. А как только Мать узнала, она сорвала нас всех, в чем были, она…
Девять из десяти. Девять из десяти.
Нельзя так думать. Нельзя. Я огонь и свет, ставшие плотью.
Плотью.
Это ржавчина пахнет. Ржавчина.
А Мать все еще молчит.
- Не все могут быть тобой, красная гончая.
- Да уж я вижу.
Мать поднимает руку - и этот, благоразумие и осмотрительность, дергается. Но Мать только тянется расстегнуть ворот своего кафтана. Она расстегивает пуговицу за пуговицей, бросает кафтан на землю. Закатывает рукава рубашки. Трогается к яме. Короткий, резкий кивок - даже не головой, подбородком - и князь идет за ней.
- Медведь?
Это Рейна оборачивается.
И Мицар понимает, что так ни разу и не подняла топор.
- Погляди-ка на меня, Медведь.
Мицар глядит.
Рейна сдвигает ее пальцы к правильному месту на топорище.
- Давай, - говорит она. - Поможет. Правда. Только пальцы себе не отхвати.
Помогает.
* * *
Стершаяся кожа горит на ладонях, и начинают наливаться пузыри. Мицар поняла это через десять минут с топором, и можно было надеть перчатки, они лежали тут же. Но она не стала.
Так - лучше.
Так гораздо лучше. Все равно плохо. Но гораздо лучше.
На погребальный костер укладывают восемь тел. Восемь, а казалось, что песчаную яму перерывали бесконечно долго. Правда, Мать на самом деле велела перерыть ее всю, потому что хуторяне так и не смогли ответить толком на вопрос, сколько же Измененных было среди них. Девять, твердила староста, девятеро. Пока не вспомнили, что девятый-то успел уйти лесами. Отправили людей искать.
- Зажигать будешь ты, - говорит Мать.
Я не могу, думает Мицар. У меня не получится. Не сейчас. Я не смогу, я возьму коробок, возьму спички - и они увидят.
Но она берет коробок, вынимает спичку, чиркает о бок. Не поднимает взгляд. Забывает повернуть головкой вниз, и пламя гаснет. Пальцы слушаются плохо. Она достает вторую, чиркает слишком сильно - спичка оскальзывается, ломается о коробок. Третья. Вот третья горит.
Огонь ест бумагу у нее в руке сначала неохотно, потом смелее и смелее. Становится жарко пальцам, и тогда Мицар роняет огонь в приготовленное гнездо из мелкого хвороста, залитого конопляным маслом.
И слышит общий вздох, который не спутаешь ни с чем.
Коробок не хочет лезть обратно в карман, и ладони больно цепляются за ткань.
Костер занимается медленно.
Но в конце концов к запаху смолы добавляется запах горящей плоти. Успокоительный запах. Запах правильной смерти, запах подобающих похорон.
Это плоть становится огнем.
* * *
Их восемь, и костер горит долго.
* * *
Уже заполночь, когда Мицар смотрит, как местные молча разбирают головни и относят в дома, и где-то в виске отстукивает: суеверие. Это такое суеверие, что очаг, если его зажечь от погребального костра, очищает жилище.
Только это я его зажгла, а приносить чудесный огонь Сияющей в дом - это благочестиво, а никакое не суеверие, на первой же храмовой службе подтвердят.
Только я зажгла чудесный огонь Сияющей от спичек, серных спичек из бумажного коробка.
Голова болит, наверное, надышалась дыма, в горле першит, в глазах песок.
Песок.
Хочется спать, но ноют руки, а веки свинцовые, но стоит их опустить, как…
Мицар ворочается под одеялом с полчаса, потом выбирается к костру.
- Иди к нам, Медведь, - говорит Рейна.
И подвигается, давая ей сесть. Алвард сидит по другую сторону от нее.
- Два глотка, не больше, - говорит Рейна, и Мицар обнаруживает у себя в руках какую-то фляжку.
Только Рейна же ничего никогда не берет с собой и другим запрещает. Дома - сколько угодно, хоть утопитесь в пойле, говорит она, но чтобы я этого на марше не видела.
-Местные принесли. Два глотка. Вот так, давай обратно.
Горечь невыносимая, отдает какой-то дрянью, и горло жжет, но тепла в теле, как от вина, почему-то не появляется.
А потом она выходит из темноты. Левая средних лет, вместо узкой перевязи через плечо кусок полотна в складку, в вышивке и застиранных пятнах.
На вытянутых руках Левая держит кость. С кости капает прямо на горячие угли, и пахнет… пахнет мясным наваром, пахнет супом, и это такой обычный, такой домашний, такой уютный запах, что это невыносимо, совсем невыносимо, и Мицар зажимает рот рукой, чтобы не дрожал подбородок.
Рейна качает головой и говорит Левой:
-Мы опоздали.
Левая молчит, только шагает ближе и даже не протягивает, а почти тычет этой костью в Рейну. С кости продолжает капать.
И тогда Рейна начинает вставать. Но Алвард опережает ее. Он подскакивает, и судорожно кланяется Левой, и выхватывает эту кость.
