ЛЕТЕЙСКАЯ БИБЛИОТЕКА - 78 (биография - начало)
Приблизительно полвека назад в получасе ходьбы от места, где я пишу эти строки, снимала дачу немолодая пара. Он был импозантен; она величественна; это было первое их сравнительно комфортное загородное жилье после долгих лет неустройства, отчего оба они в письмах к друзьям не могли сдержать восхищения. Он: «В новой даче самое очаровательное - это отсутствие дачи. Данный офицерский поселок является нетронутым лесом, лишь разбитым на большие участки оградами: люди здесь приятней, интеллектуальней, с приятными интересами, с любовью к природе. Так, здесь имеется один полковник, путем гигантского (личного!) труда превративший свой участок в огромный разнообразный розариум. А некий генерал (вне всякого стяжательства) ничего не признает, кроме… огурцов. Даже вывел свой сорт. Каждую осень здесь устраивают выставку цветов и овощей». Она: «Я пишу Вам за своим письменным столиком у раскрытого окна. Меланхоличный дождь низвергается на розовые кусты, липы и березы. Бор<ис> Серг<еевич> расстроен, дождь мешает ему возиться в своем цветнике. Он закрыл у себя в комнате оба окна и не только рамы, но и ставни и зажег свет. Хозяева приглашают смотреть телевизор. Ну, что ж, посмотрим «Два веронца». Я не против. Я легла вчера очень поздно и не выспалась. А потому работать не хочется. Погляжу Шекспира и съев тарелку клубники с молоком лягу спать, чего и Вам желаю». Опять он, в тот же день: «Дорогой Николай Сергеевич. У Вас много знакомых. Не поспрашиваете ли? Глядишь, у кого-нибудь продается случайно - пусть подержанная - гондола. Мы здесь живем, как в Венеции. У нижней ступеньки крыльца вода сегодня стоит сантиметров на 15 - 20».
Три года назад я дописал до этого места и остановился: лежащие передо мной материалы к биографии героини (нас будет интересовать женская часть дуэта) типологически напоминали книгу с наличествующими прологом и эпилогом, но выдернутой недоброю рукой серединой. Галина Владычина появлялась из ниоткуда около 1918-го года с тетрадкой стихов, литературными знакомствами и молодым мужем-поэтом Сергеем Спасским; три года она печаталась в сборниках и выступала на литературных вечерах, после чего исчезала: кое-что из стихов еще по инерции продолжало публиковаться, но к 1924-му году ручеек пересыхал. После этого на пять десятилетий устанавливалась полная тишина, прерываемая лишь спорадическими вспышками: в 1928-м году она издала две детские книжки - обе с явным эскапическим настроем: «По Советскому Союзу» и «Поедем-ка, друг, на жаркий юг» (по мере того, как вокруг советского писателя воздвигался непроходимый забор, росла доля рифмованных травелогов в детских виршах и побасенках). Еще одна брошюрка на шестнадцать страниц вышла в 1943-м году и называлась «Чудесный напиток»: разгадка заглавия (потребовавшая немалых усилий, ибо книга, ныне красующаяся в сети, искалась в библиотеках с трудом) была чудовищной, ибо так титуловался сироп из стланика - памятное по многим лагерным воспоминаниям густое варево с тяжелым вкусом, якобы спасавшее заключенных от цинги. Варили его из тундрового хвойного растения - «<Он> настоян из иголок, / ароматных пышных елок, // Что на солнце вырастали, / И лучи в свой сок вбирали, / И морозным зимним днем / Крепли в воздухе лесном»; лирический герой стихотворения, вкусив от сих яств, констатирует: «Доктор мне сказал суровый, / Что я стал совсем здоровый. / Сил во мне теперь избыток, / Что помог мне в том напиток. / Он - чудесный, он - волшебный, / Он - для всех ребят целебный».
Не намекала ли лирическая тяга к этому сиропу на лагерное прошлое автора? Эта версия, исподволь просочившаяся в единичные упоминания о Владычиной, напрашивалась сама собой, тем более, что у нее был весомый источник: в воспоминаниях Н. Я. Мандельштам упоминалась «жена поэта Спасского», которую обвинили в том, что она собиралась взорвать памятник своему родственнику, покойному Урицкому. Филологическая молва связала этот сюжет с Владычиной, но зря: здесь речь шла о второй жене Спасского, Софье Каплун. Кроме того, настораживало и полное отсутствие упоминаний о ней во всех источниках, толкующих об истории репрессий: ее фамилия не значилась ни в базах данных, ни в «Книгах памяти», ни в воспоминаниях. Затянувшееся это молчание вдруг прорывалось на рубеже 1950-х и 1960-х годов - как будто вынырнув из ниоткуда (рука об руку со своим вторым мужем, поэтом и краеведом Борисом Земенковым) она начинала вести обширную переписку, встречаться с учеными, набрасывать мемуары - и вообще была совершенно на виду до самой смерти.
Более того, не все было понятно и с долитературной частью ее биографии. Единственная биографическая справка, явно восходящая к полученным от нее самой сведениям, начинается «Владычина Галина Леонидовна (7 февраля 1900) род<илась> в Житомире в семье врача. По окончании гимназии работала в городской управе и одновременно пробовала силы в поэзии и драматургии». Для действующего библиографа в этом коротком абзаце есть две потенциально золотоносные жилы: место рождения и профессия отца. Дело в том, что все практикующие в пределах империи врачи обязательно (по крайней мере, исключений из этого правила я не встречал) заносились в ежегодно обновляемый «Российский медицинский список», из которого можно узнать год рождения, время получения профильного образования (и соответствующее учреждение), лечебную специальность и место, где герой практикует на момент издания справочника. Беглый (а равно и последовавший за ним тщательный) просмотр РМС'а за 1890-е и 1900-е годы показал со всей убедительностью, что никакого врача Леонида Владычина русская история не знает.
