"ДУМКИ"
Вероятно, многие неудачники, а может быть, и кое-кто из баловней судьбы задумываются о том, какого рода события запускают механизм будущей славы. Речь идет даже не о литературной или артистической популярности - здесь хотя бы теоретически можно считать сложившуюся иерархию смутным, но все же отражением условного ранга талантов (что бы ни понимать под этим термином). Но бывают и более удивительные случаи, когда дразнящий свет уже состоявшейся знаменитости выхватывает из тьмы неведения что-то совершенно случайное - и оно без всяких иных оснований делается вдруг общеизвестным.
Общий тираж книг братьев Стругацких составляет около сорока миллионов экземпляров; сколько из них приходится на "Понедельник начинается в субботу" неизвестно, но очевидно, что немало. Вероятно, каждый читатель этой книги (общее число которых примерно равно списочному составу грамотного населения России) обращал внимание на одну из трансформаций волшебной книги:
"В прошлом сне это был третий том "Хождений по мукам", теперь на обложке я прочитал: "П. И. Карпов. Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и техники". Постукивая зубами от озноба, я перелистал книжку и просмотрел цветные вклейки. Потом я прочитал "Стих № 2":
В кругу облаков высоко
Чернокрылый воробей
Трепеща и одиноко
Парит быстро над землей.
Он летит ночной порой,
Лунным светом освещенный,
И, ничем не удрученный,
Все он видит под собой.
Гордый, хищный, разъяренный
И летая, словно тень,
Глаза светятся как день".
По широте охвата аудитории это было примерно эквивалентно тому, как если бы стихи несчастного душевнобольного анонима напечатали на первой странице "Правды": вряд ли такой известности ожидал автор этой монографии, психиатр и коллекционер Павел Иванович Карпов (1873 - 1932).
Сведения о нем сохранились весьма обрывочные, но даже из них очевидно, что был он человеком крайне незаурядным. Его архив до настоящего момента не разыскан; особенно огорчительна утрата его собрания рисунков пациентов психиатрических больниц (среди которых имелась, например, графика Врубеля). О масштабе и специфике этого рода искусства можно судить, например, по коллекции музея L'Art Brut в Лозанне: визуальные жанры, конечно, интернациональны, но, между прочим, среди тамошних подписей довольно много славянских. При этом центральным вопросом (которым Карпов, будучи практикующим психиатром, вряд ли задавался) остается грань между слегка неуравновешенным творцом и натуральным умалишенным, заслуживающим такого звания при включении в соответствующую антологию.
Очевидно, что собственно текст (или рисунок) никоим образом не может свидетельствовать о душевном здоровье сочинителя: приведенный выше "Чернокрылый воробей" начиная с первых годов XX века мог безвозбранно появиться на страницах русского журнала (а с 1910-х годов даже и смотрелся бы там вполне органически). Вероятно, формальным критерием для этой умозрительной антологии могло бы служить временное (или постоянное) пребывание автора в психиатрической больнице, но и здесь будущий составитель обязан будет столкнуться с множеством отдельных трудностей. Начиная с К. Н. Батюшкова, многим русским поэтам случалось при различных обстоятельствах оказываться узниками лечебниц соответствующего профиля. А. М. Добролюбов и Т. В. Чурилин, В. А. Злобин и А. Г. Мирович, В. А. Комаровский и С. М. Соловьев - этот синодик можно продолжать до бесконечности. Но совершенно очевидно, что неизмеримо значительнее будет список поэтов, оставшихся по ту сторону высокого забора, от которых не уцелело вовсе ничего - или совершенные крохи.
Некоторое время назад на одном из аукционов продавалась тетрадь в клеенчатой обложке, исписанная убористым почерком. На титульном листе значилось: "Сборник стихотворений. Думки. 1911 г. Сочинение К. Д. Кручинина-Борко. Писал в Московской клинике в ноябре месяце 1916 г.". Продавец поместил рядом фотографии нескольких страниц - стихи были довольно безыскусными, но при этом с какой-то пронзительной нотой, которая отличает продукцию довольно редко встречающегося типа сочинителей: как будто человек ясно слышит чистую мелодию, но никак не может подобрать слова, чтобы ее запечатлеть. Фамилия автора была мне незнакома.
Позже, уже купив после недолгого торга эту тетрадь, я попытался разыскать следы автора. Продавец, как всегда, ничего не знал (обычно этот сорт антикваров имеет дело исключительно с выморочным имуществом), но приложил в знак особенного расположения клочок бумаги: выписку из протокола РАБИСа 1928 г. о назначении пенсии артистке Г. (или Е.) К. Кручининой. Сами стихи (см. ниже) также свидетельствуют о том, что их автор имел отношение к театральному искусству. При этом единственный связанный с театром Кручинин, которого мне удалось найти - Николай Дмитриевич, харьковский и калужский антрепренер: наш же автор - Константин. Содержался он, судя по стихам, в одной из московских частных психиатрических клиник, которых в 1910-е годы было довольно много: так, в справочнике "Вся Москва" на 1913 год перечислены более двадцати учреждений подобного рода. Единственное названное им имя - профессор Рыбников - не помогает атрибуции: вряд ли это психолог Николай Александрович, но других кандидатур у меня нет.
