ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ: СЕВЕР (начало)
Высоко над ведущим к Мурманску шоссе, на плоском выходе гнейса, оставшемся после взрывных работ прошлого столетия, белой краской и большими буквами было написано: "шалом". Я задумался, продолжая между тем ехать на север: человеческая память, благодаря своей органической ограниченности, не способна осмыслить предмет и явление иначе, как сопоставляя его с уже известным. Помнится, некогда, листая от скуки том свежевышедшего академического словаря русского языка, я дошел до определения слова "белый" и прочитал там: "цвет снега, сахара, муки" (или что-то в этом роде: как выяснилось, словарь дошел за пятнадцать лет до слова "скорбь" и на этом стильно затаился). Выход из положения показался мне изящным, но ограниченным - как же быть с теми его читателями, которые сроду не видели ни снега, ни муки? - а также бумаги, дешевых автомобилей: вероятно, правильно было бы (думал я тогда) описывать его через белки глаз - уж по крайней мере зеркало-то наверное есть у всех.
Любое новое путешествие в неизвестный край человек воспринимает через умственное оптическое устройство, хранящее память об увиденном ранее: даже, вероятно, какой-нибудь пустынный домосед, перенесенный вдруг в Венецию, будет, отойдя от шока, прикидывать на манер: "это у нас так, а это у нас не так" - пока, постепенно, не вместит умом переменившиеся декорации. Эти мыслительные оковы неизбежной зашоренности, конечно, нехороши, но обойтись без них никак нельзя: я могу описать, например, обычный дом так, что человек, никогда его не видевший, примерно сообразит, о чем идет речь, но попробуйте изобразить словами для того же Табула Расыча дерево или муравья: тут спасует и перо поострее, чем мое. Меж тем, речь пойдет в основном о природе.
Мне давно хотелось повидать русский север: я сроду не был дальше Вологды (да и там не слишком оглядывался, ограничиваясь спорой рысью от гостиницы к архиву и обратно). Между тем, накатанная дорожка, уже двадцать лет водящая нас каждым летом в финскую, шведскую и норвежскую Лапландию вдруг поросла бурьяном и перестала быть проезжей. Подобные происшествия случались и с древними саамами (или лопарями), населявшими некогда обширные неприветливые тундры от Кольского полуострова до Финнмарка - и не смущали их нисколько - невзирая на пролегшие вдруг государственные границы, они продолжали медленно кочевать со своими оленями, воспринимая внешние события лишь как знаки, подаваемые им судьбой. Внимательный саамский стоицизм оказался весьма впору сегодняшнему беспокойному дню: мы загрузили автомобиль, набронировали впрок гостиниц до самого Баренцева моря и двинулись в путь.
Достроенное наконец многострадальное четырехполосное шоссе М-11, соединяющее Москву и Петербург, вероятно, на сегодняшний день лучшее в Европе: в частности, оно полностью освещено на всем своем семисоткилометровом пути (аналогов я, признаться, и не припомню). Впрочем, в отличие от своего любого западного собрата, оно гораздо беднее в рассуждении прилегающей инфраструктуры: площадки для отдыха оснащены весьма скудно, а заправки редки и лаконичны. Последнее обстоятельство чуть не сыграло с нами злую шутку: посреди намеченной станции топтался, сливая топливо, бегемотоподобный бензовоз, так что нужно было либо ждать его разгрузки, либо съезжать ненадолго с трассы ради альтернативной заправки, что мы и проделали. На графике это практически не отразилось: через шесть часов после выхода из дома мы уже катили по кольцевой дороге, опоясывающей Санкт-Петербург. После съезда на Приозерское шоссе пейзаж становится совершенно финским: собственно, совсем недавно по историческим меркам это и была Финляндия. Любопытна, кстати, логика, с которой советские власти переименовывали (или оставляли прежними) исконные топонимы: на севере первоначальных названий осталось значительно больше, здесь же, близ Петербурга, они вымараны подчистую: например, Моторное (куда мы и направлялись) называлось Vuohensalo. Более того, закономерности эти двигаются не только вширь, но и вглубь: озера и (особенно) реки переименованию как правило не подвергались: вероятно, красные богатыри, готовые, в принципе, сладить с домовыми, пасовали перед возможным гневом русалок.
Утром следующего дня я извлек из багажника велосипед и отправился обследовать окрестности. План мой был, как оказалось, довольно самонадеян, причем поневоле: дело в том, что ни одна из наших многочисленных электронных карт не дает полного представления о типе проезжей части. Я планировал доехать до поселка Соловьево (в девичестве Lohijoki, т.е. Лососевая река) и осмотреться: выходило 50 с небольшим километров по местным автомобильным дорогам в один конец: в принципе, спокойная прогулка. На выезде из Моторного шоссе и вовсе оказалось асфальтовым, что навело меня на размышления - не стоит ли продумать, как удлинить маршрут. Впрочем, асфальт скоро и внезапно кончился: много раз на протяжении этой поездки я поневоле задумывался над тем, по какому принципу наши дорожники решают вопрос, где завестись асфальту и как положить ему предел: бывает, что на пятидесятикилометровой грунтовке между двумя деревнями вдруг посередине красуется заплата идеального покрытия на десять километров: откуда она взялась? зачем? кто тот таинственный гений, который решил сперва дать надежду путнику, а после ее лишить? не дает ответа, как это свойственно русской дороге.