Оставался второй след - житомирский. Российские города сильно отличаются по интенсивности учета населения: в иных местах обновлялись ежегодные адресные книги (а позже - еще и списки телефонных абонентов); в иных же - выходили лишь обязательные памятные книги, поневоле вбиравшие только часть служивших и социально активных граждан (что, в свою очередь, лучше, чем ничего). Житомир на этой невидимой шкале находится примерно посередине: в 1896-м году была напечатана «Адресная книга г. Житомира», а в 1912-м - «Адресная книга г. Житомира, изданная под руководством и по указаниям Житомирского Полицеймейстера В. В. Гуминского». Никаких Владычиных не было ни в той, ни в другой. Поскольку по странной прихоти сознания человек, берущий псевдоним, труднее всего отказывается от отчества, я на всякий случай проглядел «Список гражданских врачей, практикующих в г. Житомире» - среди них не было ни одного Леонида. Сходное фиаско ждало и в области «людей свободных профессий» (туда скопом ссылали всех, кто выбивался из грубой рубрикации, от модисток до иконописцев). В общем-то, это был тупик: из двух сообщенных ею о себе фактов, один был безусловно, а другой - весьма вероятно - ложным, так что биография прожившей без малого семьдесят лет писательницы должна была сложиться из двух отрезков - трехлетнего и десятилетнего.
В подобной ситуации у историка есть три выхода: он может пытаться реконструировать неосвещенные фрагменты (как писал Гершензон, приступая к жизнеописанию Печерина, «жаль, что материалов почти нет, приходится в главных местах затыкать прорехи аналогиями и догадками»), можно констатировать поражение, сконцентрировавшись на том, что известно, либо просто отложить работу до появления новых сведений. Третья, излюбленная мною стратегия, принесла свои плоды.
Проглядывая появляющиеся в сети упоминания о Владычиной (все они, немногочисленные, основывались либо на упомянутой справке, либо на кратком жизнеописании из антологии «Сто одна поэтесса серебряного века»), я вдруг заметил, что в одном из них появляется неизвестная подробность: «Еще учась в гимназии, Владычина посещала литературную студию на Молчановке» - это означало, что в распоряжении автора есть неведомый мне документ. Нужная книга оказалась в библиотеке; ссылка в ней указывала на автобиографию, хранящуюся в Архиве музея театра кукол. Два дня спустя, вооруженный верительными грамотами журнала «Лехаим» (не спрашивайте), я примостился между крупным фикусом и чучелом сказочного героя и читал страницу за страницей этот явно выросший за пределы функционального мемуарный текст: кое-что явно вставало на свои места.
«В ночь на 7-е февраля в 1900 г. мою мать растрясло на ухабах и она разрешилась от бремени на 2 месяца раньше срока. Меня закутали в вату и поставили в русскую печь «доходить».
Это случилось на перепутье между Киевом и Житомиром. Моя торопливость не прошла мне даром. Она сделала меня крайне восприимчивой к заболеваниям и эта способность, к сожалению, сопровождает меня всю жизнь.
Я лишилась отца в раннем детстве. Он трагически окончил свою жизнь в психиатрической больнице.
Моя мать до замужества под влиянием романа Чернышевского «Что делать?» окончив гимназию, оставила семью и стала сельской учительницей. Брак оторвал ее от этой деятельности.
Детство я провела в г. Житомире в доме деда (отца моей матери), страстного охотника-следопыта и садовода-экспериментатора. Атмосфера сказки окружала меня. Дед рассказывал мне удивительные истории о зверях и растениях, а в саду было чудесным все. Там на одном дереве росли несколько сортов яблок или яблоки и груши вместе. Разнообразного вида и цвета сливы. С десятка два сортов сладчайшего крыжовника зрело на кустах. В дуплах великанов груш мы прятались во время игры. На огромных, похожих на вековые дубы, черемухах свисали кисточки ягод сладких и крупных, как мелкий виноград. На огороде тоже было немало замечательного и все имело свою историю. В кабинете деда и в сенях на специальных дощечках растянуты шкурки разных животных, но немало их, пойманных живьем, кочевало по двору и по комнатам. На стенах висело множество клеток с птицами, весь день поющих на разные лады. В особом шкафу у деда хранились различные охотничьи «пищалки», коллекция птичьих яиц, гербарии и лакомства для меня: шептала, фиги, изюм и пр.
В комнате моего самого молодого дяди жила ученая крыса и дрессированная ворона, а говорящий скворец без умолку уверял всех, что он любит сахар.
Все это очень хорошо сохранилось у меня в памяти, особенно мой дед. Никогда я не видала его без дела. То он записывал свои наблюдения, то ковырялся в земле, то сооружал что-нибудь. Часто к нему приходили за советом и он с увлечением беседовал с приходящими. Меня он любил и баловал. И всегда меня ждал какой-нибудь сюрприз. Я помню в какой восторг я пришла от коляски, которую он мне смастерил. Он запрягал в нее большую собаку, сенбернара, которая охотно меня катала. Любовь к сказке зародилась у меня тут, в саду деда. Я росла в большой семье: бабушка, дедушка, пять теток и двое дядей. Три тетки, одна за другой, вышли замуж и уехали, изредка наезжая навещать стариков. Четвертая, самая любимая, училась на курсах в Москве, но каникулы проводила всегда в старом доме. Один дядя тоже учился в Москве в университете.