Ниже я печатаю пять стихотворений Кручинина. Они длинные, трудные для восприятия и весьма несовершенные по форме - но это, по всей вероятности, единственный его след, дошедший до наших дней.
РАЗБИТАЯ ЖИЗНЬ.
На крыльях мысли золотой, на аэроплане…
На воздух я взлетел! Небо голубое, синело надо мной,
Простор и чистый воздух и солнца луч прямой…
Голос птичек, мошек, напоминал мне звуки на тимпане!
Что может быть приятней и милей, лететь в просторе…
Ум твой, купается в эфире, душа поет баллады!
Сердце трепещет счастьем и все звучит в миноре
Зефир мне помогал попутный и не было даже намека о близости засады.
Вдруг что-то хрустнуло у пропеллера: качает его как судно в бурном море
И дрогнуло и подскочило, как раненый конь; тут понял я, что ждет меня горе!
Напрягаю все свои силы, навострил вниманье…
Но было уже поздно! Невозможно спасенье!
Я с быстротою молнии, вниз стремился!
И крылья опустились, не действовал рычаг!
Гора и груда камней острых внизу виднелась! Нас разделял один лишь шаг!
Страшный треск раздался, все потемнело вдруг! Я смутился…
Что боль ужасную почувствовал в своей груди…
В миг один все рухнуло; надежды больше уж не было впереди!
Рассеялись как дым мои мечты и виден только был разгром!
Лежал я раненый, разбит, а аппарат, мечта моя, со мною рядом!
Но не подумайте, прошу, что в самом деле: на аэроплане я парил
В таких ужасных красках я Вам изобразил…
Действительность, преступный случай, который жизнь мою поразил.
Преступные друзья мои: имени их, жалея, не упомянул!
Ловушку мне устроили такую…
Что самый сатана, иль даже вельзевул сильно бы задумались,
Никак бы не додумались устроить мне подобную!
Теперь, больной, с разбитою душой, все удивились!
Томлюсь, мучаюсь и разбираюсь в моем больном мозгу,
Что могло заставить их и что руководило этой преступной ордой
Жестоко так заставить меня страдать - придумать не могу!
Я так их ведь любил и верил, а они одарили меня ужасною бедой!
Сбылось! Страданье неизбежно! Я должен терпеливо вынести урок,
И протерпеть покорно муки, страдать назначенный судьбою срок!
Потом мы, даст Бог, подробно разберемся…
И волей Неба с врагами достойно за беду мою мы разочтемся!
МОСКОВСКОЕ ЗИМНЕЕ УТРО.
Утро мрачное, серое утро! Снег хлопьями огромными…
Идет! Деревья облеплены как ватой, стоят безмолвными!
Сквозь сыплющий густо снег не видно далеко…
Густая пелена покрыла свет покровом белым, как молоко!
И крыши, улицы, заборы покрылись саваном совсем,
И радостно и жутко и дивно всем,
Смотреть на зимний дождь пушистый,
Как засыпает все кругом и свет от него идет серебристый!
Идет прохожий, обсыпанный хлопьями с головы до ног…
Снегом мягким лицо и брови, борода, немного он продрог,
Но светятся глаза его умильно из-под заспанных бровей,
Запыхавшись, довольный, бредет по сугробам он домой, торопится скорей!
Извозчик доволен за первый снег, санки налаживает…
Уселся на них, вожжею дернул, выехал на улицу, гордо бороду поглаживает.
"Ну слава те Господи!" ? молвил, ухмыляясь, он…
И перекрестился широко, услыхав Церковный звон!
Теперь нажива будет лучше, скорей наймет седок,
Проедем лихо по Москве и даст мне добрый барин на чаек!
Собрав деньжонок толику изрядну,
Заеду в трактир, за стол усядусь, напьюсь чайку, тогда уж не зазябну!
Мальчишки, девчонки, школяры с коньками на каток спешат…
Личики их раскрасневшие радостью блестят!
Кто на саночках с горочки быстро катит…
Снежками перебрасываются, а кто и бабу из снега лепит!
Колокольчики, бубенчики звенят, на воздух всех манят,
Отцы своих детей, жену и с горя тещу по первопутку покатят.
Шум полозьев, веселый смех и говор, свист ямщика задорный
Слышится везде, дышится легко, в движеньях всяк проворный!
Москва великая в дивном блестящем серебряном наряде…
Выглядит так важно, красиво, как кирасир на параде!
Воздух чистый и здоровый; морозец не суровый…
Дышится так легко; чувствуешь, что ты бодр и здоровый!
Эх! Матушка родная! Святая, прекрасная, наша Русь…
Видно, полюбил Тебя и благословил Св. Мессия!
