Павел Флоренский о себе
ВЕЧЕРЕЮЩИЙ ЧАС
Из книги Павла Флоренского «Детям моим»
1916.X.15. Сергиев Посад
Среди степи, в дикой местности, я родился 9-го января 1882-го года, вечером, часов около семи - в час, всегда бывший самым моим любимым.
Этот вечереющий час, между шестью и семью, всегда был моим часом, и по сей день нет для меня ничего сладостнее, милее и мистичнее, в хорошую сторону, чем этот час прозрачности, мира и наступающей прохлады. Зажигающаяся звезда Вечерняя, огонь в сумерки…
НАУКА
Из книги Павла Флоренского «Детям моим»
«Воспоминания прошлых дней»
Прикосновения к тайне
Приблизительно в VI классе гимназии моё научное отношение к миру вполне сложилось.
На вопрос, к чему я стремлюсь, я бы ответил: «Познать законы природы», - и действительно, все силы, все внимание, все время я посвящал точному знанию.
Физика, отчасти геология и астрономия, а также математика были тем делом, над которым я сидел с настойчивостью и страстью, друг друга укрепляющими.
На самом же деле меня волновали отнюдь не законы природы, а исключения из них.
Законы были только фоном, выгодно оттенявшим исключения.
Мне хотелось знать железные уставы естества. Я запоминал все те постоянства и единообразия, которые естествознание представляло мне как законы. В какой-то плоскости было и доверие к ним, то есть вера, что они в самом деле незыблемы. Иначе и не было бы интереса к ним. И чем железнее представляли мне тот или иной закон, тем с большею почтительною боязнью я ходил около него, с тайным чувством, что этот рациональный с виду закон есть лишь обнаружение иных сил.
С внутренней тревогой искались мною исключения, к которым данный закон оказывался бы неприложимым, и, когда находились исключения, ему не подчинявшиеся, моё сердце почти останавливалось от волнения: я прикоснулся к тайне.
Этот мой вкус к исключениям не имел ничего общего с желанием опровергнуть закон как таковой, поставить вместо него некоторый новый, расширенный, вообще это было совсем не из области рационального познания природы.
Логические подкопы под научные понятия и предпосылки казались, скорее, придирками, может быть, любопытными заострениями мысли, ничего существенного в науку не вносящими.
Рационально - тверды они, эти понятия, предпосылки, законы; но тем не менее природа опрокидывает любой закон, как бы ни был он надежен: есть иррациональное.
Закон - это подлинная ограда природы; но стена, самая толстая, имеет тончайшие щели, сквозь которые сочится тайна.
И потому я усиленно добивался знать эти законы. Они-то и составляли своею совокупностью моё научное понимание мира. Тайну я берёг про себя, для себя же и для других возвещались законы.
Вот это научное мировоззрение сложилось и окрепло в неколебимую систему к пятнадцати-шестнадцати годам.
Но я говорю об этом не с похвальбою, а с грустью: мне-то лучше, чем кому, известен циклопический труд, затраченный сперва на возведение этих стен, а потом на их разрушение, и когда думаешь, сколько действительно высокого можно было бы сделать при этих условиях, хвалиться не придёт в голову.
Под защитным покровом принятых научных понятий во мне жили, не вполне выраженные и до сих пор, иные понятия. Но я был настолько одинок в них, что не решился бы высказаться, да и, вероятно, не нашел бы соответственных слов. Когда в 1901 году появились первые сведения об опытах, если не ошибаюсь, Кауффана, установившего в катодных лучах существование добавочной электромагнитной массы, зависящей от скорости, они блеснули мне чем-то давно знакомым, именно их ожидал я.
Для большинства физические явления значат мало, но физические теории и схемы вызывают трепет; меня же Промысел воспитал на трепете пред явлениями, но сдунул предо мною с теорий поэтический туман и мистический ореол.
Из книги Павла Флоренского «Детям моим»
1916.X.15. Сергиев Посад
Среди степи, в дикой местности, я родился 9-го января 1882-го года, вечером, часов около семи - в час, всегда бывший самым моим любимым.
Этот вечереющий час, между шестью и семью, всегда был моим часом, и по сей день нет для меня ничего сладостнее, милее и мистичнее, в хорошую сторону, чем этот час прозрачности, мира и наступающей прохлады. Зажигающаяся звезда Вечерняя, огонь в сумерки…
НАУКА
Из книги Павла Флоренского «Детям моим»
«Воспоминания прошлых дней»
Прикосновения к тайне
Приблизительно в VI классе гимназии моё научное отношение к миру вполне сложилось.
На вопрос, к чему я стремлюсь, я бы ответил: «Познать законы природы», - и действительно, все силы, все внимание, все время я посвящал точному знанию.
Физика, отчасти геология и астрономия, а также математика были тем делом, над которым я сидел с настойчивостью и страстью, друг друга укрепляющими.
На самом же деле меня волновали отнюдь не законы природы, а исключения из них.
Законы были только фоном, выгодно оттенявшим исключения.
Мне хотелось знать железные уставы естества. Я запоминал все те постоянства и единообразия, которые естествознание представляло мне как законы. В какой-то плоскости было и доверие к ним, то есть вера, что они в самом деле незыблемы. Иначе и не было бы интереса к ним. И чем железнее представляли мне тот или иной закон, тем с большею почтительною боязнью я ходил около него, с тайным чувством, что этот рациональный с виду закон есть лишь обнаружение иных сил.
С внутренней тревогой искались мною исключения, к которым данный закон оказывался бы неприложимым, и, когда находились исключения, ему не подчинявшиеся, моё сердце почти останавливалось от волнения: я прикоснулся к тайне.
Этот мой вкус к исключениям не имел ничего общего с желанием опровергнуть закон как таковой, поставить вместо него некоторый новый, расширенный, вообще это было совсем не из области рационального познания природы.
Логические подкопы под научные понятия и предпосылки казались, скорее, придирками, может быть, любопытными заострениями мысли, ничего существенного в науку не вносящими.
Рационально - тверды они, эти понятия, предпосылки, законы; но тем не менее природа опрокидывает любой закон, как бы ни был он надежен: есть иррациональное.
Закон - это подлинная ограда природы; но стена, самая толстая, имеет тончайшие щели, сквозь которые сочится тайна.
И потому я усиленно добивался знать эти законы. Они-то и составляли своею совокупностью моё научное понимание мира. Тайну я берёг про себя, для себя же и для других возвещались законы.
Вот это научное мировоззрение сложилось и окрепло в неколебимую систему к пятнадцати-шестнадцати годам.
Но я говорю об этом не с похвальбою, а с грустью: мне-то лучше, чем кому, известен циклопический труд, затраченный сперва на возведение этих стен, а потом на их разрушение, и когда думаешь, сколько действительно высокого можно было бы сделать при этих условиях, хвалиться не придёт в голову.
Под защитным покровом принятых научных понятий во мне жили, не вполне выраженные и до сих пор, иные понятия. Но я был настолько одинок в них, что не решился бы высказаться, да и, вероятно, не нашел бы соответственных слов. Когда в 1901 году появились первые сведения об опытах, если не ошибаюсь, Кауффана, установившего в катодных лучах существование добавочной электромагнитной массы, зависящей от скорости, они блеснули мне чем-то давно знакомым, именно их ожидал я.
Для большинства физические явления значат мало, но физические теории и схемы вызывают трепет; меня же Промысел воспитал на трепете пред явлениями, но сдунул предо мною с теорий поэтический туман и мистический ореол.