Этого дядю, Александра, я помню плохо. Приезжал он редко, а потом был арестован на какой-то студенческой сходке и выслан в Сибирь. Впоследствии он жил на Кавказе и работал в местной газете, как фельетонист под псевдонимом Гранин. Тяжелые годы ссылки наградили его туберкулезом легких. Кавказ не спас его и он рано сошел в могилу. Заболевание и смерть отца совпали с нашим окончательным водворением в Москве. Это был канун 1905 г. Случилось так, что мы поселились на Немецкой улице и как раз против дома, где мы жили, было совершено вопиющее преступление, убийство Баумана. Когда мимо нас двигались тройные цепи траурной процессии, я сидела на подоконнике нашего окна (первый этаж). Торжественное пение, венки и знамена произвели на меня тревожное и большое впечатление. Моя тетка и знакомые, наши друзья, студенты были тоже в цепи. Один из них, Поль, подхватил меня на руки и донес до конца Немецкой улицы. Там, подняв меня высоко, он сказал мне: «Смотри и помни». Потом он отнес меня обратно. Этот Поль вскоре был арестован и выслан, но бежал и эмигрировал, кажется, в Париж. Проездом через Москву он нелегально несколько дней провел на квартире моей тетки в Богословском переулке».
Многие, кажущиеся перспективными, детали этого текста, таковыми в действительности не являются: в частности, мы не можем идентифицировать студента-фельетониста, работавшего под псевдонимом «Гранин». Главное - тут нет упоминания о профессии отца, но зато говорится о переезде в Москву - и в сумме это прокламирует необходимость обращения к адресным книгам.
Конечно, в годы бесплодных поисков отца Владычиной я на всякий случай проглядывал и «Весь Петербург» и «Всю Москву», но делал это скорее по привычке, с пятилетним интервалом - 1900, 1905, 1915 и т.д.; здесь же указание было недвусмысленным - и в результате в адресной книге за 1913-й год были найдены:
«Владычина Анна Георгиевна, жена штаб-ротмистра. Лебяжий, 6.
Владычина Галина Леонидовна, дочь штаб-ротмистра. Лебяжий, 6».
Это кое-что объясняет: в частности, никогда не существовавший доктор Владычин, посверкивая стеклышками пенсне, растворяется в тумане, а на смену ему из того же тумана возникает бравый штаб-ротмистр Владычин; только вместо пенсне поблескивает орден Станислава 3-й степени с мечами и бантом - ибо единственное, кроме адресной книги и дочери, свидетельство его земного бытия - то, что в 1906-м году он значится в числе награжденных по отдельному корпусу пограничной стражи. Понятно, что для советской жизни рекомендоваться дочерью штаб-ротмистра было бы немыслимо, но вот насколько правдиво сообщение о его сумасшествии и смерти - неизвестно. На момент награждения он, вопреки сообщенному дочерью, явно здравствовал, да и то, что в 1913-м году Анна Георгиевна значится женой, а не вдовой, довольно показательно. Отдельно отметим крайнюю небанальность включения тринадцатилетней девочки в адресную книгу: обычно туда попадали только лица, достигшие совершеннолетия (впрочем, окончательное решение все равно оставалось на усмотрение дворника).
«Года через два я поступила в гимназию (Гротман). Примерно в то время я ощутила вкус к рифмованным строкам и пыталась писать стихи. Еще через год в классе затеяли «журнал» и я приняла в нем горячее участие. Начальнице почудилось в этом нечто нелегальное. После бурного объяснения с начальницей, мама перевела меня в другую гимназию и мы опять переехали. Надо сказать, что вообще мы часто переезжали с квартиры на квартиру. Мама была непоседлива и не любила оседлого образа жизни. Мы исколесили всю Москву, всюду приобретая новых друзей, с которыми продолжали знакомство и в дальнейшем.
Все эти годы мама служила в городской управе. Я училась. <…>
Как-то само собой среди молодежи окружавшей меня, организовался кружок, который мы назвали «Скворечник». Мы читали свои произведения, устраивали театрализованные шарады, инсценировали стихотворения и спорили о любимых героях, любимых писателях и поэтах. Мы посещали концерты и спектакли, и лекции, и вечера в Политехническом музее.
Война 14 года сначала оставалась для меня несколько умозрительным понятием. Магазины торговали. Театры по-прежнему работали. Я ходила в гимназию. Правда, чаще устраивались то одной, то другой гимназией балы в охотничьем клубе с благотворительной целью: «в пользу раненых». Это напоминало о войне снова. В пользу раненых устраивались благотворительные сборы, лотереи, базары. Мне было 14 лет. Я принимала во всем этом участие. <…> Не помню точно, в каком году я попала в кружок, который возник рядом с журналом «Млечный путь». Здесь многое заставило меня задуматься и пересмотреть. Здесь разговоры уже шли «всерьез». Окончив гимназию я поступила на курсы английского языка и одновременно на службу в городскую управу. Жизнь становилась все трудней. Материально нам с мамой было туговато. Служба у меня была ужасная. Она приводила меня в отчаяние. Нужно было заполнять одни и те же бланки одной и той же фразой. Менялось только имя, отчество и фамилия. Эта тупая работа, в течение 6 часов каждый день, невероятно тяготила меня».
Большая часть этих сведений не поддается никакой верификации: в частности, например, в Москве никогда не существовало гимназии Гротман - вероятно, имеется в виду или учебное заведение на Швивой горке, возглавляемое Р. И. Гавеман, либо женская гимназия А. Ф. Гросман на Ладожской улице, но какая из них? Единственное светлое пятно (каламбур почти невольный) - журнал «Млечный путь» - это выходивший в Москве в 1914 - 1916-м годах под редакцией поэта А. М. Чернышева литературный ежемесячник, предоставлявший кров многим начинающим поэтам; вероятно, именно здесь она познакомилась с Есениным, печатавшимся там в 1915-м году. Ее собственные стихи, если они и предлагались в журнал, приняты не были, благо редакция была крайне разборчива в отношении приходящего самотеком материала - так, Минаеву, робко приславшему туда несколько ювенилий, посоветовали «больше работать над стихом и избегать избитых слов и рифм».