Климат в Тебе хороший и здоровый, зима чудесна…
Лето, весна и осень прелестна!
Бывают, впрочем, и в нашей отчизне несчастья, горе и у нас…
Голод свирепый одолевает мужика; ни хлеба, ни квасу, нет ничего!
А чаще ни крошки зерна, ни щепотки муки, одолевает его ужас!
Гибнет горемычный, ибо никто не поддержит, не выручит его!
Но, несмотря на горе, все ж радует душу наша зима.
Она прелестна: радостями, утехами полна,
В Москве катаются на тройках, всюду балы, маскарады,
Едят вкусные блины и тратить кучу денег рады!
Ну может ли быть в другой стране такое приволье,
Душа от радости поет, сердце тешит раздолье!
Счастлив русский человек, ему можно позавидовать…
Что может он всю жизнь так привольно проживать!
Первый снег, в Москве, 12-го декабря 1911 г.
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ В КЛИНИКЕ.
Уверен был! Пари готов бы был держать…
Что нынче дома буду! Никакая сила не могла удержать.
Уж пришла за мной жена, чтобы проводить, домой взять,
Но черт видно попутал и все пошло вспять!
Профессор, доктора пристали, чтоб пробыть еще до завтра!
И присутствовать на лекции о моей интересной болезни…
Студенты, мол, будут слушать! Начало с утра…
Уж очень не хотелось остаться для этой возни!
И вот пришлось опять сидеть в рабочей комнате,
Смотреть в замерзшее окно! Ищу чего-то в темноте…
И, проклиная горькую долю, язык показываю судьбе!
Любуюсь на искры от луны, отражающиеся искрой на сугробе.
Я очень терпелив и покоряюсь злющей воле,
Но месяцы сидеть, взаперти и тосковать в неволе…
Нет! Слуга покорный! Я больше не желаю,
Завтра непременно уж уйду! На волю улетаю!
Уж вечер, скоро 7 часов, ужин в столовой накрыт! Опять еда!
Как эти люди могут так много жрать!? Вот орда!
С утра до вечера жуют и чай все пьют…
Немного погуляют, а там на 12 часов спать залегают?
Ни мысли светлой ни одной нет у этих кретинов,
Ни интереса к чужим нуждам, смех только, как у арлекинов!
Один у них есть только спрос в жизни, чтоб пузу напихать…
Играют целый день и вечер в дурачки и это лучшая для них благодать!
Ни умного слова, ни речи живой ни разу от них я не слыхал…
Например: один больной сидел в углу и все вздыхал,
Вам, верно, стало жаль его, думаете, что у него есть горе?
Нет! Успокойтесь! Не то совсем! Он хочет знать, как идут дела в его конторе!
Усядемся опять за стол и будем жрать!
Без малейшего аппетита! С тоскою безнадежной станем все зевать…
Потом в курилке, до одури, папироса за папиросой курить,
Ах! Как приятно, вольготно так лентяям жить!
Ну допускаю, отдыхай, когда болезнь тебя свалила…
Но дармоедом быть, другое место занимать, когда есть сила?
Ну это совсем уж подло, брат!
Народ от голоду ведь мрет, кусочку хлеба был бы рад,
А ты его ведь порции спокойно жрешь! Не лезет уж, а ты все прешь!
Эх, хе-хе! По-видимому, свиной породы ты! Тебя ведь словом не проймешь
Хотелось бы увидеть мне, какую бы скроил ты рожу,
Когда б голодным был?! Сейчас бы закричал! Хлеба! Есть хочу! Глаза на выкат! Не любишь? Да, я это вижу!
Так приостанови свое обжорство, сытый гражданин!
С своей пресытной и обильной пищи немного скинь,
Хоть крошечку от твоего избытка удели…
Голодному, нищему брату ты вовремя руку протяни!
Да черт вас, впрочем, всех возьми! Обломы! Глытаи!
Ничем вам не проймешь! Бесчувственные негодяи!
Ваш толстый медный лоб увещеваньем, жалобой не прошибешь,
И брюхо упитанное твое сожаленьем к ближним не проймешь!
Помни, что ведь умрешь, с собой в могилу денег не возьмешь,
А как только похоронят дурака, родные захохочут и пойдет дележ!
Не забывайте тоже, гурманы, что слезы голодных дойдут до Бога
Он, Всевышний, видит все и справедлив! За это ждет вас прямая в ад дорога!
ОСВОБОЖДЕНИЕ!
Ну вот! И наступает, наконец, счастливая, желанная минута
Освобождение мое от неволи и злого гнета!
Осталось лишь обед последний, положим вкусный, съем,…
На лекции профессора Рыбникова посижу перед собраньем всем.
А тут уж, в приемной, будет ждать меня жена…
Сильно стосковалась, бедная; без мужа дорогая и без сна!
Ты верная подруга, дней жизни былой нашей…
Скромной, скудной, неудачной, безнадежнейшей!
Надежды все-таки я не теряю! Вернется счастье!