В моем случае асфальт сменился худшим из возможных явлений: грейдером, покрытым частыми поперечными бороздами: вероятно, их оставляет какая-то особенная дорожная техника. На машине их проскакиваешь, не замечая: "больше скорость, меньше ям / и рессоры все вскоре подвергнутся разрушению", - говорит старинная пословица, но на велосипеде ехать по ним довольно утомительно. Зато встающий по бокам лес искупает все неудобства: сосновый, высокий, чистый, с особенным букетом запахов: нагретая солнцем опавшая хвоя, смола, перестоявшие грибы и чайная прель ручья. Несмотря на ранний час, предчувствие уединения оказалось безосновательным: лес был весьма обжитым. На севере сейчас - пик сезона домашних и коммерческих заготовок, так что толпы грибников и ягодников ежеутренне выезжают и выходят на промысел - но и их объединенной мощи не хватает, чтобы вымести лес подчистую, как бывает в Подмосковье: грибов столько, что можно (была б охота) собирать их, практически не спешиваясь с велосипеда.
Не снижая скорости, я добрался до Заостровья (Riiska), где, повинуясь воле того же таинственного демиурга, вдруг снова завелся асфальт: здесь это хоть немного объяснимо: невдалеке причал, от которого курсируют благочестивые ладьи на остров Коневец. Мне тоже было бы интересно, но все-таки в большей степени неловко (не люблю отрывать людей от дела), так что, отринув прочие соблазны, я проехал Владимировку (Sortanlahti) и свернул налево, вдоль берега Гусиного озера. Тут проявилось одно из принципиальных отличий финского и русского пейзажа: до этого все, вплоть до архитектуры, было схожим до степени смешения. Домики вдоль Гусиного оставались прежними - но все они были окружены высокими заборами, образуя практически сплошную стену. Планируя дорогу заранее, я думал устроить себе здесь, примерно на половине пути, минутный привал, но, несколько раз попытавшись съехать к берегу, понял, что задача эта трудноисполнима: либо надо ломиться сквозь лес в незастроенной части, либо лезть по чьим-то огородам - оба варианта мне были не по душе. Зато сама дорога вдруг выправилась: автомобилист, особенно на легковой машине, здесь бы как раз закряхтел, а вот мне укатанная грунтовка, хоть и с лужами, пришлась в самую пору. Да и людей стало поменьше: собственно, за двадцать последних километров я, кажется, встретил лишь одну ушастенькую собаку, бодро трусившую по своим делам. Перед самым Lohijoki лужи пошли сплошной чередой, так что чаще приходилось обходить их по бровке, неся велосипед на руках: очевидно, местные пользуются другой дорогой, поскольку мое появление стало для копающейся в огороде крестьянки таким сюрпризом, будто я у нее на глазах спустился с небес (будучи вдобавок еще и семируким): с таким изумлением она на меня воззрилась.
Выехав к деревне, по-фински разбросанной по высокому берегу, я обнаружил, что программа Strava вырубилась сразу после старта, недозаписав мой маршрут: это было обидно, но не фатально. Зато появилась связь, которой не было почти всю дорогу: открыв карты, я решил, что проще и интереснее вернуться кружным путем - это добавляло лишние 20-30 километров, но зато позволяло проехать часть пути по асфальту: грейдеры и грунтовки меня к этому моменту изрядно утомили. Увы, до прощания с ними было еще далеко: от Соловьево я поехал к деревне Портовое (весьма на вид зажиточной), оттуда к поселку Громово: здесь вернулся все тот же гнусный трясучий грейдер. На одном из его лесных извивов установлен памятник бывшей на этом месте финской деревне Келья, не пережившей войну 1939 - 40 гг. Дорога делалась все хуже (по велосипедным меркам): независимо от скорости, трясло так, что начинала болеть голова, а по обеим обочинам лежал плотный слой песка, в который колеса немедленно зарывались. В принципе, это бывает: велосипедист открыт всем невзгодам, как одинокий пловец в Атлантике: ему жарко в ведро и мокро под дождем, боковой ветер его сносит, а встречный тормозит… в любом случае, время от времени на сравнительно дальних маршрутах присутствие духа может его временно покинуть. Я посмотрел, нет ли здесь железной дороги: она была, но до ближайшей подходящей электрички оставалось шесть часов. Яндекс-такси тоже теоретически работало, но тут мне стало совестно, а за следующим поворотом поджидал меня и новенький асфальт, по которому я хоть и не так бодро, но вполне неотвратимо покатил уже в сторону Моторного. Оставшиеся сорок с чем-то километров я тащился часа три, подбадривая себя спортивным гелем и неспортивным редбуллом, но все-таки дотащился. Вечером хватило только сил, чтобы пройтись несколько километров по берегу Ладоги: песчаному, пустынному, поросшему мелкой северной сосной, принимающей от постоянных ветров причудливые формы.
На следующий день мы съездили в Приозерск (у которого список прежних фамилий, как у писательницы Чарской): удивительно чистый, даже какой-то демонстративно отмытый город с богатой биографией и безмятежным настоящим. Кого-то из узников здешней малютки-крепости я помнил: в частности, вдову Пугачева и - особенно - безымянного узника, чей рассказ заставил по преданию разрыдаться Александра I. Тот его немедленно и отпустил, после чего бедняга поселился чуть не напротив своей бывшей тюрьмы (созерцать которую уже не мог по причине развившейся в заточении слепоты). Камни камер аутентично зловещи, но в остальном древний наш Кексгольм выглядит скорее игрушечной версией суровых цитаделей прошлого. Туристов здесь полным-полно.
Хватает их и в Лахденпохье, куда мы отправились на следующий день. Дорога делает изгиб вокруг монументального памятника грустной новейшей истории: полуразрушенной гигантской кирхи, за вход в которую взимают небольшую мзду, предназначенную на ее восстановление: такими темпами копить придется довольно долго. В экспозиции внутри - печальная летопись этих мест: первая война и эвакуация, краткое возвращение беженцев в 1940-х и новая эвакуация после войны, когда эти области отошли к СССР уже безвозвратно. Похожие следы я видел несколько лет назад в Хорватии, на месте изгнанных и разрушенных сербских деревень: как видно, шрамы эти не рубцуются десятилетиями (хотя на французско-итальянской границе уже и не разберешь, из-за чего был спор). На здешней же нежной поверхности до сих пор все заметно невооруженному глазу.