«Великая Октябрьская революция, произведшая столь великую ломку страны, мировоззрения и человеческих свойств оказала естественно глубокое влияние и на меня. Литературная жизнь Москвы забилась небывалым пульсом. Я была вовлечена в самую ее гущу. Многочисленные литературные кружки, новые знакомства со старыми и молодыми писателями, творческие встречи с ними - все это ставило на новые рельсы и толкало вперед.
Литературная студия открылась на Молчановке. Появилось ряд литературных кафе. Собирался на квартире Вадима Шершеневича кружок «Зеленое яблоко». Иногда собрания устраивались в студии Бойтлера, иногда у Розы Рюс. В газетном переулке мы посещали «Никитинские субботники». У Антоновской собирался «Цех поэтов». В доме Герцена - «Литературный особняк». Здесь читали свои произведения, обменивались критикой и яростно спорили, утверждая свои взгляды на искусство. Маяковский был для нас новатором и вождем, провозглашавшим новые темы и новые приемы. Он пробуждал в нас жажду к творческим искажениям.
Эти события и встречи произвели во мне сокрушительную перемену. Результатом ее было «ауто да фе» всех моих, ранее написанных стихов. Это совсем не было весело. Свет померк для меня. Тут я воочию убедилась в необходимости для меня творческой работы. Некоторое время я совсем не могла писать и чувствовала себя несчастной. Однако, постепенно все восстановилось. Критика становилась все более приветливой к моим новым опытам, а ласковое слово придирчивого В. В. Маяковского, его «расти большая» - было высокой честью. Этого добивались все. Множество мелких и более крупных сборников, как «Явь», приютили мои стихи на своих страницах. Выходили антологии поэтов.
Не могу здесь не упомянуть об одном эпизоде. Кинорежиссер Гардин снимал картину по сценарию Маяковского «Не для денег рожденный». В главной роли играл сам Маяковский. По ходу действия, несколько кадров должны были изображать литературное кафе, в котором Гардин хотел заснять подлинных поэтов и писателей и их выступления. Я и Спасский тоже были приглашены. Во время репетиций в студии огромная деревянная декорация сорвалась с колосников и обрушилась на то место, где я стояла. Одним прыжком Маяковский очутился возле и отбросив меня в сторону, принял удар на свои плечи. Он согнулся под тяжестью, но не упал. Все бросились к нему на помощь. Можно сказать без преувеличения, что В. В. Маяковскому я обязана жизнью».
Этот фрагмент нуждается в некоторых комментариях. «Литературная студия» на Молчановке - это студия стиховедения, она же студия поэтов, организованная в начале 1918 года Надеждой Павлович и студентом-филологом Вейцманом (возможно - известным впоследствии Юлием Сигизмундовичем, но это дискутабельно) в помещении гимназии Гедеоновой на Молчановке. Там, в частности, читали лекции Вяч. Иванов, Андрей Белый, Брюсов и Гершензон. «Зеленое яблоко» - полуэфемерный, демонстративно антифутуристический московский поэтический кружок, в работе которого принимали участие не только знаменитые авторы (Л. Моносзон, В. Королевич, С. Рубанович, Н. Поплавская, Н. Серпинская), но и менее известные С. Рескин, М. Щетинина, Ю. Наумов, А. Амдурский и другие. Бойтлер - почти наверняка Аркадий Михайлович (1890 - 1965), артист и кинорежиссер, эмигрировавший в 1919 году - но подробностей о его студии я не знаю. Роза Рюс (или Рюсс; наст. фам.: Файнштейн), адресат запоминающейся обидной эпиграммы «Роза Рюсс, Роза Рюсс, / На тебя не разорюсь» - московская художница-портретистка со страстью к великосветским знакомствам. Квартира Анны Арнольдовны Антоновской (1885 - 1967) в Брюсовом переулке - частое, но отнюдь не единственное место встреч участников «Московского цеха поэтов». О «Литературном особняке» мне не раз приходилось писать на этих страницах; Владычина действительно упоминается в его уставных документах вплоть до самой ликвидации в 1929 году. Экземпляры фильмы «Не для денег родившийся» до наших дней не дошли, но сохранились отдельные кадры, снятые в «Кафе поэтов» (см. ниже).
К этому же времени относится первое появление Владычиной в литературной хронике - в начале февраля 1918 года она участвует в «Живом альманахе» (коллективном исполнении стихов), 29 марта - в вечере поэзии, 15-го апреля читает на вечере поэтесс - после чего наступает пауза.
«В 20-х г.г. группа поэтов, а с ними и я, были направлены в г. Самару для организации пролеткульта. Я ехала в качестве заведующей литстудией. В Самаре поэт С. Д. Спасский стал моим мужем. В доме его отца, местного жителя, художника по профессии собирались самарские литераторы (Неверов, Степной и др.)
Пролеткульт не ограничивался студийной работой, а устраивал выступления поэтов в клубах и местном театре. Кроме того, он издавал журнал «Зарево заводов». В Поволжье выходило тоже немало разнообразных сборников, в которых мы печатались.
В Самаре я стала членом местного Рабиса. Разлука с Москвой была недолгой. Сначала я приехала сюда в командировку на съезд пролеткультов, а потом мы перебрались и совсем».
Датируя затянувшуюся самарскую командировку, Владычина ошибается - вероятно, они со Спасским впервые выехали из Москвы в Поволжье в октябре 1918 года. Последнее зафиксированное в нашей хронике событие, предшествующее отъезду - встреча с Есениным, который в сентябре подарил ей «Голубень», надписав: «Г. Владычиной кошке розовой. За фарфор и иней. Сергей Есенин», причем «розовой» и «кошке» было выписано красными чернилами. 8 октября Красная армия вытеснила из Самары чехословацкие отряды; вслед за передовым корпусом в город вступил и обоз - Н. Павлович, М. Герасимов и Спасский устроили 19 ноября «Вечер революционной поэзии».
