Керуак "На дороге" (избранные цитаты)
Пока автобус шел в жуткой фосфоресцирующей пустоте Линкольн-Тоннеля, мы держались друг за друга, возбужденно болтали, орали и размахивали руками, и я начал врубаться в этого психа Дина. Парня просто до чрезвычайности возбуждала жизнь, но если он и был пройдохой, так это только оттого, что слишком хотел жить и общаться с людьми, которые иначе бы не обращали на него никакого внимания. Он подкалывал и меня, и я это знал (по части жилья, еды и того, «как писать»), и он знал, что я это знаю (это и было основой наших отношений), но мне было плевать, и мы прекрасно ладили - не доставая друг друга и особо не церемонясь; мы ходили друг за дружкой на цыпочках, будто только что трогательно подружились. Я начал учиться у него так же, как он, видимо, учился у меня.
***
Они вместе носились по улицам, врубаясь во все так, как у них это было с самого начала, и что позже стало восприниматься с такой грустью и пустотой. Но тогда они выплясывали по улицам как придурочные, а я тащился за ними, как всю свою жизнь волочился за теми людьми, которые меня интересовали, потому что единственные люди для меня - это безумцы, те, кто безумен жить, безумен говорить, безумен быть спасенным, алчен до всего одновременно, кто никогда не зевнет, никогда не скажет банальность, кто лишь горит, горит, горит как сказочные желтые римские свечи, взрываясь среди звезд пауками света, а в середине видно голубую вспышку, и все взвывают: «А-аууу!» Как звали таких молодых людей в гетевской Германии?
***
...кроме этого, все мои нью-йоркские друзья находились в том кошмарном положении отрицания, когда общество низвергают и приводят для этого свои выдохшиеся причины, вычитанные в книжках, - политические или психоаналитические; Дин же просто носился по обществу, жадный до хлеба и любви, - ему было, в общем, всегда плевать на то или на это, «до тех пор, пока я еще могу заполучить себе вот эту девчоночку с этим ма-а-ахоньким у нее вон там между ножек, пацан», и «до тех пор, пока еще можно пожрать, слышишь, сынок? я проголодался, я жрать хочу, пошли сейчас же пожрем чего-нибудь!» - и вот мы уже несемся жрать, о чем и глаголил Екклезиаст: «Се доля ваша под солнцем».
***
Тут я услыхал хохот - нет, просто ржание, и в столовую зашел такой дубленый старпер, небраскинский фермер с оравой парней; скрежет его воплей можно было слышать аж с той стороны равнин - вообще через всю серую равнину вселенной. Остальные ржали вместе с ним. Ему целый свет был до лампочки, и вместе с тем он был капитально внимателен к каждому.
****
Он читал мне свои стихи. Те назывались «Денверская Хандра». Карло утром проснулся и услышал, как на улице возле его кельи вякают «вульгарные голуби»; он увидел, как на ветвях качаются «печальные соловьи», и те напомнили ему о матери. Серая пелена опустилась на город. Горы, величественные Скалистые Горы, которые видны на западе из любой части города, были сделаны из «папье-маше». Вселенная целиком спятила, окосела и стала крайне странной.
***
Было тепло и мягко. Мне хотелось опять пойти и взять Риту, и рассказать ей о многих других вещах, и уже по-настоящему заняться с нею любовью, и рассеять ее страхи по поводу мужчин. Мальчикам и девочкам в Америке друг с другом так тоскливо: мода на крутизну и усложненность требует, чтобы они предавались сексу немедленно же, безо всяких предварительных разговоров. Нет, не светские ухаживания нужны - настоящий прямой разговор о душах, ибо жизнь священна, а каждое ее мгновение драгоценно.
**
Потом мы резко повернули к горам Аризоны - Флагстафф, городки над обрывами. У меня с собой была книжка, которую я стянул с прилавка в Голливуде - «Большой Мольн» Алена-Фурнье, но мне все равно больше нравилось читать американский пейзаж за окном. Каждый бугорок, каждый подъем, каждый просвет придавали моей тяге к ним какую-то загадочность. Чернильной ночью мы пересекли Нью-Мексико; на серой заре уже были в Далхарте, Техас; выцветшим воскресным днем один за другим пересчитывали плоские городки в Оклахоме; с наступлением ночи вокруг уже стелился Канзас. Автобус ревел. Стоял октябрь, и я возвращался домой. В октябре все возвращаются домой.