На следующий день, чтобы не нарушать планов своей семьи, я решил прокатиться по окрестностям ранним утром, пока все спят. Сторож гостиницы, где мы жили, подсказал мне лесной маршрут: в пять утра, еще в полутьме, я сел на велосипед и поехал, припоминая его указания. За мной увязалась стайка бродячих собак местной породы: мохнатые, овчарочьего вида с острыми ушками: сперва они с тявканьем бросились мне наперерез, но я, спешившись, вразумил их и они, повиляв хвостами, удалились. Город кончился мгновенно (впрочем, мы и так жили на отшибе) - и вокруг меня сгустился настоящий финский темный совершенно безлюдный лес, пронизанный реками, сами имена которых звучат, как древние заклинания (Руокооя, Кохисеваноя).
За свою долгую жизнь я несколько раз переживал нечто подобное: однажды в глухом углу Навлинского района Брянской области, другой раз в окрестностях Собачьего озера близ Кемиярви в финской Лапландии: специальный тип осязающего вдохновения, особенный тревожный резонанс с окружающей лесной жизнью. Вероятно, древние предки наши чувствовали это постоянно, но уже для старших современников, судя по поэтическим оговоркам, это было такой же редкостью, как для нас ("Как бы прообраз боли человечьей / Из бездны вод встает передо мной"). Я бы не называл это первобытным страхом (хотя элемент тревожности в этом сложносочиненном чувстве несомненно есть) и уж тем более "древним ужасом", о котором было столько разговоров. Мне было скорее тревожно ехать, углубляясь в лес, но о том, чтобы повернуть, мне и помыслить не хотелось: я чувствовал себя безусловно на своем месте, различая смыслы звуков (треск ветки под копытом вспугнутого вепря) и оттенки запахов… через час с небольшим дорогу мою пересек раскатанный грейдер и наваждение (в старину писали "навождение", так лучше) исчезло. Тут появились и люди: сперва фургончик вездесущей "Почты России", а там уже и "УАЗ" пограничников, на месте которых я бы собой заинтересовался: ранним утром из дремучего леса у самой финской границы выезжает вдруг гражданин на велосипеде американских парашютистов. Возможно, мое открытое лицо развеяло тень их подозрений.
В окрестностях Лахденпохьи памятники болезненной старины соседствуют с природными достопримечательностями, как будто за мезозоем сразу пришла зимняя война, а дальше уже и мы. Чтобы охватить побольше интересных мест, мы поехали на машине - сперва в Лумиваару, где в заброшенной кирхе гнездятся ласточки, потом в отходящую вбок долину, где
дол очей не веселит;
Гранитной лавой он облит;
Главу одевши в мох печальный,
Огромным сторожем стоит
На нем гранит пирамидальный;
По дряхлым скалам бродит взгляд;
Пришлец исполнен смутной думы:
Не мира ль давнего лежат
Пред ним развалины угрюмы?
Среди упомянутых там же ранее своенравных громад в окрестностях выделяется горка Линнавуори (название столь же типичное для финских краев, как какое-нибудь Никольское для центральной России). На нее ведет размеченный маршрут, что бывает тут довольно редко. Легкое затруднение представляет собой парковка: здешние места густо застроены турбазами, дачными поселками и просто отдельными домами. Наконец, оставив машину, идем по живописной тропе: папоротники, сосны, выводки подосиновиков; валуны, притворяющиеся развалинами и руины, мимикрирующие под валуны. Вершина скалы, как принято в Финляндии, устроена словно кинозал с попкорном (Вяч. Иванову бы понравилось): сидишь на согретом солнцем замшелом валуне, любуешься Ладогой и лакомишься черникой. Подъем на сто с лишним метров только раззадорил: пришлось спуститься уже без тропы на самый берег, погулять там, потом подняться обратно - только так удалось немножко размяться. Собственно, все горные упражнения поблизости такого же невеликого калибра. В этом смысле хорошо скалолазам: рядом Змеиная Гора с ее отвесными пятидесятиметровыми гранитными скалами, которые в погожий день обвешаны с головы до ног тренирующимися альпинистами. Нам же досталось только погулять вокруг нее, ну и, конечно, взобраться наверх, но по условно пологому пути.
Дальше к Петрозаводску (куда лежал наш путь) деревья становятся ниже, а холмы выше. По пути заехали ненадолго в прославленную ныне Рускеалу: сделана она по образцу всех европейских туристических парков, что, с одной стороны, питает национальную гордость, а с другой вызывает национальное же уныние: весьма внушительные карьеры (откуда некогда изымались мраморы для Петербурга), заполненные изумрудной водой и атмосфера многолюдного веселья. Впрочем, ничуть не меньшее многолюдство не помешало Петрозаводску оказаться исключительно милым местечком. Внешне он представляет собой что-то вроде Васильевского острова, отъединенного от материка и насильственно увеличенного впятеро: геометрическая (в основном) планировка, однотипная старинная застройка и столичный размах. Выглядит он, по крайней мере, в центре, так, словно его сначала ремонтировали, потом мыли шампунем и вот, наконец, перерезали ленточку и запустили гостей: стоит сказать, например, что на набережной выстроились в ряд под открытым небом общедоступные тренажеры, набор и марки которых сделали бы честь самым фешенебельным фитнес-залам. Даже старенькие троллейбусы, курсирующие по улицам, наводят скорее на мысль о страсти к винтажу, нежели о бедности.