Подробности их самарской биографии (видимо, прерывавшейся отлучками в Москву - иначе трудно объяснить появление фамилии Владычиной в отчетах о декабрьских мероприятиях московского «Союза поэтов) известны в очень слабой степени. Летописец местной культурной жизни с тавтологическим псевдонимом «Самарский», подводя в 1921-м году итоги последнего двухлетия, упоминал, что Спасский и Владычина вошли в литературный кружок «Звено», созданный другим московским эмиссаром, Е. П. Лукашевичем, в середине 1919 года. Из того же источника нам известно, что Спасский читал лекции по теории стихосложения, и что они с Владычиной уехали в Москву весной 1921 года. Несколько раз их имена фиксируются в литературной хронике 1921 года, восстановленной по материалам Куйбышевского архива. Немного к этому прибавляет и сквозной просмотр местной периодики: так, в журнале «Понизовье» нашлись стихи Владычиной и Спасского со взаимными посвящениями; там же наша героиня напечатала маленькую рецензию на книгу Ширяевца (где, кстати, продемонстрировала дивную, хоть и не вполне удобную для критика, широту эстетических взглядов: «В этой манере автора есть свой плюс и свой минус»). Два ее стихотворения напечатаны в экзотическом альманахе «С кораблей», вышедшем в 1921-м году в Бугуруслане - где в угрюмой изоляции пытался привить ростки современной поэзии В. Л. Королев - но потерпел неудачу.
Первые московские годы Владычина описывает довольно скупо:
«Мы получили здесь комнату в общежитии пролеткульта. Спасский читал лекции в клубах, получая направления от Пролеткульта и выступал, как поэт на эстраде. Я тоже выступала на эстраде, как поэтесса.
Ряд литературных кафе предоставляли свои эстрады для выступлений поэтов и писателей. Наряду с молодыми выступали и маститые литераторы. Со многими из них я была в дружеских отношениях. О встречах, разговорах и происшествиях связанных с ними, можно было бы написать целую книгу.
Постепенно жизнь начинала входить в колею. Появились детские издательства и детские театры. Я стала членом московского Рабиса. В то время я работала над малыми формами и вошла в секцию малых форм драматургии. Попутно я приступила к работе над детской книгой».
Общежитие Пролеткульта располагалось на углу Воздвиженки и Нижне-Кисловского переулка, но, кажется, какое-то время они прожили не здесь. В написанных уже в 60-е годы воспоминаниях о Хлебникове (единственный, если не считать масштабной «автобиографии», дошедший до наших дней мемуарный текст Владычиной) она подробно рассказывает о квартире доктора Александра Петровича Давыдова и его жены Лидии Владимировны, где на недолгое время нашел приют «Председатель Земного шара». Судя по обмолвкам, сама она в это время жила там же: «Лидия Вла¬димировна и доктор были щедрыми хозяевами. Они всем делились с нами, не тая запасов»; «Когда наступали дни "голодного пайка", Лидия Владимировна и иногда кое-кто из постоянных посетителей сообща варили похлебку. Сварим и рас¬ходимся по своим делам, а попозже собираемся снова и с аппетитом уплета¬ем незатейливую еду» и т.д.
Примерно в это время в ее жизни происходят важные изменения - она расходится с Сергеем Спасским и выходит замуж за Бориса Земенкова. Бывший ничевок, экспрессионист, имажинист (не одновременно, а последовательно), стихотворец и художник, знакомец Андрей Белого (его миниатюрный пейзаж инкрустирован в роман «Московский чудак»), автор сборников «Стеорин с проседью» (стихи) и «Корыто умозаключений» (соображения), коллекционер и ученый, сочинитель эпических некрологов почившему коту и рисователь тщательных портретов московских домов, обреченных на снос - был замечательным поэтом и исключительно симпатичной личностью. У нас почти нет воспоминаний об их семейной жизни, единственным зримым памятником которой остались сделанные ими вдвоем детские книжки: ее стихи и его рисунки. Именно успехи ее в области литературы для подрастающего поколения заставляют ее на несколько десятилетий скрыться от нашего внимательного взора.
Не нами замечено и многажды повторено - насколько массовой была в первые советские десятилетия миграция поэтов в казавшуюся безопасной область детской литературы. Владычина пошла дальше - и сделалась, по выражению петербургского коллеги, не дымом, а тенью от дыма, ибо вступила в угодья еще более эфемерные, далекие и бедные на следы - на территорию детского театра.
Большая часть текстов, исполненных с детской сцены, не сохранились, по условиям их бытования, в принципе: они печатались на машинке в нескольких экземплярах, проходили цензуру, раздавались актерам - и, по снятии спектакля с проката, исчезали без следа. Точно зная цель и область поисков, при сочетании тщательности и везения, часть из них можно обнаружить непосредственно в театральных архивах или в околодраматических фондах: так, настойчивые разыскания позволили составить предварительный очерк библиографии Владычиной в этом жанре:
«Шпага и сутана» (начало 1920-х)
«Приметы. Пьеса-шутка» (1931)
«Наши друзья» (1934)
«Абракадабра» (либретто балета; 1936)
«Хрустальный башмачок» (либретто балета; 1936)
«Кот в сапогах» (1940)
«Быстрешка - поварешка и корешок плотник» (1950)
«Дед Мороз и Снегурочка» (1952)
«Сказка об Иванушке и Василисе Прекрасной» (1938; совм. с О. Нечаевой)
«Гордое сердце»
«Кот Курнофей»
«Про девочку Палашку, про солдата Игнашку и про царскую дочь Машку»
«Скэтч»
«Сердца храбрые, души гордые»
«Орех»
«Соловей»
«Сказ про птицу разноперую, Васену-красу и стрельца Федота»
«Стрелец Федот»
«Аль-Гаюр или наказанное вероломство»
«Тим»
«Золоторогий тур»
Это только те пьесы, текст которых разыскан - при этом из ее автобиографии известны еще чуть ли не десятки названий, ныне утраченных, по всей вероятности, навсегда. Часть была написана для кукольных театров, один из текстов («Сэтое - друг льва») был предназначен сделаться основой мультфильма - но, кажется, план этот не воплотился.