***
Моя тетушка однажды сказала, что мир никогда не обретет мира, пока мужчины не упадут к ногам своих женщин и не попросят прощения. Но Дин это и так знал - он возвращался к этому множество раз.
- Я просил и умолял Мэрилу дать мне мирного, милого понимания чистой любви меж нами, чтобы напрочь отбросить все дрязги, - и она это понимает; стоит ее разуму устремиться к чему-то другому - и она на меня обрушивается; она никогда не поймет, как сильно я люблю ее, она своими пальцами вяжет мне проклятье.
- По правде сказать, мы все не понимаем наших женщин - вот в чем дело; мы обвиняем их, а это все - наша собственная вина, - ответил я.
***
Когда Люсиль увидела меня с Дином и Мэрилу, лицо ее потемнело - она ощутила безумие, которое те в меня вкачивали.
- Ты мне не нравишься, когда ты с ними.
- А-а, да все в порядке, это же просто оттяг. Мы живем лишь раз. Мы просто веселимся.
- Нет, это грустно, и мне это не нравится.
***
Я хотел на ней жениться, удочерить ее маленькую и все такое, если она с ним разведется; но денег не хватало даже на то, чтобы оформить развод, и все это было полной безнадегой, а кроме того Люсиль никогда бы не поняла меня, потому что мне нравится слишком многое сразу, я всегда путаюсь и зависаю на бегу от одной падающей звезды к другой - и, в конце ковцев, сам падаю вниз. Такова ночь, и вот что она с тобою делает. Мне нечего было никому предлагать, кроме собственного смятения.
***
Эд Данкель познакомился с сестрой Люсиль и вместе с нею исчез: я забыл сказать, что Эд очень обходителен с женщинами. В нем шесть футов росту, он мягкий, любезный, покладистый, прямой и восхитительный. Он подает женщинам пальто. Вот как надо дела делать.
***
- Надеюсь, меня рядом не будет, когда ты станешь его пробовать, - сказала Джейн из кухни. - А откуда ты вообще знаешь, что это газовый патрон? - Бык фыркнул: он никогда не обращал внимания на ее подколки, но слышал их. Его отношения с женой были страннее некуда; они разговаривали друг с другом до поздней ночи; слово иметь любил Бык, он говорил и говорил своим жутким монотонным голосом, она пыталась вклиниться и никак не могла; под утро он уставал, и тогда Джейн говорила, а он слушал, шмыгая носом: фуип. Она любила этого человека до умопомрачения, но как-то бредово; между ними никогда не было никаких околичностей - прямой разговор и очень глубокое товарищество, которое никому из нас и присниться не могло. Некая любопытная черствость и холодность между ними была, на самом деле. Просто хохмой, с помощью которой они передавали друг другу собственный набор тончайших вибраций. Любовь - это всё; Джейн никогда не отходила от Быка дальше, чем на десять футов и никогда не пропускала ни единого его слова, а он, надо заметить, говорил очень тихим голосом.
***
Мне кажется, он стремится к своему идеалу в судьбе, что является принудительным психозом, разбавленным растравленными язвами психопатической безответственности и жестокости
***
Мы немного побродили по узким романтичным улочкам, таща за собою узлы со шмутками. Все вокруг были похожи на побитую массовку, на усохших звездочек кино: разочарованные дублеры, карликовые автогонщики, язвительные калифорнийские типы с их краесветной печалью, симпатичные декадентские казановы, блондинки из мотелей с припухшими глазами, фарцовщики, сутенеры, шлюхи, массажисты, шестерки - чертова куча, ну как человеку жить с такой бандой?
***
Вот в этом то и было все дело, и все сидели и смотрели на Дина исподлобья ненавидящими глазами, а он стоял на ковре в самой середине их и хихикал - просто хихикал. Еще он слегка приплясывал. Его повязка все время пачкалась, она уже начала трепаться по краям и развязываться. Я вдруг понял, что Дин, благодаря своей невообразимо огромной череде грехов, становится Придурком, Блаженным, по самой своей участи - Святым.
- Ты не думаешь абсолютно ни о ком, кроме себя и своего проклятого оттяга. Тебя заботит лишь то, что болтается у тебя между ног, да еще сколько денег или удовольствий ты можешь получить от людей, а после этого ты их просто отшвыриваешь в сторону. Мало того - ты еще и ведешь себя очень глупо. Тебе никогда не приходит в голову, что жизнь - это серьезно, и что есть люди, которые пытаются прожить ее с толком вместо того, чтобы все время валять дурака.