Все горе, муки мы забудем! Пройдет, как тучи и ненастье…
Засветит солнце ярко на нашем мрачном пути…
И выйдем мы, чисты, честны, из этой мути!
Пойдем с тобой, супруга, друг мой верный, рука с рукою…
Не будет страшно нам людское зло! Не трусы ведь мы с тобою,
Гордо мы пойдем вперед! Не сгибая спины и не склоняя голов!
В глазах наших заблестит уверенность в ничтожестве этих ослов!
Уж не расстанемся мы больше с тобою, друг, уж никогда…
Шагу друг без друга не сделаем! А разлучить нас может могила лишь одна!
Поддерживая словом, делом мы друг друга…
Лишь можем только мы споткнуться, но не упадем мы никогда! Ведь это правда, моя подруга!
Итак мы с верой и надеждой на лучшее бытье, на Бога уповая!
Покажем людям, как жить надо! Как трудиться надо, не унывая,
Жизненных неудач не побоимся никогда!
Против бурь житейских чело свое смело ставить всегда!
Привычка, говорится, вторая есть натура.
Не падай духом, не унывай, хоть от боли трещала б шкура!
Расталкивай смелей толпу локтями…
Пролазь вперед, помеху устраняй ты кулаками!
Без лишнего раздумья врага дави за горло…
И спуску не давай ты никому! Хоть в ада пришлось пролезть бы жерло!
Уж чересчур слюнтяем тоже не надо быть!
Надо быть добрым, бедным помогать, по-Божьему жить!
Еще пройдет час, или два, быстро они пробежат…
И выскочу я из неволи томительной врат!
Извозчик лихой домой мигом домчит!
В объятья милых, дорогих моих родных вручит!
При этом последний перед уходом привет…
Шлю милым товарищам по несчастью болеть!
Низкий, сердечный поклон: профессору, докторам…
Надзирательницам и услужливым, нежным служителям!
UNICUM ВЕЛИЧАЙШЕГО НЕСЧАСТЬЯ!
Видел я всяких: несчастных, бедных, нищих и калек…
Но не встречал я никогда: таких неудачников, как этот человек!
Поэт, артист, работник славный К…н он зовется…
Другой бы уж давно ноги протянул от ужаса и горя, в каком ему живется!
Мать умерла: 9-и лет, остался сиротою…
Мачеха, лихая: даже есть ему не давала порою!
Из семьи он происходит хорошей и не бедной…
Чтоб дома не мешал: в слесаря учиться отправили его!
Грязно, холодно, с побоями, голодный: шел несчастный век его…
Так 8 лет: как в каторжной работе, провел он юность свою с мукою вечной!
Потом он: на дороге железной: года 2 он коротал…
Работал, трудился; быстро вперед шел, но не устоял!
На сцену поступил: артистом, через 25 лет, даже при<ли>чным стал.
Здоровье свое, память, силу, нервы, все антре<пре>нерам отдал!
Те за нрав его тихий и спокойный, любили и уважали…
Но эксплуатировать уж очень его стали…
Друг наш милейший: "Костя"! Так все его называли!
А заболел: без всякой жалости от службы отказали…
Да это еще бы ничего, пустяк! Устроился бы он, как ни как!
Да вишь женился рано: без любви и денег, сопляк!
Жена его: выродок природы, полюбила его уж его чересчур!
А ведь известно, что ? любовь женщины, а без ума, наш худший враг!
20 лет она его терзала! Сладить с ней бедняга не мог! Отравляла ему каждый шаг!
Со службы его, неумная, стащила!
По наговору шарлатанов докторов, сумасшедшим его объявила!
И в умалишенный дом беднягу посадила безжалостно!
Там принялись с усердьем палачей! Лечить жестоко здорового человека! И мучили его напрасно!
Кой-как, собравшись с духом, пропостив <пропустив? пропостившись?> 6-ть суток; выскочил оттуда, чудо выручило!
Немного погодя: милая жена опять его в Клинику, на месяц засадила!
Слез потоки, бедняга, проливал! Стекла бил! Недоедал! Воли душа его просила,
Но доктора, злодеи по наущению жены сумасшедшим его сочли, а он горел от стыда!
Через месяц, когда опять он вырвался из этих бед…
То дома нашел: страшнейший погром! Ни места нет, ни денег и сам стал сед!
Уверен я, однако, что этим злом не кончилась еще беда!
В неволе он жить не может! Лучше умереть! Что ж делать ему, идти куда?
За ним всегда, как верный пес, бежит вослед нужда!
И с надеждой грустной лучшей доли ждет; но придет ли она когда?
В погоню: за заработком, хоть самым скромным…
День за днем все проходят, а жить-то дорого, в городе огромном!
А впереди ждет его нужда и скалит зубы бедность…
Неужто Бог не сжалится над ним и будет он страдать всегда!
Но очень он уж терпелив! И набожен ужасно!
Но право я боюсь: как бы он с ума не спятил, в самом деле, а это было бы напрасно…
Жалко б было полезного человека, такого надо ждать века!