Степень ее исчезновения из литературных кругов (или наоборот - нашей неспособности видеть явления за пределами весьма узкой области) феноменальна - во всех обследованных архивах нашлось лишь одно ее письмо, написанное до 1960-х годов - короткая записка к московскому поэту Гурию Сидорову:
«Гура дружище мне все время шлют повестки с требованием произведений, то что у меня было на руках я все сдала Ивановой и Соловьеву. Прочти пожалуйста мое заявление и пусть меня введут в списки - это безобразие что меня не поместили. Шлю привет. Приезжай на дачу к нам если будет время, у нас чудное купание и лес. Тут у нас живет много писателей, Иван Катаев, Лиховец и др.
Галина Владычина
Борис бывает в Москве. Если черкнешь приезде - встретим тебя.
По Рязан. дор. ст. Кратово (Прозоровка). Вдоль жел.дор. линии по правой стороне двухэтажн. дача с зелен. крышей д-ра Давыдова».
(окончание - здесь:::)
Три года назад я дописал до этого места и остановился: лежащие передо мной материалы к биографии героини (нас будет интересовать женская часть дуэта) типологически напоминали книгу с наличествующими прологом и эпилогом, но выдернутой недоброю рукой серединой. Галина Владычина появлялась из ниоткуда около 1918-го года с тетрадкой стихов, литературными знакомствами и молодым мужем-поэтом Сергеем Спасским; три года она печаталась в сборниках и выступала на литературных вечерах, после чего исчезала: кое-что из стихов еще по инерции продолжало публиковаться, но к 1924-му году ручеек пересыхал. После этого на пять десятилетий устанавливалась полная тишина, прерываемая лишь спорадическими вспышками: в 1928-м году она издала две детские книжки - обе с явным эскапическим настроем: «По Советскому Союзу» и «Поедем-ка, друг, на жаркий юг» (по мере того, как вокруг советского писателя воздвигался непроходимый забор, росла доля рифмованных травелогов в детских виршах и побасенках). Еще одна брошюрка на шестнадцать страниц вышла в 1943-м году и называлась «Чудесный напиток»: разгадка заглавия (потребовавшая немалых усилий, ибо книга, ныне красующаяся в сети, искалась в библиотеках с трудом) была чудовищной, ибо так титуловался сироп из стланика - памятное по многим лагерным воспоминаниям густое варево с тяжелым вкусом, якобы спасавшее заключенных от цинги. Варили его из тундрового хвойного растения - «<Он> настоян из иголок, / ароматных пышных елок, // Что на солнце вырастали, / И лучи в свой сок вбирали, / И морозным зимним днем / Крепли в воздухе лесном»; лирический герой стихотворения, вкусив от сих яств, констатирует: «Доктор мне сказал суровый, / Что я стал совсем здоровый. / Сил во мне теперь избыток, / Что помог мне в том напиток. / Он - чудесный, он - волшебный, / Он - для всех ребят целебный».
Не намекала ли лирическая тяга к этому сиропу на лагерное прошлое автора? Эта версия, исподволь просочившаяся в единичные упоминания о Владычиной, напрашивалась сама собой, тем более, что у нее был весомый источник: в воспоминаниях Н. Я. Мандельштам упоминалась «жена поэта Спасского», которую обвинили в том, что она собиралась взорвать памятник своему родственнику, покойному Урицкому. Филологическая молва связала этот сюжет с Владычиной, но зря: здесь речь шла о второй жене Спасского, Софье Каплун. Кроме того, настораживало и полное отсутствие упоминаний о ней во всех источниках, толкующих об истории репрессий: ее фамилия не значилась ни в базах данных, ни в «Книгах памяти», ни в воспоминаниях. Затянувшееся это молчание вдруг прорывалось на рубеже 1950-х и 1960-х годов - как будто вынырнув из ниоткуда (рука об руку со своим вторым мужем, поэтом и краеведом Борисом Земенковым) она начинала вести обширную переписку, встречаться с учеными, набрасывать мемуары - и вообще была совершенно на виду до самой смерти.
Более того, не все было понятно и с долитературной частью ее биографии. Единственная биографическая справка, явно восходящая к полученным от нее самой сведениям, начинается «Владычина Галина Леонидовна (7 февраля 1900) род<илась> в Житомире в семье врача. По окончании гимназии работала в городской управе и одновременно пробовала силы в поэзии и драматургии». Для действующего библиографа в этом коротком абзаце есть две потенциально золотоносные жилы: место рождения и профессия отца. Дело в том, что все практикующие в пределах империи врачи обязательно (по крайней мере, исключений из этого правила я не встречал) заносились в ежегодно обновляемый «Российский медицинский список», из которого можно узнать год рождения, время получения профильного образования (и соответствующее учреждение), лечебную специальность и место, где герой практикует на момент издания справочника. Беглый (а равно и последовавший за ним тщательный) просмотр РМС'а за 1890-е и 1900-е годы показал со всей убедительностью, что никакого врача Леонида Владычина русская история не знает.