Ту же новую тороватость (в которой я призываю видеть и уолденскую тень), этакую костанжоглистость, в полной мере демонстрируют организаторы экскурсий на остров Кижи. (Между прочим, по ударению в топониме легко выявить профана: сравни Е,. Благинину: "А где мои рубежи? / Я, скажи, увижу Кижи?" и Н. Клюева: "Эти притчи - в день Купалы / Звон на Кижах многоглавых, / Где в горящих покрывалах, / В заревых и рыбьих славах / Плещут ангелы крылами"). Плывут туда на "Метеорах", симпатичных химерах, случайно порожденных советской властью. Я хорошо помню времена, когда они использовались в качестве обычного транспортного средства: корабль, похожий одновременно на угря, колбасу и таксу, дымно откашлявшись, вдруг вставал из воды, что твоя Афродита, обнаружив несколько рахитических лапок и, опираясь на эти лапки, с мрачным ревом бешено мчался вдаль. В советское время бегало их неисчислимое количество (в частности, около 1980 года мы плавали на таком из Гомеля в Киев: это все была одна печальная страна). Позже выяснилось, что они прожорливы и неизящны, так что билеты на них сделались золотыми, а следом утрачен был и секрет их изготовления: ныне кое-где они все еще держатся.
На причале Петрозаводска пассажирам меряют температуру: "а кто болен, сегодня на острова не попадет", - неожиданно злорадно говорит билетер - впрочем, у нас, кажется, никого не ссадили. Примерно через час пути корабль начинает лавировать между густо торчащими из воды островами, а еще через полчаса причаливает к кижской пристани. Здесь прибывших очень профессионально разбирают по экскурсиям, которые разбредаются в разные стороны, чтобы не мешать друг другу: несмотря на небольшую площадь острова и обилие экскурсантов, механизм этот работает без сбоев. Нам выпало начать с Лазаревой часовни, что было очень кстати: я вообще люблю северные жития, а уж биография Лазаря Муромского даже на общем фоне выделяется: римский уроженец, отправившийся по обету в Россию (в XIV веке!), подвизавшийся в Новгороде, но сочтя его слишком суетным и многолюдным (после Рима!), удалившийся на необитаемый остров в Онежском озере и проживший там в компании недоумевающих, но исправно крестящихся саамов сто пять лет. (О биографии его экскурсовод не рассказывала, а мне встревать было, понятное дело, неловко). По преданию, часовня эта выстроена была им самим: эту версию, как считается, подтверждает направление выемки на бревнах: до XVI века ложе в срубах протачивалось сверху, но вдруг какой-то анонимный гений сообразил, что так в нем скапливается влага - и с тех пор выемку делают в верхнем бревне, а не в нижнем. В XIX веке местные почитатели, чтобы сохранить работу Лазаря для потомков, взяли, да и построили поверх часовни защитный футляр (размером с трехэтажный дом), но уже в середине двадцатого века ее разобрали по бревнышку, перевезли на Кижи и собрали заново.
Вообще из-за хрупкости материала деревянных церквей сохранилось совсем немного и по большей части, кроме всемирно известных, разбросаны они по труднодоступным селам. По пути в Петрозаводск мы заезжали посмотреть три: часовню Иоанна Богослова в деревне Котчура, часовню Святой Варвары в Коккойле и часовню Рождества Пресвятой Богородицы в Маньге (последняя стоит почти прямо на дороге). Еще одну оставили на обратный путь, но так и не успели посетить: между тем, святой, в честь которого она поставлена, необыкновенен своим грехом и своим подвигом. Я говорю о Варлааме Керетском, знаменитом кольском экзорцисте и невольном женоубийце: преподобный Феодорит наложил на него чудовищную в своем роде епитимью: плавать на лодке с телом покойной жены, покуда оно не истлеет - после чего, прощенный, он удалился от людей. Церковь, освященная в его память, совсем новая.
Сам кижский погост, несмотря на сотни изображений и описаний, производит, конечно, невероятное впечатление. Потрясает не только его размер, изящество или соразмерность пейзажу, а какая-то убедительная сила духа его строителей. Мысли о Боге трудно существовать в северных обстоятельствах - это не Италия, где доказательства Его милости видны на каждом шагу - только руку протяни. Не случайно севернее Тронхейма сохранились считанные памятники церковной архитектуры. Храм в Кижах построен не по воле герцога фон Икса или по приказу князя Игрековича: крепостное право сюда не дошло. Между тем, на отдаленном (хотя и сравнительно плодородном) острове вырастает как из-под земли совершенно невероятная и необъяснимая конструкция: экстрактированный до химической чистоты памятник человеческому гению. Он совершенен как цветок какой-нибудь тропической орхидеи: неземной, до предела вычурный и при этом каждым своим удивительным изгибом сообщающий о своем соответствии Божьему замыслу. Один из храмов закрыт сейчас на реставрацию; когда она окончится, закроют другой; на колокольню можно подняться: по нынешним чумным временам придется выстоять в небольшой очереди и вооружиться маской с перчатками.
После экскурсии остается небольшое время на самостоятельную прогулку: мы хотели добежать до дальней оконечности острова, но на полпути поняли, что уже не успеваем: по здешним правилам нужно вернуться с определенным рейсом, обязательным для всех. На другой день мы выехали в Кандалакшу.
Если топонимы предыдущих дней апеллировали то к средневековой истории, то к "зимней войне", перегон этого дня шел сплошь между памятников недоброй памяти 1930-х: Медвежьегорск, где на строительстве Беломоро-Балтийского канала работали философ А. Лосев, поэт В. Смиренский, богослов А. Мейер и его жена К. Половцова, искусствовед Анцыферов (расставляя эти дефиниции, я сам на себя злюсь: каждый из них много шире одной профессии). Кемь, где был пересыльный лагерь, из которого узников переправляли на Соловки. В 1924 году один из будущих его заключенных, поэт А. Ярославский, путешествуя по северу, писал здесь:
А жизнь кругом безрадостно скользит
По склизким тротуарам
Скучной Кеми…
И наших игр нечаянный визит
- Единственный,
Как проблеск в сонной теме
- Эй, сочинитель бог -
Наверно ты
Нарочно нас сюда забросил,
Чтоб брызги ласк
Сквозь струпья темноты
Добрызнули сюда
С твоих небесных козел!