Вот кем был Дин - СВЯТЫМ ШУТОМ.
***
Мне страшно не хотелось уезжать: мое пребывание здесь длилось шестьдесят с чем то часов. Вместе с неистовым Дином я рвался сквозь мир без малейшего шанса разглядеть его.
- Вот, чувак, у того альтиста вчера ночью - у него ЭТО было; он раз нашел его, так уж и не упускал; я никогда еще не видел парня, который мог бы держаться так долго. - Мне хотелось узнать, что такое «ЭТО». - А а, ну, - рассмеялся Дин, - ты спрашиваешь о не у ло вимом - эхем! Вот - парень, вот остальные там тоже есть, правильно? И он может выдать то, что у каждого на уме. Он начинает первый припев, затем выстраивает свои идеи, людей, да, да, но тут к нему приходит, и тогда он возвышается до своей судьбы и должен лабать соответственно ей. Как вдруг где нибудь посреди припева он получает это - и все смотрят на него и знают: они слушают; он подхватывает и несет дальше. Время останавливается. Он наполняет пустое пространство субстанцией наших жизней, своими признаниями напряжения ниже его собственного пупка, воспоминанием об идеях, перефразировками прежней игры. Он должен лабать по мостам и возвращаться обратно - и делать это с таким бесконечным чувством, выворачивающим душу наизнанку ради мелодии этого мгновения, что все знают: мелодия - не в счет, важно ЭТО… - Дин не смог закончить: говоря об этом, он весь покрылся испариной.
Сал, ты только подумай об этом, мы вместе будем врубаться в Денвер, и посмотрим, чем там все занимаются, хотя для нас это не имеет никакого значения, суть в том, что мы знаем, что ЭТО такое, и мы знаем ВРЕМЯ, и знаем, что все в натуре ПРЕКРАСНО. - Затем он зашептал, схватив меня за рукав и потея: - Ты теперь врубись в этих, впереди. У них беспокойство, они считают мили, они думают о том, где сегодня будут ночевать, сколько отдавать за бензин, о погоде, о том, как они доберутся - а они ведь все равно доберутся, ты же знаешь. Но им просто необходимо все время волноваться и предавать время своими позывами - ложными и в любом случае чисто нервными и хнычущими, их души, на самом деле, никогда не будут в мире, пока не пристегнутся к какой нибудь установленной и доказанной тревоге, и, раз найдя ее, они примут соответствующее ей выражение лица - что есть, как видишь, несчастье, и все время оно все пролетает мимо них, и они не знают, и это тоже их беспокоит, и так без конца. Слушай! слушай! «Ну вот, - передразнил он, - я не знаю - может, не стоит заправляться на этой станции. Я недавно прочел в «Национальных Нефтяно Фтяных Новостях», что в этом виде топлива очень много О октановой дури, а кто то как раз сказал мне, что там даже есть полуофициальная высокочастотная херня, и я теперь даже не знаю, ну, мне все равно не очень хочется…» Чувак, ты в это врубаешься, короче. - Он яростно тыкал мне в бок, чтобы я понял. Я дичайшим образом старался. Дзынь, блям, все это было одно сплошное «Да! Да! Да!» на заднем сиденье, а люди впереди промокали себе лбы, взопрев от страха, и жалели, что подобрали нас в бюро путешествий. Это тоже было только начало.
***
Дин качал головой:
- Нет, чувак, я плакал.
- Да ладно тебе, спорим, что это ты просто разозлился и вынужден был выйти.
- Поверь мне, Сал, по настоящему поверь мне, если ты когда нибудь чему нибудь во мне верил. - Я знал, что он говорит правду, но мне все же в лом было связываться о правдой, и когда я поднял на него глаза, наверное, меня всего аж перекосило от трескавшихся внутренних закруток в собственных жутких внутренностях. И тогда я понял, что неправ...
***
Эд Уолл утратил веру в Дина точно так же, как и Сэм Брэди: теперь он смотрел на него с опаской, когда вообще смотрел на него. В прошлом у них бывали буйные деньки, когда они рука об руку шибались по улицам Ларэйми, штат Вайоминг, когда заканчивался сенокос, но теперь все это быльем поросло.