Оставался второй след - житомирский. Российские города сильно отличаются по интенсивности учета населения: в иных местах обновлялись ежегодные адресные книги (а позже - еще и списки телефонных абонентов); в иных же - выходили лишь обязательные памятные книги, поневоле вбиравшие только часть служивших и социально активных граждан (что, в свою очередь, лучше, чем ничего). Житомир на этой невидимой шкале находится примерно посередине: в 1896-м году была напечатана «Адресная книга г. Житомира», а в 1912-м - «Адресная книга г. Житомира, изданная под руководством и по указаниям Житомирского Полицеймейстера В. В. Гуминского». Никаких Владычиных не было ни в той, ни в другой. Поскольку по странной прихоти сознания человек, берущий псевдоним, труднее всего отказывается от отчества, я на всякий случай проглядел «Список гражданских врачей, практикующих в г. Житомире» - среди них не было ни одного Леонида. Сходное фиаско ждало и в области «людей свободных профессий» (туда скопом ссылали всех, кто выбивался из грубой рубрикации, от модисток до иконописцев). В общем-то, это был тупик: из двух сообщенных ею о себе фактов, один был безусловно, а другой - весьма вероятно - ложным, так что биография прожившей без малого семьдесят лет писательницы должна была сложиться из двух отрезков - трехлетнего и десятилетнего.
В подобной ситуации у историка есть три выхода: он может пытаться реконструировать неосвещенные фрагменты (как писал Гершензон, приступая к жизнеописанию Печерина, «жаль, что материалов почти нет, приходится в главных местах затыкать прорехи аналогиями и догадками»), можно констатировать поражение, сконцентрировавшись на том, что известно, либо просто отложить работу до появления новых сведений. Третья, излюбленная мною стратегия, принесла свои плоды.
Проглядывая появляющиеся в сети упоминания о Владычиной (все они, немногочисленные, основывались либо на упомянутой справке, либо на кратком жизнеописании из антологии «Сто одна поэтесса серебряного века»), я вдруг заметил, что в одном из них появляется неизвестная подробность: «Еще учась в гимназии, Владычина посещала литературную студию на Молчановке» - это означало, что в распоряжении автора есть неведомый мне документ. Нужная книга оказалась в библиотеке; ссылка в ней указывала на автобиографию, хранящуюся в Архиве музея театра кукол. Два дня спустя, вооруженный верительными грамотами журнала «Лехаим» (не спрашивайте), я примостился между крупным фикусом и чучелом сказочного героя и читал страницу за страницей этот явно выросший за пределы функционального мемуарный текст: кое-что явно вставало на свои места.
«В ночь на 7-е февраля в 1900 г. мою мать растрясло на ухабах и она разрешилась от бремени на 2 месяца раньше срока. Меня закутали в вату и поставили в русскую печь «доходить».
Это случилось на перепутье между Киевом и Житомиром. Моя торопливость не прошла мне даром. Она сделала меня крайне восприимчивой к заболеваниям и эта способность, к сожалению, сопровождает меня всю жизнь.
Я лишилась отца в раннем детстве. Он трагически окончил свою жизнь в психиатрической больнице.
Моя мать до замужества под влиянием романа Чернышевского «Что делать?» окончив гимназию, оставила семью и стала сельской учительницей. Брак оторвал ее от этой деятельности.
Детство я провела в г. Житомире в доме деда (отца моей матери), страстного охотника-следопыта и садовода-экспериментатора. Атмосфера сказки окружала меня. Дед рассказывал мне удивительные истории о зверях и растениях, а в саду было чудесным все. Там на одном дереве росли несколько сортов яблок или яблоки и груши вместе. Разнообразного вида и цвета сливы. С десятка два сортов сладчайшего крыжовника зрело на кустах. В дуплах великанов груш мы прятались во время игры. На огромных, похожих на вековые дубы, черемухах свисали кисточки ягод сладких и крупных, как мелкий виноград. На огороде тоже было немало замечательного и все имело свою историю. В кабинете деда и в сенях на специальных дощечках растянуты шкурки разных животных, но немало их, пойманных живьем, кочевало по двору и по комнатам. На стенах висело множество клеток с птицами, весь день поющих на разные лады. В особом шкафу у деда хранились различные охотничьи «пищалки», коллекция птичьих яиц, гербарии и лакомства для меня: шептала, фиги, изюм и пр.
В комнате моего самого молодого дяди жила ученая крыса и дрессированная ворона, а говорящий скворец без умолку уверял всех, что он любит сахар.
Все это очень хорошо сохранилось у меня в памяти, особенно мой дед. Никогда я не видала его без дела. То он записывал свои наблюдения, то ковырялся в земле, то сооружал что-нибудь. Часто к нему приходили за советом и он с увлечением беседовал с приходящими. Меня он любил и баловал. И всегда меня ждал какой-нибудь сюрприз. Я помню в какой восторг я пришла от коляски, которую он мне смастерил. Он запрягал в нее большую собаку, сенбернара, которая охотно меня катала. Любовь к сказке зародилась у меня тут, в саду деда. Я росла в большой семье: бабушка, дедушка, пять теток и двое дядей. Три тетки, одна за другой, вышли замуж и уехали, изредка наезжая навещать стариков. Четвертая, самая любимая, училась на курсах в Москве, но каникулы проводила всегда в старом доме. Один дядя тоже учился в Москве в университете.
Этого дядю, Александра, я помню плохо. Приезжал он редко, а потом был арестован на какой-то студенческой сходке и выслан в Сибирь. Впоследствии он жил на Кавказе и работал в местной газете, как фельетонист под псевдонимом Гранин. Тяжелые годы ссылки наградили его туберкулезом легких. Кавказ не спас его и он рано сошел в могилу. Заболевание и смерть отца совпали с нашим окончательным водворением в Москве. Это был канун 1905 г. Случилось так, что мы поселились на Немецкой улице и как раз против дома, где мы жили, было совершено вопиющее преступление, убийство Баумана. Когда мимо нас двигались тройные цепи траурной процессии, я сидела на подоконнике нашего окна (первый этаж). Торжественное пение, венки и знамена произвели на меня тревожное и большое впечатление. Моя тетка и знакомые, наши друзья, студенты были тоже в цепи. Один из них, Поль, подхватил меня на руки и донес до конца Немецкой улицы. Там, подняв меня высоко, он сказал мне: «Смотри и помни». Потом он отнес меня обратно. Этот Поль вскоре был арестован и выслан, но бежал и эмигрировал, кажется, в Париж. Проездом через Москву он нелегально несколько дней провел на квартире моей тетки в Богословском переулке».