Людей он любил уж чересчур, работник он преусердный! Когда же кончатся его злые муки?
Пусть лучше уж земля глаза его покроет! Не будет он уж больше страдать, терпеть обиды и век скучать!
Общий тираж книг братьев Стругацких составляет около сорока миллионов экземпляров; сколько из них приходится на "Понедельник начинается в субботу" неизвестно, но очевидно, что немало. Вероятно, каждый читатель этой книги (общее число которых примерно равно списочному составу грамотного населения России) обращал внимание на одну из трансформаций волшебной книги:
"В прошлом сне это был третий том "Хождений по мукам", теперь на обложке я прочитал: "П. И. Карпов. Творчество душевнобольных и его влияние на развитие науки, искусства и техники". Постукивая зубами от озноба, я перелистал книжку и просмотрел цветные вклейки. Потом я прочитал "Стих № 2":
В кругу облаков высоко
Чернокрылый воробей
Трепеща и одиноко
Парит быстро над землей.
Он летит ночной порой,
Лунным светом освещенный,
И, ничем не удрученный,
Все он видит под собой.
Гордый, хищный, разъяренный
И летая, словно тень,
Глаза светятся как день".
По широте охвата аудитории это было примерно эквивалентно тому, как если бы стихи несчастного душевнобольного анонима напечатали на первой странице "Правды": вряд ли такой известности ожидал автор этой монографии, психиатр и коллекционер Павел Иванович Карпов (1873 - 1932).
Сведения о нем сохранились весьма обрывочные, но даже из них очевидно, что был он человеком крайне незаурядным. Его архив до настоящего момента не разыскан; особенно огорчительна утрата его собрания рисунков пациентов психиатрических больниц (среди которых имелась, например, графика Врубеля). О масштабе и специфике этого рода искусства можно судить, например, по коллекции музея L'Art Brut в Лозанне: визуальные жанры, конечно, интернациональны, но, между прочим, среди тамошних подписей довольно много славянских. При этом центральным вопросом (которым Карпов, будучи практикующим психиатром, вряд ли задавался) остается грань между слегка неуравновешенным творцом и натуральным умалишенным, заслуживающим такого звания при включении в соответствующую антологию.
Очевидно, что собственно текст (или рисунок) никоим образом не может свидетельствовать о душевном здоровье сочинителя: приведенный выше "Чернокрылый воробей" начиная с первых годов XX века мог безвозбранно появиться на страницах русского журнала (а с 1910-х годов даже и смотрелся бы там вполне органически). Вероятно, формальным критерием для этой умозрительной антологии могло бы служить временное (или постоянное) пребывание автора в психиатрической больнице, но и здесь будущий составитель обязан будет столкнуться с множеством отдельных трудностей. Начиная с К. Н. Батюшкова, многим русским поэтам случалось при различных обстоятельствах оказываться узниками лечебниц соответствующего профиля. А. М. Добролюбов и Т. В. Чурилин, В. А. Злобин и А. Г. Мирович, В. А. Комаровский и С. М. Соловьев - этот синодик можно продолжать до бесконечности. Но совершенно очевидно, что неизмеримо значительнее будет список поэтов, оставшихся по ту сторону высокого забора, от которых не уцелело вовсе ничего - или совершенные крохи.
Некоторое время назад на одном из аукционов продавалась тетрадь в клеенчатой обложке, исписанная убористым почерком. На титульном листе значилось: "Сборник стихотворений. Думки. 1911 г. Сочинение К. Д. Кручинина-Борко. Писал в Московской клинике в ноябре месяце 1916 г.". Продавец поместил рядом фотографии нескольких страниц - стихи были довольно безыскусными, но при этом с какой-то пронзительной нотой, которая отличает продукцию довольно редко встречающегося типа сочинителей: как будто человек ясно слышит чистую мелодию, но никак не может подобрать слова, чтобы ее запечатлеть. Фамилия автора была мне незнакома.
Позже, уже купив после недолгого торга эту тетрадь, я попытался разыскать следы автора. Продавец, как всегда, ничего не знал (обычно этот сорт антикваров имеет дело исключительно с выморочным имуществом), но приложил в знак особенного расположения клочок бумаги: выписку из протокола РАБИСа 1928 г. о назначении пенсии артистке Г. (или Е.) К. Кручининой. Сами стихи (см. ниже) также свидетельствуют о том, что их автор имел отношение к театральному искусству. При этом единственный связанный с театром Кручинин, которого мне удалось найти - Николай Дмитриевич, харьковский и калужский антрепренер: наш же автор - Константин. Содержался он, судя по стихам, в одной из московских частных психиатрических клиник, которых в 1910-е годы было довольно много: так, в справочнике "Вся Москва" на 1913 год перечислены более двадцати учреждений подобного рода. Единственное названное им имя - профессор Рыбников - не помогает атрибуции: вряд ли это психолог Николай Александрович, но других кандидатур у меня нет.