***
Замечательно, как Дин мог сходить с ума, а потом вдруг продолжал копаться у себя в душе - которая, как я думаю, вся обернута в быструю машину, в побережье, до которого нужно доехать, в женщину в конце дороги, - спокойно и здраво, как будто ничего не случилось.
***
Я завязал разговор с роскошной деревенской девчонкой, на которой была хлопчатобумажная блузка с низким вырезом, являвшим прекрасный загар ее груди. Она была скучной. Она говорила о том, как по вечерам в деревне на крылечках готовят воздушную кукурузу. Когда то это обрадовало бы мне сердце, но, поскольку ее сердце не радовалось, когда она мне это рассказывала, я знал, что в нем нет ничего, кроме идеи о том, что должно делать.
- А что еще ты делаешь для развлечения? - Я пытался вызвать ее на разговор о мальчиках и сексе. Ее огромные темные глаза осмотрели меня пусто и с той досадой, которая уходила вглубь ее крови на поколения и поколения - оттого, что не сделано то, что рвется быть сделанным. - Чего ты хочешь от жизни? - Мне хотелось взять ее и вывернуть из нее ответ. У нее не было ни малейшего представления о том, чего она хочет. Она бормотала что то про работу, кино. Поездку летом к бабушке, ей хотелось бы съездить в Нью Йорк с сходить в «Рокси», и что бы она туда надела - что нибудь типа того, что надевала на прошлую Пасху: белую шляпку, розы, розовые туфельки лодочки и лавандовое габардиновое пальто. - А что ты делаешь днем по воскресеньям? - спросил я. Она сидит у себя на крыльце. На велосипедах проезжают мальчишки и тормозят поболтать. Она читает комиксы, она лежит в гамаке. - А что ты делаешь теплым летним вечером? - Она сидит на крыльце, она рассматривает машины на дороге. Они с матерью готовят воздушную кукурузу. - А что твой отец делает летним вечером? - Он работает, у него ночная смена на котельной фабрике, он всю свою жизнь потратил на то, чтобы обеспечить жену и отпрысков, а взамен ничего - ни веры, ни любви. - А что твой брат делает летом по вечерам? - Он катается на велосипеде, он ошивается перед фонтаном с газировкой. - А к чему он стремится? К чему мы все стремимся? Чего мы хотим? - Она не знала. Она зевнула. Ей хотелось спать. Это было слишком. Никто этого сказать не мог. Никто никогда и не скажет. Все кончилось. Ей было восемнадцать - такая милая и уже потерянная.
***
Вот сидит молодой пацан, как и Дин: его кровь кипит чересчур сильно; ему моча бьет в голову; но в нем нет той прирожденной странной святости, которая могла бы спасти его от железной судьбы.
***
Они вместе носились по улицам, врубаясь во все так, как у них это было с самого начала, и что позже стало восприниматься с такой грустью и пустотой. Но тогда они выплясывали по улицам как придурочные, а я тащился за ними, как всю свою жизнь волочился за теми людьми, которые меня интересовали, потому что единственные люди для меня - это безумцы, те, кто безумен жить, безумен говорить, безумен быть спасенным, алчен до всего одновременно, кто никогда не зевнет, никогда не скажет банальность, кто лишь горит, горит, горит как сказочные желтые римские свечи, взрываясь среди звезд пауками света, а в середине видно голубую вспышку, и все взвывают: «А-аууу!» Как звали таких молодых людей в гетевской Германии?
***
...кроме этого, все мои нью-йоркские друзья находились в том кошмарном положении отрицания, когда общество низвергают и приводят для этого свои выдохшиеся причины, вычитанные в книжках, - политические или психоаналитические; Дин же просто носился по обществу, жадный до хлеба и любви, - ему было, в общем, всегда плевать на то или на это, «до тех пор, пока я еще могу заполучить себе вот эту девчоночку с этим ма-а-ахоньким у нее вон там между ножек, пацан», и «до тех пор, пока еще можно пожрать, слышишь, сынок? я проголодался, я жрать хочу, пошли сейчас же пожрем чего-нибудь!» - и вот мы уже несемся жрать, о чем и глаголил Екклезиаст: «Се доля ваша под солнцем».
***
Тут я услыхал хохот - нет, просто ржание, и в столовую зашел такой дубленый старпер, небраскинский фермер с оравой парней; скрежет его воплей можно было слышать аж с той стороны равнин - вообще через всю серую равнину вселенной. Остальные ржали вместе с ним. Ему целый свет был до лампочки, и вместе с тем он был капитально внимателен к каждому.