(окончание здесь)
Любое новое путешествие в неизвестный край человек воспринимает через умственное оптическое устройство, хранящее память об увиденном ранее: даже, вероятно, какой-нибудь пустынный домосед, перенесенный вдруг в Венецию, будет, отойдя от шока, прикидывать на манер: "это у нас так, а это у нас не так" - пока, постепенно, не вместит умом переменившиеся декорации. Эти мыслительные оковы неизбежной зашоренности, конечно, нехороши, но обойтись без них никак нельзя: я могу описать, например, обычный дом так, что человек, никогда его не видевший, примерно сообразит, о чем идет речь, но попробуйте изобразить словами для того же Табула Расыча дерево или муравья: тут спасует и перо поострее, чем мое. Меж тем, речь пойдет в основном о природе.
Мне давно хотелось повидать русский север: я сроду не был дальше Вологды (да и там не слишком оглядывался, ограничиваясь спорой рысью от гостиницы к архиву и обратно). Между тем, накатанная дорожка, уже двадцать лет водящая нас каждым летом в финскую, шведскую и норвежскую Лапландию вдруг поросла бурьяном и перестала быть проезжей. Подобные происшествия случались и с древними саамами (или лопарями), населявшими некогда обширные неприветливые тундры от Кольского полуострова до Финнмарка - и не смущали их нисколько - невзирая на пролегшие вдруг государственные границы, они продолжали медленно кочевать со своими оленями, воспринимая внешние события лишь как знаки, подаваемые им судьбой. Внимательный саамский стоицизм оказался весьма впору сегодняшнему беспокойному дню: мы загрузили автомобиль, набронировали впрок гостиниц до самого Баренцева моря и двинулись в путь.
Достроенное наконец многострадальное четырехполосное шоссе М-11, соединяющее Москву и Петербург, вероятно, на сегодняшний день лучшее в Европе: в частности, оно полностью освещено на всем своем семисоткилометровом пути (аналогов я, признаться, и не припомню). Впрочем, в отличие от своего любого западного собрата, оно гораздо беднее в рассуждении прилегающей инфраструктуры: площадки для отдыха оснащены весьма скудно, а заправки редки и лаконичны. Последнее обстоятельство чуть не сыграло с нами злую шутку: посреди намеченной станции топтался, сливая топливо, бегемотоподобный бензовоз, так что нужно было либо ждать его разгрузки, либо съезжать ненадолго с трассы ради альтернативной заправки, что мы и проделали. На графике это практически не отразилось: через шесть часов после выхода из дома мы уже катили по кольцевой дороге, опоясывающей Санкт-Петербург. После съезда на Приозерское шоссе пейзаж становится совершенно финским: собственно, совсем недавно по историческим меркам это и была Финляндия. Любопытна, кстати, логика, с которой советские власти переименовывали (или оставляли прежними) исконные топонимы: на севере первоначальных названий осталось значительно больше, здесь же, близ Петербурга, они вымараны подчистую: например, Моторное (куда мы и направлялись) называлось Vuohensalo. Более того, закономерности эти двигаются не только вширь, но и вглубь: озера и (особенно) реки переименованию как правило не подвергались: вероятно, красные богатыри, готовые, в принципе, сладить с домовыми, пасовали перед возможным гневом русалок.
Утром следующего дня я извлек из багажника велосипед и отправился обследовать окрестности. План мой был, как оказалось, довольно самонадеян, причем поневоле: дело в том, что ни одна из наших многочисленных электронных карт не дает полного представления о типе проезжей части. Я планировал доехать до поселка Соловьево (в девичестве Lohijoki, т.е. Лососевая река) и осмотреться: выходило 50 с небольшим километров по местным автомобильным дорогам в один конец: в принципе, спокойная прогулка. На выезде из Моторного шоссе и вовсе оказалось асфальтовым, что навело меня на размышления - не стоит ли продумать, как удлинить маршрут. Впрочем, асфальт скоро и внезапно кончился: много раз на протяжении этой поездки я поневоле задумывался над тем, по какому принципу наши дорожники решают вопрос, где завестись асфальту и как положить ему предел: бывает, что на пятидесятикилометровой грунтовке между двумя деревнями вдруг посередине красуется заплата идеального покрытия на десять километров: откуда она взялась? зачем? кто тот таинственный гений, который решил сперва дать надежду путнику, а после ее лишить? не дает ответа, как это свойственно русской дороге.
В моем случае асфальт сменился худшим из возможных явлений: грейдером, покрытым частыми поперечными бороздами: вероятно, их оставляет какая-то особенная дорожная техника. На машине их проскакиваешь, не замечая: "больше скорость, меньше ям / и рессоры все вскоре подвергнутся разрушению", - говорит старинная пословица, но на велосипеде ехать по ним довольно утомительно. Зато встающий по бокам лес искупает все неудобства: сосновый, высокий, чистый, с особенным букетом запахов: нагретая солнцем опавшая хвоя, смола, перестоявшие грибы и чайная прель ручья. Несмотря на ранний час, предчувствие уединения оказалось безосновательным: лес был весьма обжитым. На севере сейчас - пик сезона домашних и коммерческих заготовок, так что толпы грибников и ягодников ежеутренне выезжают и выходят на промысел - но и их объединенной мощи не хватает, чтобы вымести лес подчистую, как бывает в Подмосковье: грибов столько, что можно (была б охота) собирать их, практически не спешиваясь с велосипеда.