Ниже я печатаю пять стихотворений Кручинина. Они длинные, трудные для восприятия и весьма несовершенные по форме - но это, по всей вероятности, единственный его след, дошедший до наших дней.
РАЗБИТАЯ ЖИЗНЬ.
На крыльях мысли золотой, на аэроплане…
На воздух я взлетел! Небо голубое, синело надо мной,
Простор и чистый воздух и солнца луч прямой…
Голос птичек, мошек, напоминал мне звуки на тимпане!
Что может быть приятней и милей, лететь в просторе…
Ум твой, купается в эфире, душа поет баллады!
Сердце трепещет счастьем и все звучит в миноре
Зефир мне помогал попутный и не было даже намека о близости засады.
Вдруг что-то хрустнуло у пропеллера: качает его как судно в бурном море
И дрогнуло и подскочило, как раненый конь; тут понял я, что ждет меня горе!
Напрягаю все свои силы, навострил вниманье…
Но было уже поздно! Невозможно спасенье!
Я с быстротою молнии, вниз стремился!
И крылья опустились, не действовал рычаг!
Гора и груда камней острых внизу виднелась! Нас разделял один лишь шаг!
Страшный треск раздался, все потемнело вдруг! Я смутился…
Что боль ужасную почувствовал в своей груди…
В миг один все рухнуло; надежды больше уж не было впереди!
Рассеялись как дым мои мечты и виден только был разгром!
Лежал я раненый, разбит, а аппарат, мечта моя, со мною рядом!
Но не подумайте, прошу, что в самом деле: на аэроплане я парил
В таких ужасных красках я Вам изобразил…
Действительность, преступный случай, который жизнь мою поразил.
Преступные друзья мои: имени их, жалея, не упомянул!
Ловушку мне устроили такую…
Что самый сатана, иль даже вельзевул сильно бы задумались,
Никак бы не додумались устроить мне подобную!
Теперь, больной, с разбитою душой, все удивились!
Томлюсь, мучаюсь и разбираюсь в моем больном мозгу,
Что могло заставить их и что руководило этой преступной ордой
Жестоко так заставить меня страдать - придумать не могу!
Я так их ведь любил и верил, а они одарили меня ужасною бедой!
Сбылось! Страданье неизбежно! Я должен терпеливо вынести урок,
И протерпеть покорно муки, страдать назначенный судьбою срок!
Потом мы, даст Бог, подробно разберемся…
И волей Неба с врагами достойно за беду мою мы разочтемся!
МОСКОВСКОЕ ЗИМНЕЕ УТРО.
Утро мрачное, серое утро! Снег хлопьями огромными…
Идет! Деревья облеплены как ватой, стоят безмолвными!
Сквозь сыплющий густо снег не видно далеко…
Густая пелена покрыла свет покровом белым, как молоко!
И крыши, улицы, заборы покрылись саваном совсем,
И радостно и жутко и дивно всем,
Смотреть на зимний дождь пушистый,
Как засыпает все кругом и свет от него идет серебристый!
Идет прохожий, обсыпанный хлопьями с головы до ног…
Снегом мягким лицо и брови, борода, немного он продрог,
Но светятся глаза его умильно из-под заспанных бровей,
Запыхавшись, довольный, бредет по сугробам он домой, торопится скорей!
Извозчик доволен за первый снег, санки налаживает…
Уселся на них, вожжею дернул, выехал на улицу, гордо бороду поглаживает.
"Ну слава те Господи!" ? молвил, ухмыляясь, он…
И перекрестился широко, услыхав Церковный звон!
Теперь нажива будет лучше, скорей наймет седок,
Проедем лихо по Москве и даст мне добрый барин на чаек!
Собрав деньжонок толику изрядну,
Заеду в трактир, за стол усядусь, напьюсь чайку, тогда уж не зазябну!
Мальчишки, девчонки, школяры с коньками на каток спешат…
Личики их раскрасневшие радостью блестят!
Кто на саночках с горочки быстро катит…
Снежками перебрасываются, а кто и бабу из снега лепит!
Колокольчики, бубенчики звенят, на воздух всех манят,
Отцы своих детей, жену и с горя тещу по первопутку покатят.
Шум полозьев, веселый смех и говор, свист ямщика задорный
Слышится везде, дышится легко, в движеньях всяк проворный!
Москва великая в дивном блестящем серебряном наряде…
Выглядит так важно, красиво, как кирасир на параде!
Воздух чистый и здоровый; морозец не суровый…
Дышится так легко; чувствуешь, что ты бодр и здоровый!
Эх! Матушка родная! Святая, прекрасная, наша Русь…
Видно, полюбил Тебя и благословил Св. Мессия!
Климат в Тебе хороший и здоровый, зима чудесна…
Лето, весна и осень прелестна!
Бывают, впрочем, и в нашей отчизне несчастья, горе и у нас…
Голод свирепый одолевает мужика; ни хлеба, ни квасу, нет ничего!