****
Он читал мне свои стихи. Те назывались «Денверская Хандра». Карло утром проснулся и услышал, как на улице возле его кельи вякают «вульгарные голуби»; он увидел, как на ветвях качаются «печальные соловьи», и те напомнили ему о матери. Серая пелена опустилась на город. Горы, величественные Скалистые Горы, которые видны на западе из любой части города, были сделаны из «папье-маше». Вселенная целиком спятила, окосела и стала крайне странной.
***
Было тепло и мягко. Мне хотелось опять пойти и взять Риту, и рассказать ей о многих других вещах, и уже по-настоящему заняться с нею любовью, и рассеять ее страхи по поводу мужчин. Мальчикам и девочкам в Америке друг с другом так тоскливо: мода на крутизну и усложненность требует, чтобы они предавались сексу немедленно же, безо всяких предварительных разговоров. Нет, не светские ухаживания нужны - настоящий прямой разговор о душах, ибо жизнь священна, а каждое ее мгновение драгоценно.
**
Потом мы резко повернули к горам Аризоны - Флагстафф, городки над обрывами. У меня с собой была книжка, которую я стянул с прилавка в Голливуде - «Большой Мольн» Алена-Фурнье, но мне все равно больше нравилось читать американский пейзаж за окном. Каждый бугорок, каждый подъем, каждый просвет придавали моей тяге к ним какую-то загадочность. Чернильной ночью мы пересекли Нью-Мексико; на серой заре уже были в Далхарте, Техас; выцветшим воскресным днем один за другим пересчитывали плоские городки в Оклахоме; с наступлением ночи вокруг уже стелился Канзас. Автобус ревел. Стоял октябрь, и я возвращался домой. В октябре все возвращаются домой.
***
Моя тетушка однажды сказала, что мир никогда не обретет мира, пока мужчины не упадут к ногам своих женщин и не попросят прощения. Но Дин это и так знал - он возвращался к этому множество раз.
- Я просил и умолял Мэрилу дать мне мирного, милого понимания чистой любви меж нами, чтобы напрочь отбросить все дрязги, - и она это понимает; стоит ее разуму устремиться к чему-то другому - и она на меня обрушивается; она никогда не поймет, как сильно я люблю ее, она своими пальцами вяжет мне проклятье.
- По правде сказать, мы все не понимаем наших женщин - вот в чем дело; мы обвиняем их, а это все - наша собственная вина, - ответил я.
***
Когда Люсиль увидела меня с Дином и Мэрилу, лицо ее потемнело - она ощутила безумие, которое те в меня вкачивали.
- Ты мне не нравишься, когда ты с ними.
- А-а, да все в порядке, это же просто оттяг. Мы живем лишь раз. Мы просто веселимся.
- Нет, это грустно, и мне это не нравится.
***
Я хотел на ней жениться, удочерить ее маленькую и все такое, если она с ним разведется; но денег не хватало даже на то, чтобы оформить развод, и все это было полной безнадегой, а кроме того Люсиль никогда бы не поняла меня, потому что мне нравится слишком многое сразу, я всегда путаюсь и зависаю на бегу от одной падающей звезды к другой - и, в конце ковцев, сам падаю вниз. Такова ночь, и вот что она с тобою делает. Мне нечего было никому предлагать, кроме собственного смятения.
***
Эд Данкель познакомился с сестрой Люсиль и вместе с нею исчез: я забыл сказать, что Эд очень обходителен с женщинами. В нем шесть футов росту, он мягкий, любезный, покладистый, прямой и восхитительный. Он подает женщинам пальто. Вот как надо дела делать.
***
- Надеюсь, меня рядом не будет, когда ты станешь его пробовать, - сказала Джейн из кухни. - А откуда ты вообще знаешь, что это газовый патрон? - Бык фыркнул: он никогда не обращал внимания на ее подколки, но слышал их. Его отношения с женой были страннее некуда; они разговаривали друг с другом до поздней ночи; слово иметь любил Бык, он говорил и говорил своим жутким монотонным голосом, она пыталась вклиниться и никак не могла; под утро он уставал, и тогда Джейн говорила, а он слушал, шмыгая носом: фуип. Она любила этого человека до умопомрачения, но как-то бредово; между ними никогда не было никаких околичностей - прямой разговор и очень глубокое товарищество, которое никому из нас и присниться не могло. Некая любопытная черствость и холодность между ними была, на самом деле. Просто хохмой, с помощью которой они передавали друг другу собственный набор тончайших вибраций. Любовь - это всё; Джейн никогда не отходила от Быка дальше, чем на десять футов и никогда не пропускала ни единого его слова, а он, надо заметить, говорил очень тихим голосом.