Это против каких-то правил у Ловчих, в которые даже Мицар никогда не удосуживались посвятить, что-то про старшинство, но Рейна только смотрит на Алварда и молчит.
Левая кивает - и пропадает в темноту.
Алвард грызет эту кость, огромную коровью кость, грызет остервенело, зубы скрежещут. Он грызет кость, глаза у него красные, а Мицар завидует ему.
- Ладно, -говорит Рейна. - Еще по глотку.
И тогда наконец, наконец внутри теплеет, тупеет боль в руках, тупеет боль в голове. Рейна кладет правую руку на плечо Мицар, левую - на плечо Алварду. Тяжелая, крепкая, надежная хватка.
Голова тупеет совсем и неудержимо, как у игрушки-нырка, клонится вниз. Рейнина коса маячит перед глазами, черная в темноте, черная с проблесками серебра, и от этого на секунду живот холодит другая, смутная тоска. Но рука на плече надежная, сильная, тяжелая, и она становится все больше и больше, тяжелее и тяжелее, пока кажется, не накрывает Мицар целиком.
Что-то еще, кто-то еще высится за спиной, огромный и темный. Может быть, Мать. Может быть, Башня.
Может быть, дышит стреноженный конь.
* * *
Ей снится бесконечное, тяжелое, муторное: большая свадьба, сотни людей. Но все, жених, невеста, родители, гости - все мертвы. Они выглядит как обычные люди, они говорят и смеются, но Мицар во сне твердо знает: все они мертвы, бесповоротно мертвы, жива только она, и теперь ей нужно провести обряд очага, соединить мертвую правую руку мертвой невесты с мертвой левой рукой мертвого жениха, и она…
Мицар не столько просыпается, сколько сразу подскакивает.
Они забыли! Они совсем забыли!
Не она одна, они все, и ловчие, и местные, и люди благоразумия-и-осмотрительности, и сам благоразумие-и-осмотрительность, все забыли. Среди них не было ни одного служителя, и некому оказалось прочитать обряд дыма.
Но она же может!
Она натягивает, что придется, спотыкается о немедленно развязавшиеся шнурки и бежит искать старосту. Староста смотрит на нее тяжело и мутно, понимает не с первого раза, приходится растолковать еще раз, медленнее, и тогда ее взгляд проясняется.
Это ужасно, совершенно неуместно, но когда староста отправляется по домам, собирать людей, ей хочется радостно завопить.
Потому что это… Это ее кость.
И когда они собираются у пепелища снова - обряд провести все еще не поздно, струйки дыма все еще сочатся тут и там, она изо всех сил старается не улыбаться, только переминается с ноги на ногу, потому что ее переполняет что-то очень похожее на радость. Да, на радость.
И только тогда она понимает ужасное и постыдное.
Но Рейна, пойманная за рукав и отведенная в сторону, никакой беды не видит.
- Ну конечно ты не помнишь. А они, по-твоему, помнят? Сюда настоящие служители наезжают хорошо если два раза в год. Иди и сочини что-нибудь. Я помогу.
Звучит все это дико и тянет на святотатство. Но Мицар не уверена, что в принципе может его совершить. А хоть бы и святотатство.
Это все еще ее кость, и Мицар твердо намерена ее грызть.
Рейна выстраивает за Мицар Ловчих, сама встает за правым плечом, замирает со сложенными на груди руками с лицом спокойным и торжественным. Как будто так с самого начала и задумано.
Мицар на ходу сшивает вместе отрывки, которые помнит. Когда запинается, не в силах сообразить сразу, вступает Рейна, шепчет, почти не размыкая губ. Какой-то своей частью Мицар почти готова услышать что-нибудь из рейниного обычного, что-нибудь про самую страшную тварь в лесу. Но нет, конечно. Рейна размеренно и серьезно подсказывает настоящие, не переиначенные части службы.
Получается все равно изрядная околесица, и на несколько мгновений Мицар чувствует себя актером на сцене, которому подают реплики из будки.
Но отступать поздно, и она проговаривает бессвязицу так громко и уверенно, как только умеет, и машет в воздухе руками.
А потом Левые начинают плакать.
Мицар не помнит точно, она почти ничего не видела, кроме своих рук и спичек - руки не болят, она только сейчас замечает, что руки больше не болят - но она уверена, что вчера над погребальным костром не слышала ни единого всхлипа.
Рейна кивает ей - «продолжай», но Мицар и сама откуда-то знает, что это правильно, что она делает что-то нужное.
Она вдруг вспоминает о Матери - и находит ее взглядом - у себя за спиной, за пределами круга Ловчих. Мать стоит, сложив руки на груди, зеркалом отражая Рейну, и Мицар почему-то не может истолковать выражение на ее лице.
Когда обряд окончен, Мицар уже заново наглоталась дыма. Местные подходят со странной просьбой - хотят волос ее лошади. Ласка выбирает именно этот момент, чтобы начать артачиться, и повод приходится отдать Алварду, который мигом ее утихомиривает.
В лихорадочном приступе щедрости Мицар своими руками остригает Ласку так, что кобыла остается почти лысой с торчащими тут и там клоками гривы. Плевать.
Местные благодарят, тихо, степенно, с достоинством.