А чаще ни крошки зерна, ни щепотки муки, одолевает его ужас!
Гибнет горемычный, ибо никто не поддержит, не выручит его!
Но, несмотря на горе, все ж радует душу наша зима.
Она прелестна: радостями, утехами полна,
В Москве катаются на тройках, всюду балы, маскарады,
Едят вкусные блины и тратить кучу денег рады!
Ну может ли быть в другой стране такое приволье,
Душа от радости поет, сердце тешит раздолье!
Счастлив русский человек, ему можно позавидовать…
Что может он всю жизнь так привольно проживать!
Первый снег, в Москве, 12-го декабря 1911 г.
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ В КЛИНИКЕ.
Уверен был! Пари готов бы был держать…
Что нынче дома буду! Никакая сила не могла удержать.
Уж пришла за мной жена, чтобы проводить, домой взять,
Но черт видно попутал и все пошло вспять!
Профессор, доктора пристали, чтоб пробыть еще до завтра!
И присутствовать на лекции о моей интересной болезни…
Студенты, мол, будут слушать! Начало с утра…
Уж очень не хотелось остаться для этой возни!
И вот пришлось опять сидеть в рабочей комнате,
Смотреть в замерзшее окно! Ищу чего-то в темноте…
И, проклиная горькую долю, язык показываю судьбе!
Любуюсь на искры от луны, отражающиеся искрой на сугробе.
Я очень терпелив и покоряюсь злющей воле,
Но месяцы сидеть, взаперти и тосковать в неволе…
Нет! Слуга покорный! Я больше не желаю,
Завтра непременно уж уйду! На волю улетаю!
Уж вечер, скоро 7 часов, ужин в столовой накрыт! Опять еда!
Как эти люди могут так много жрать!? Вот орда!
С утра до вечера жуют и чай все пьют…
Немного погуляют, а там на 12 часов спать залегают?
Ни мысли светлой ни одной нет у этих кретинов,
Ни интереса к чужим нуждам, смех только, как у арлекинов!
Один у них есть только спрос в жизни, чтоб пузу напихать…
Играют целый день и вечер в дурачки и это лучшая для них благодать!
Ни умного слова, ни речи живой ни разу от них я не слыхал…
Например: один больной сидел в углу и все вздыхал,
Вам, верно, стало жаль его, думаете, что у него есть горе?
Нет! Успокойтесь! Не то совсем! Он хочет знать, как идут дела в его конторе!
Усядемся опять за стол и будем жрать!
Без малейшего аппетита! С тоскою безнадежной станем все зевать…
Потом в курилке, до одури, папироса за папиросой курить,
Ах! Как приятно, вольготно так лентяям жить!
Ну допускаю, отдыхай, когда болезнь тебя свалила…
Но дармоедом быть, другое место занимать, когда есть сила?
Ну это совсем уж подло, брат!
Народ от голоду ведь мрет, кусочку хлеба был бы рад,
А ты его ведь порции спокойно жрешь! Не лезет уж, а ты все прешь!
Эх, хе-хе! По-видимому, свиной породы ты! Тебя ведь словом не проймешь
Хотелось бы увидеть мне, какую бы скроил ты рожу,
Когда б голодным был?! Сейчас бы закричал! Хлеба! Есть хочу! Глаза на выкат! Не любишь? Да, я это вижу!
Так приостанови свое обжорство, сытый гражданин!
С своей пресытной и обильной пищи немного скинь,
Хоть крошечку от твоего избытка удели…
Голодному, нищему брату ты вовремя руку протяни!
Да черт вас, впрочем, всех возьми! Обломы! Глытаи!
Ничем вам не проймешь! Бесчувственные негодяи!
Ваш толстый медный лоб увещеваньем, жалобой не прошибешь,
И брюхо упитанное твое сожаленьем к ближним не проймешь!
Помни, что ведь умрешь, с собой в могилу денег не возьмешь,
А как только похоронят дурака, родные захохочут и пойдет дележ!
Не забывайте тоже, гурманы, что слезы голодных дойдут до Бога
Он, Всевышний, видит все и справедлив! За это ждет вас прямая в ад дорога!
ОСВОБОЖДЕНИЕ!
Ну вот! И наступает, наконец, счастливая, желанная минута
Освобождение мое от неволи и злого гнета!
Осталось лишь обед последний, положим вкусный, съем,…
На лекции профессора Рыбникова посижу перед собраньем всем.
А тут уж, в приемной, будет ждать меня жена…
Сильно стосковалась, бедная; без мужа дорогая и без сна!
Ты верная подруга, дней жизни былой нашей…
Скромной, скудной, неудачной, безнадежнейшей!
Надежды все-таки я не теряю! Вернется счастье!
Все горе, муки мы забудем! Пройдет, как тучи и ненастье…
Засветит солнце ярко на нашем мрачном пути…
И выйдем мы, чисты, честны, из этой мути!