***
Мне кажется, он стремится к своему идеалу в судьбе, что является принудительным психозом, разбавленным растравленными язвами психопатической безответственности и жестокости
***
Мы немного побродили по узким романтичным улочкам, таща за собою узлы со шмутками. Все вокруг были похожи на побитую массовку, на усохших звездочек кино: разочарованные дублеры, карликовые автогонщики, язвительные калифорнийские типы с их краесветной печалью, симпатичные декадентские казановы, блондинки из мотелей с припухшими глазами, фарцовщики, сутенеры, шлюхи, массажисты, шестерки - чертова куча, ну как человеку жить с такой бандой?
***
Вот в этом то и было все дело, и все сидели и смотрели на Дина исподлобья ненавидящими глазами, а он стоял на ковре в самой середине их и хихикал - просто хихикал. Еще он слегка приплясывал. Его повязка все время пачкалась, она уже начала трепаться по краям и развязываться. Я вдруг понял, что Дин, благодаря своей невообразимо огромной череде грехов, становится Придурком, Блаженным, по самой своей участи - Святым.
- Ты не думаешь абсолютно ни о ком, кроме себя и своего проклятого оттяга. Тебя заботит лишь то, что болтается у тебя между ног, да еще сколько денег или удовольствий ты можешь получить от людей, а после этого ты их просто отшвыриваешь в сторону. Мало того - ты еще и ведешь себя очень глупо. Тебе никогда не приходит в голову, что жизнь - это серьезно, и что есть люди, которые пытаются прожить ее с толком вместо того, чтобы все время валять дурака.
Вот кем был Дин - СВЯТЫМ ШУТОМ.
***
Мне страшно не хотелось уезжать: мое пребывание здесь длилось шестьдесят с чем то часов. Вместе с неистовым Дином я рвался сквозь мир без малейшего шанса разглядеть его.
- Вот, чувак, у того альтиста вчера ночью - у него ЭТО было; он раз нашел его, так уж и не упускал; я никогда еще не видел парня, который мог бы держаться так долго. - Мне хотелось узнать, что такое «ЭТО». - А а, ну, - рассмеялся Дин, - ты спрашиваешь о не у ло вимом - эхем! Вот - парень, вот остальные там тоже есть, правильно? И он может выдать то, что у каждого на уме. Он начинает первый припев, затем выстраивает свои идеи, людей, да, да, но тут к нему приходит, и тогда он возвышается до своей судьбы и должен лабать соответственно ей. Как вдруг где нибудь посреди припева он получает это - и все смотрят на него и знают: они слушают; он подхватывает и несет дальше. Время останавливается. Он наполняет пустое пространство субстанцией наших жизней, своими признаниями напряжения ниже его собственного пупка, воспоминанием об идеях, перефразировками прежней игры. Он должен лабать по мостам и возвращаться обратно - и делать это с таким бесконечным чувством, выворачивающим душу наизнанку ради мелодии этого мгновения, что все знают: мелодия - не в счет, важно ЭТО… - Дин не смог закончить: говоря об этом, он весь покрылся испариной.
Сал, ты только подумай об этом, мы вместе будем врубаться в Денвер, и посмотрим, чем там все занимаются, хотя для нас это не имеет никакого значения, суть в том, что мы знаем, что ЭТО такое, и мы знаем ВРЕМЯ, и знаем, что все в натуре ПРЕКРАСНО. - Затем он зашептал, схватив меня за рукав и потея: - Ты теперь врубись в этих, впереди. У них беспокойство, они считают мили, они думают о том, где сегодня будут ночевать, сколько отдавать за бензин, о погоде, о том, как они доберутся - а они ведь все равно доберутся, ты же знаешь. Но им просто необходимо все время волноваться и предавать время своими позывами - ложными и в любом случае чисто нервными и хнычущими, их души, на самом деле, никогда не будут в мире, пока не пристегнутся к какой нибудь установленной и доказанной тревоге, и, раз найдя ее, они примут соответствующее ей выражение лица - что есть, как видишь, несчастье, и все время оно все пролетает мимо них, и они не знают, и это тоже их беспокоит, и так без конца. Слушай! слушай! «Ну вот, - передразнил он, - я не знаю - может, не стоит заправляться на этой станции. Я недавно прочел в «Национальных Нефтяно Фтяных Новостях», что в этом виде топлива очень много О октановой дури, а кто то как раз сказал мне, что там даже есть полуофициальная высокочастотная херня, и я теперь даже не знаю, ну, мне все равно не очень хочется…» Чувак, ты в это врубаешься, короче. - Он яростно тыкал мне в бок, чтобы я понял. Я дичайшим образом старался. Дзынь, блям, все это было одно сплошное «Да! Да! Да!» на заднем сиденье, а люди впереди промокали себе лбы, взопрев от страха, и жалели, что подобрали нас в бюро путешествий. Это тоже было только начало.