Не снижая скорости, я добрался до Заостровья (Riiska), где, повинуясь воле того же таинственного демиурга, вдруг снова завелся асфальт: здесь это хоть немного объяснимо: невдалеке причал, от которого курсируют благочестивые ладьи на остров Коневец. Мне тоже было бы интересно, но все-таки в большей степени неловко (не люблю отрывать людей от дела), так что, отринув прочие соблазны, я проехал Владимировку (Sortanlahti) и свернул налево, вдоль берега Гусиного озера. Тут проявилось одно из принципиальных отличий финского и русского пейзажа: до этого все, вплоть до архитектуры, было схожим до степени смешения. Домики вдоль Гусиного оставались прежними - но все они были окружены высокими заборами, образуя практически сплошную стену. Планируя дорогу заранее, я думал устроить себе здесь, примерно на половине пути, минутный привал, но, несколько раз попытавшись съехать к берегу, понял, что задача эта трудноисполнима: либо надо ломиться сквозь лес в незастроенной части, либо лезть по чьим-то огородам - оба варианта мне были не по душе. Зато сама дорога вдруг выправилась: автомобилист, особенно на легковой машине, здесь бы как раз закряхтел, а вот мне укатанная грунтовка, хоть и с лужами, пришлась в самую пору. Да и людей стало поменьше: собственно, за двадцать последних километров я, кажется, встретил лишь одну ушастенькую собаку, бодро трусившую по своим делам. Перед самым Lohijoki лужи пошли сплошной чередой, так что чаще приходилось обходить их по бровке, неся велосипед на руках: очевидно, местные пользуются другой дорогой, поскольку мое появление стало для копающейся в огороде крестьянки таким сюрпризом, будто я у нее на глазах спустился с небес (будучи вдобавок еще и семируким): с таким изумлением она на меня воззрилась.
Выехав к деревне, по-фински разбросанной по высокому берегу, я обнаружил, что программа Strava вырубилась сразу после старта, недозаписав мой маршрут: это было обидно, но не фатально. Зато появилась связь, которой не было почти всю дорогу: открыв карты, я решил, что проще и интереснее вернуться кружным путем - это добавляло лишние 20-30 километров, но зато позволяло проехать часть пути по асфальту: грейдеры и грунтовки меня к этому моменту изрядно утомили. Увы, до прощания с ними было еще далеко: от Соловьево я поехал к деревне Портовое (весьма на вид зажиточной), оттуда к поселку Громово: здесь вернулся все тот же гнусный трясучий грейдер. На одном из его лесных извивов установлен памятник бывшей на этом месте финской деревне Келья, не пережившей войну 1939 - 40 гг. Дорога делалась все хуже (по велосипедным меркам): независимо от скорости, трясло так, что начинала болеть голова, а по обеим обочинам лежал плотный слой песка, в который колеса немедленно зарывались. В принципе, это бывает: велосипедист открыт всем невзгодам, как одинокий пловец в Атлантике: ему жарко в ведро и мокро под дождем, боковой ветер его сносит, а встречный тормозит… в любом случае, время от времени на сравнительно дальних маршрутах присутствие духа может его временно покинуть. Я посмотрел, нет ли здесь железной дороги: она была, но до ближайшей подходящей электрички оставалось шесть часов. Яндекс-такси тоже теоретически работало, но тут мне стало совестно, а за следующим поворотом поджидал меня и новенький асфальт, по которому я хоть и не так бодро, но вполне неотвратимо покатил уже в сторону Моторного. Оставшиеся сорок с чем-то километров я тащился часа три, подбадривая себя спортивным гелем и неспортивным редбуллом, но все-таки дотащился. Вечером хватило только сил, чтобы пройтись несколько километров по берегу Ладоги: песчаному, пустынному, поросшему мелкой северной сосной, принимающей от постоянных ветров причудливые формы.
На следующий день мы съездили в Приозерск (у которого список прежних фамилий, как у писательницы Чарской): удивительно чистый, даже какой-то демонстративно отмытый город с богатой биографией и безмятежным настоящим. Кого-то из узников здешней малютки-крепости я помнил: в частности, вдову Пугачева и - особенно - безымянного узника, чей рассказ заставил по преданию разрыдаться Александра I. Тот его немедленно и отпустил, после чего бедняга поселился чуть не напротив своей бывшей тюрьмы (созерцать которую уже не мог по причине развившейся в заточении слепоты). Камни камер аутентично зловещи, но в остальном древний наш Кексгольм выглядит скорее игрушечной версией суровых цитаделей прошлого. Туристов здесь полным-полно.
Хватает их и в Лахденпохье, куда мы отправились на следующий день. Дорога делает изгиб вокруг монументального памятника грустной новейшей истории: полуразрушенной гигантской кирхи, за вход в которую взимают небольшую мзду, предназначенную на ее восстановление: такими темпами копить придется довольно долго. В экспозиции внутри - печальная летопись этих мест: первая война и эвакуация, краткое возвращение беженцев в 1940-х и новая эвакуация после войны, когда эти области отошли к СССР уже безвозвратно. Похожие следы я видел несколько лет назад в Хорватии, на месте изгнанных и разрушенных сербских деревень: как видно, шрамы эти не рубцуются десятилетиями (хотя на французско-итальянской границе уже и не разберешь, из-за чего был спор). На здешней же нежной поверхности до сих пор все заметно невооруженному глазу.