Пойдем с тобой, супруга, друг мой верный, рука с рукою…
Не будет страшно нам людское зло! Не трусы ведь мы с тобою,
Гордо мы пойдем вперед! Не сгибая спины и не склоняя голов!
В глазах наших заблестит уверенность в ничтожестве этих ослов!
Уж не расстанемся мы больше с тобою, друг, уж никогда…
Шагу друг без друга не сделаем! А разлучить нас может могила лишь одна!
Поддерживая словом, делом мы друг друга…
Лишь можем только мы споткнуться, но не упадем мы никогда! Ведь это правда, моя подруга!
Итак мы с верой и надеждой на лучшее бытье, на Бога уповая!
Покажем людям, как жить надо! Как трудиться надо, не унывая,
Жизненных неудач не побоимся никогда!
Против бурь житейских чело свое смело ставить всегда!
Привычка, говорится, вторая есть натура.
Не падай духом, не унывай, хоть от боли трещала б шкура!
Расталкивай смелей толпу локтями…
Пролазь вперед, помеху устраняй ты кулаками!
Без лишнего раздумья врага дави за горло…
И спуску не давай ты никому! Хоть в ада пришлось пролезть бы жерло!
Уж чересчур слюнтяем тоже не надо быть!
Надо быть добрым, бедным помогать, по-Божьему жить!
Еще пройдет час, или два, быстро они пробежат…
И выскочу я из неволи томительной врат!
Извозчик лихой домой мигом домчит!
В объятья милых, дорогих моих родных вручит!
При этом последний перед уходом привет…
Шлю милым товарищам по несчастью болеть!
Низкий, сердечный поклон: профессору, докторам…
Надзирательницам и услужливым, нежным служителям!
UNICUM ВЕЛИЧАЙШЕГО НЕСЧАСТЬЯ!
Видел я всяких: несчастных, бедных, нищих и калек…
Но не встречал я никогда: таких неудачников, как этот человек!
Поэт, артист, работник славный К…н он зовется…
Другой бы уж давно ноги протянул от ужаса и горя, в каком ему живется!
Мать умерла: 9-и лет, остался сиротою…
Мачеха, лихая: даже есть ему не давала порою!
Из семьи он происходит хорошей и не бедной…
Чтоб дома не мешал: в слесаря учиться отправили его!
Грязно, холодно, с побоями, голодный: шел несчастный век его…
Так 8 лет: как в каторжной работе, провел он юность свою с мукою вечной!
Потом он: на дороге железной: года 2 он коротал…
Работал, трудился; быстро вперед шел, но не устоял!
На сцену поступил: артистом, через 25 лет, даже при<ли>чным стал.
Здоровье свое, память, силу, нервы, все антре<пре>нерам отдал!
Те за нрав его тихий и спокойный, любили и уважали…
Но эксплуатировать уж очень его стали…
Друг наш милейший: "Костя"! Так все его называли!
А заболел: без всякой жалости от службы отказали…
Да это еще бы ничего, пустяк! Устроился бы он, как ни как!
Да вишь женился рано: без любви и денег, сопляк!
Жена его: выродок природы, полюбила его уж его чересчур!
А ведь известно, что ? любовь женщины, а без ума, наш худший враг!
20 лет она его терзала! Сладить с ней бедняга не мог! Отравляла ему каждый шаг!
Со службы его, неумная, стащила!
По наговору шарлатанов докторов, сумасшедшим его объявила!
И в умалишенный дом беднягу посадила безжалостно!
Там принялись с усердьем палачей! Лечить жестоко здорового человека! И мучили его напрасно!
Кой-как, собравшись с духом, пропостив <пропустив? пропостившись?> 6-ть суток; выскочил оттуда, чудо выручило!
Немного погодя: милая жена опять его в Клинику, на месяц засадила!
Слез потоки, бедняга, проливал! Стекла бил! Недоедал! Воли душа его просила,
Но доктора, злодеи по наущению жены сумасшедшим его сочли, а он горел от стыда!
Через месяц, когда опять он вырвался из этих бед…
То дома нашел: страшнейший погром! Ни места нет, ни денег и сам стал сед!
Уверен я, однако, что этим злом не кончилась еще беда!
В неволе он жить не может! Лучше умереть! Что ж делать ему, идти куда?
За ним всегда, как верный пес, бежит вослед нужда!
И с надеждой грустной лучшей доли ждет; но придет ли она когда?
В погоню: за заработком, хоть самым скромным…
День за днем все проходят, а жить-то дорого, в городе огромном!
А впереди ждет его нужда и скалит зубы бедность…
Неужто Бог не сжалится над ним и будет он страдать всегда!
Но очень он уж терпелив! И набожен ужасно!
Но право я боюсь: как бы он с ума не спятил, в самом деле, а это было бы напрасно…
Жалко б было полезного человека, такого надо ждать века!
Людей он любил уж чересчур, работник он преусердный! Когда же кончатся его злые муки?
Пусть лучше уж земля глаза его покроет! Не будет он уж больше страдать, терпеть обиды и век скучать!