***
Дин качал головой:
- Нет, чувак, я плакал.
- Да ладно тебе, спорим, что это ты просто разозлился и вынужден был выйти.
- Поверь мне, Сал, по настоящему поверь мне, если ты когда нибудь чему нибудь во мне верил. - Я знал, что он говорит правду, но мне все же в лом было связываться о правдой, и когда я поднял на него глаза, наверное, меня всего аж перекосило от трескавшихся внутренних закруток в собственных жутких внутренностях. И тогда я понял, что неправ...
***
Эд Уолл утратил веру в Дина точно так же, как и Сэм Брэди: теперь он смотрел на него с опаской, когда вообще смотрел на него. В прошлом у них бывали буйные деньки, когда они рука об руку шибались по улицам Ларэйми, штат Вайоминг, когда заканчивался сенокос, но теперь все это быльем поросло.
***
Замечательно, как Дин мог сходить с ума, а потом вдруг продолжал копаться у себя в душе - которая, как я думаю, вся обернута в быструю машину, в побережье, до которого нужно доехать, в женщину в конце дороги, - спокойно и здраво, как будто ничего не случилось.
***
Я завязал разговор с роскошной деревенской девчонкой, на которой была хлопчатобумажная блузка с низким вырезом, являвшим прекрасный загар ее груди. Она была скучной. Она говорила о том, как по вечерам в деревне на крылечках готовят воздушную кукурузу. Когда то это обрадовало бы мне сердце, но, поскольку ее сердце не радовалось, когда она мне это рассказывала, я знал, что в нем нет ничего, кроме идеи о том, что должно делать.
- А что еще ты делаешь для развлечения? - Я пытался вызвать ее на разговор о мальчиках и сексе. Ее огромные темные глаза осмотрели меня пусто и с той досадой, которая уходила вглубь ее крови на поколения и поколения - оттого, что не сделано то, что рвется быть сделанным. - Чего ты хочешь от жизни? - Мне хотелось взять ее и вывернуть из нее ответ. У нее не было ни малейшего представления о том, чего она хочет. Она бормотала что то про работу, кино. Поездку летом к бабушке, ей хотелось бы съездить в Нью Йорк с сходить в «Рокси», и что бы она туда надела - что нибудь типа того, что надевала на прошлую Пасху: белую шляпку, розы, розовые туфельки лодочки и лавандовое габардиновое пальто. - А что ты делаешь днем по воскресеньям? - спросил я. Она сидит у себя на крыльце. На велосипедах проезжают мальчишки и тормозят поболтать. Она читает комиксы, она лежит в гамаке. - А что ты делаешь теплым летним вечером? - Она сидит на крыльце, она рассматривает машины на дороге. Они с матерью готовят воздушную кукурузу. - А что твой отец делает летним вечером? - Он работает, у него ночная смена на котельной фабрике, он всю свою жизнь потратил на то, чтобы обеспечить жену и отпрысков, а взамен ничего - ни веры, ни любви. - А что твой брат делает летом по вечерам? - Он катается на велосипеде, он ошивается перед фонтаном с газировкой. - А к чему он стремится? К чему мы все стремимся? Чего мы хотим? - Она не знала. Она зевнула. Ей хотелось спать. Это было слишком. Никто этого сказать не мог. Никто никогда и не скажет. Все кончилось. Ей было восемнадцать - такая милая и уже потерянная.
***
Вот сидит молодой пацан, как и Дин: его кровь кипит чересчур сильно; ему моча бьет в голову; но в нем нет той прирожденной странной святости, которая могла бы спасти его от железной судьбы.