На следующий день, чтобы не нарушать планов своей семьи, я решил прокатиться по окрестностям ранним утром, пока все спят. Сторож гостиницы, где мы жили, подсказал мне лесной маршрут: в пять утра, еще в полутьме, я сел на велосипед и поехал, припоминая его указания. За мной увязалась стайка бродячих собак местной породы: мохнатые, овчарочьего вида с острыми ушками: сперва они с тявканьем бросились мне наперерез, но я, спешившись, вразумил их и они, повиляв хвостами, удалились. Город кончился мгновенно (впрочем, мы и так жили на отшибе) - и вокруг меня сгустился настоящий финский темный совершенно безлюдный лес, пронизанный реками, сами имена которых звучат, как древние заклинания (Руокооя, Кохисеваноя).
За свою долгую жизнь я несколько раз переживал нечто подобное: однажды в глухом углу Навлинского района Брянской области, другой раз в окрестностях Собачьего озера близ Кемиярви в финской Лапландии: специальный тип осязающего вдохновения, особенный тревожный резонанс с окружающей лесной жизнью. Вероятно, древние предки наши чувствовали это постоянно, но уже для старших современников, судя по поэтическим оговоркам, это было такой же редкостью, как для нас ("Как бы прообраз боли человечьей / Из бездны вод встает передо мной"). Я бы не называл это первобытным страхом (хотя элемент тревожности в этом сложносочиненном чувстве несомненно есть) и уж тем более "древним ужасом", о котором было столько разговоров. Мне было скорее тревожно ехать, углубляясь в лес, но о том, чтобы повернуть, мне и помыслить не хотелось: я чувствовал себя безусловно на своем месте, различая смыслы звуков (треск ветки под копытом вспугнутого вепря) и оттенки запахов… через час с небольшим дорогу мою пересек раскатанный грейдер и наваждение (в старину писали "навождение", так лучше) исчезло. Тут появились и люди: сперва фургончик вездесущей "Почты России", а там уже и "УАЗ" пограничников, на месте которых я бы собой заинтересовался: ранним утром из дремучего леса у самой финской границы выезжает вдруг гражданин на велосипеде американских парашютистов. Возможно, мое открытое лицо развеяло тень их подозрений.
В окрестностях Лахденпохьи памятники болезненной старины соседствуют с природными достопримечательностями, как будто за мезозоем сразу пришла зимняя война, а дальше уже и мы. Чтобы охватить побольше интересных мест, мы поехали на машине - сперва в Лумиваару, где в заброшенной кирхе гнездятся ласточки, потом в отходящую вбок долину, где
дол очей не веселит;
Гранитной лавой он облит;
Главу одевши в мох печальный,
Огромным сторожем стоит
На нем гранит пирамидальный;
По дряхлым скалам бродит взгляд;
Пришлец исполнен смутной думы:
Не мира ль давнего лежат
Пред ним развалины угрюмы?
Среди упомянутых там же ранее своенравных громад в окрестностях выделяется горка Линнавуори (название столь же типичное для финских краев, как какое-нибудь Никольское для центральной России). На нее ведет размеченный маршрут, что бывает тут довольно редко. Легкое затруднение представляет собой парковка: здешние места густо застроены турбазами, дачными поселками и просто отдельными домами. Наконец, оставив машину, идем по живописной тропе: папоротники, сосны, выводки подосиновиков; валуны, притворяющиеся развалинами и руины, мимикрирующие под валуны. Вершина скалы, как принято в Финляндии, устроена словно кинозал с попкорном (Вяч. Иванову бы понравилось): сидишь на согретом солнцем замшелом валуне, любуешься Ладогой и лакомишься черникой. Подъем на сто с лишним метров только раззадорил: пришлось спуститься уже без тропы на самый берег, погулять там, потом подняться обратно - только так удалось немножко размяться. Собственно, все горные упражнения поблизости такого же невеликого калибра. В этом смысле хорошо скалолазам: рядом Змеиная Гора с ее отвесными пятидесятиметровыми гранитными скалами, которые в погожий день обвешаны с головы до ног тренирующимися альпинистами. Нам же досталось только погулять вокруг нее, ну и, конечно, взобраться наверх, но по условно пологому пути.
Дальше к Петрозаводску (куда лежал наш путь) деревья становятся ниже, а холмы выше. По пути заехали ненадолго в прославленную ныне Рускеалу: сделана она по образцу всех европейских туристических парков, что, с одной стороны, питает национальную гордость, а с другой вызывает национальное же уныние: весьма внушительные карьеры (откуда некогда изымались мраморы для Петербурга), заполненные изумрудной водой и атмосфера многолюдного веселья. Впрочем, ничуть не меньшее многолюдство не помешало Петрозаводску оказаться исключительно милым местечком. Внешне он представляет собой что-то вроде Васильевского острова, отъединенного от материка и насильственно увеличенного впятеро: геометрическая (в основном) планировка, однотипная старинная застройка и столичный размах. Выглядит он, по крайней мере, в центре, так, словно его сначала ремонтировали, потом мыли шампунем и вот, наконец, перерезали ленточку и запустили гостей: стоит сказать, например, что на набережной выстроились в ряд под открытым небом общедоступные тренажеры, набор и марки которых сделали бы честь самым фешенебельным фитнес-залам. Даже старенькие троллейбусы, курсирующие по улицам, наводят скорее на мысль о страсти к винтажу, нежели о бедности.
Ту же новую тороватость (в которой я призываю видеть и уолденскую тень), этакую костанжоглистость, в полной мере демонстрируют организаторы экскурсий на остров Кижи. (Между прочим, по ударению в топониме легко выявить профана: сравни Е,. Благинину: "А где мои рубежи? / Я, скажи, увижу Кижи?" и Н. Клюева: "Эти притчи - в день Купалы / Звон на Кижах многоглавых, / Где в горящих покрывалах, / В заревых и рыбьих славах / Плещут ангелы крылами"). Плывут туда на "Метеорах", симпатичных химерах, случайно порожденных советской властью. Я хорошо помню времена, когда они использовались в качестве обычного транспортного средства: корабль, похожий одновременно на угря, колбасу и таксу, дымно откашлявшись, вдруг вставал из воды, что твоя Афродита, обнаружив несколько рахитических лапок и, опираясь на эти лапки, с мрачным ревом бешено мчался вдаль. В советское время бегало их неисчислимое количество (в частности, около 1980 года мы плавали на таком из Гомеля в Киев: это все была одна печальная страна). Позже выяснилось, что они прожорливы и неизящны, так что билеты на них сделались золотыми, а следом утрачен был и секрет их изготовления: ныне кое-где они все еще держатся.
На причале Петрозаводска пассажирам меряют температуру: "а кто болен, сегодня на острова не попадет", - неожиданно злорадно говорит билетер - впрочем, у нас, кажется, никого не ссадили. Примерно через час пути корабль начинает лавировать между густо торчащими из воды островами, а еще через полчаса причаливает к кижской пристани. Здесь прибывших очень профессионально разбирают по экскурсиям, которые разбредаются в разные стороны, чтобы не мешать друг другу: несмотря на небольшую площадь острова и обилие экскурсантов, механизм этот работает без сбоев. Нам выпало начать с Лазаревой часовни, что было очень кстати: я вообще люблю северные жития, а уж биография Лазаря Муромского даже на общем фоне выделяется: римский уроженец, отправившийся по обету в Россию (в XIV веке!), подвизавшийся в Новгороде, но сочтя его слишком суетным и многолюдным (после Рима!), удалившийся на необитаемый остров в Онежском озере и проживший там в компании недоумевающих, но исправно крестящихся саамов сто пять лет. (О биографии его экскурсовод не рассказывала, а мне встревать было, понятное дело, неловко). По преданию, часовня эта выстроена была им самим: эту версию, как считается, подтверждает направление выемки на бревнах: до XVI века ложе в срубах протачивалось сверху, но вдруг какой-то анонимный гений сообразил, что так в нем скапливается влага - и с тех пор выемку делают в верхнем бревне, а не в нижнем. В XIX веке местные почитатели, чтобы сохранить работу Лазаря для потомков, взяли, да и построили поверх часовни защитный футляр (размером с трехэтажный дом), но уже в середине двадцатого века ее разобрали по бревнышку, перевезли на Кижи и собрали заново.
Вообще из-за хрупкости материала деревянных церквей сохранилось совсем немного и по большей части, кроме всемирно известных, разбросаны они по труднодоступным селам. По пути в Петрозаводск мы заезжали посмотреть три: часовню Иоанна Богослова в деревне Котчура, часовню Святой Варвары в Коккойле и часовню Рождества Пресвятой Богородицы в Маньге (последняя стоит почти прямо на дороге). Еще одну оставили на обратный путь, но так и не успели посетить: между тем, святой, в честь которого она поставлена, необыкновенен своим грехом и своим подвигом. Я говорю о Варлааме Керетском, знаменитом кольском экзорцисте и невольном женоубийце: преподобный Феодорит наложил на него чудовищную в своем роде епитимью: плавать на лодке с телом покойной жены, покуда оно не истлеет - после чего, прощенный, он удалился от людей. Церковь, освященная в его память, совсем новая.
Сам кижский погост, несмотря на сотни изображений и описаний, производит, конечно, невероятное впечатление. Потрясает не только его размер, изящество или соразмерность пейзажу, а какая-то убедительная сила духа его строителей. Мысли о Боге трудно существовать в северных обстоятельствах - это не Италия, где доказательства Его милости видны на каждом шагу - только руку протяни. Не случайно севернее Тронхейма сохранились считанные памятники церковной архитектуры. Храм в Кижах построен не по воле герцога фон Икса или по приказу князя Игрековича: крепостное право сюда не дошло. Между тем, на отдаленном (хотя и сравнительно плодородном) острове вырастает как из-под земли совершенно невероятная и необъяснимая конструкция: экстрактированный до химической чистоты памятник человеческому гению. Он совершенен как цветок какой-нибудь тропической орхидеи: неземной, до предела вычурный и при этом каждым своим удивительным изгибом сообщающий о своем соответствии Божьему замыслу. Один из храмов закрыт сейчас на реставрацию; когда она окончится, закроют другой; на колокольню можно подняться: по нынешним чумным временам придется выстоять в небольшой очереди и вооружиться маской с перчатками.
После экскурсии остается небольшое время на самостоятельную прогулку: мы хотели добежать до дальней оконечности острова, но на полпути поняли, что уже не успеваем: по здешним правилам нужно вернуться с определенным рейсом, обязательным для всех. На другой день мы выехали в Кандалакшу.
Если топонимы предыдущих дней апеллировали то к средневековой истории, то к "зимней войне", перегон этого дня шел сплошь между памятников недоброй памяти 1930-х: Медвежьегорск, где на строительстве Беломоро-Балтийского канала работали философ А. Лосев, поэт В. Смиренский, богослов А. Мейер и его жена К. Половцова, искусствовед Анцыферов (расставляя эти дефиниции, я сам на себя злюсь: каждый из них много шире одной профессии). Кемь, где был пересыльный лагерь, из которого узников переправляли на Соловки. В 1924 году один из будущих его заключенных, поэт А. Ярославский, путешествуя по северу, писал здесь:
А жизнь кругом безрадостно скользит
По склизким тротуарам
Скучной Кеми…
И наших игр нечаянный визит
- Единственный,
Как проблеск в сонной теме
- Эй, сочинитель бог -
Наверно ты
Нарочно нас сюда забросил,
Чтоб брызги ласк
Сквозь струпья темноты
Добрызнули сюда
С твоих небесных козел!
(окончание здесь)