Многие, кажущиеся перспективными, детали этого текста, таковыми в действительности не являются: в частности, мы не можем идентифицировать студента-фельетониста, работавшего под псевдонимом «Гранин». Главное - тут нет упоминания о профессии отца, но зато говорится о переезде в Москву - и в сумме это прокламирует необходимость обращения к адресным книгам.
Конечно, в годы бесплодных поисков отца Владычиной я на всякий случай проглядывал и «Весь Петербург» и «Всю Москву», но делал это скорее по привычке, с пятилетним интервалом - 1900, 1905, 1915 и т.д.; здесь же указание было недвусмысленным - и в результате в адресной книге за 1913-й год были найдены:
«Владычина Анна Георгиевна, жена штаб-ротмистра. Лебяжий, 6.
Владычина Галина Леонидовна, дочь штаб-ротмистра. Лебяжий, 6».
Это кое-что объясняет: в частности, никогда не существовавший доктор Владычин, посверкивая стеклышками пенсне, растворяется в тумане, а на смену ему из того же тумана возникает бравый штаб-ротмистр Владычин; только вместо пенсне поблескивает орден Станислава 3-й степени с мечами и бантом - ибо единственное, кроме адресной книги и дочери, свидетельство его земного бытия - то, что в 1906-м году он значится в числе награжденных по отдельному корпусу пограничной стражи. Понятно, что для советской жизни рекомендоваться дочерью штаб-ротмистра было бы немыслимо, но вот насколько правдиво сообщение о его сумасшествии и смерти - неизвестно. На момент награждения он, вопреки сообщенному дочерью, явно здравствовал, да и то, что в 1913-м году Анна Георгиевна значится женой, а не вдовой, довольно показательно. Отдельно отметим крайнюю небанальность включения тринадцатилетней девочки в адресную книгу: обычно туда попадали только лица, достигшие совершеннолетия (впрочем, окончательное решение все равно оставалось на усмотрение дворника).
«Года через два я поступила в гимназию (Гротман). Примерно в то время я ощутила вкус к рифмованным строкам и пыталась писать стихи. Еще через год в классе затеяли «журнал» и я приняла в нем горячее участие. Начальнице почудилось в этом нечто нелегальное. После бурного объяснения с начальницей, мама перевела меня в другую гимназию и мы опять переехали. Надо сказать, что вообще мы часто переезжали с квартиры на квартиру. Мама была непоседлива и не любила оседлого образа жизни. Мы исколесили всю Москву, всюду приобретая новых друзей, с которыми продолжали знакомство и в дальнейшем.
Все эти годы мама служила в городской управе. Я училась. <…>
Как-то само собой среди молодежи окружавшей меня, организовался кружок, который мы назвали «Скворечник». Мы читали свои произведения, устраивали театрализованные шарады, инсценировали стихотворения и спорили о любимых героях, любимых писателях и поэтах. Мы посещали концерты и спектакли, и лекции, и вечера в Политехническом музее.
Война 14 года сначала оставалась для меня несколько умозрительным понятием. Магазины торговали. Театры по-прежнему работали. Я ходила в гимназию. Правда, чаще устраивались то одной, то другой гимназией балы в охотничьем клубе с благотворительной целью: «в пользу раненых». Это напоминало о войне снова. В пользу раненых устраивались благотворительные сборы, лотереи, базары. Мне было 14 лет. Я принимала во всем этом участие. <…> Не помню точно, в каком году я попала в кружок, который возник рядом с журналом «Млечный путь». Здесь многое заставило меня задуматься и пересмотреть. Здесь разговоры уже шли «всерьез». Окончив гимназию я поступила на курсы английского языка и одновременно на службу в городскую управу. Жизнь становилась все трудней. Материально нам с мамой было туговато. Служба у меня была ужасная. Она приводила меня в отчаяние. Нужно было заполнять одни и те же бланки одной и той же фразой. Менялось только имя, отчество и фамилия. Эта тупая работа, в течение 6 часов каждый день, невероятно тяготила меня».
Большая часть этих сведений не поддается никакой верификации: в частности, например, в Москве никогда не существовало гимназии Гротман - вероятно, имеется в виду или учебное заведение на Швивой горке, возглавляемое Р. И. Гавеман, либо женская гимназия А. Ф. Гросман на Ладожской улице, но какая из них? Единственное светлое пятно (каламбур почти невольный) - журнал «Млечный путь» - это выходивший в Москве в 1914 - 1916-м годах под редакцией поэта А. М. Чернышева литературный ежемесячник, предоставлявший кров многим начинающим поэтам; вероятно, именно здесь она познакомилась с Есениным, печатавшимся там в 1915-м году. Ее собственные стихи, если они и предлагались в журнал, приняты не были, благо редакция была крайне разборчива в отношении приходящего самотеком материала - так, Минаеву, робко приславшему туда несколько ювенилий, посоветовали «больше работать над стихом и избегать избитых слов и рифм».
«Великая Октябрьская революция, произведшая столь великую ломку страны, мировоззрения и человеческих свойств оказала естественно глубокое влияние и на меня. Литературная жизнь Москвы забилась небывалым пульсом. Я была вовлечена в самую ее гущу. Многочисленные литературные кружки, новые знакомства со старыми и молодыми писателями, творческие встречи с ними - все это ставило на новые рельсы и толкало вперед.
Литературная студия открылась на Молчановке. Появилось ряд литературных кафе. Собирался на квартире Вадима Шершеневича кружок «Зеленое яблоко». Иногда собрания устраивались в студии Бойтлера, иногда у Розы Рюс. В газетном переулке мы посещали «Никитинские субботники». У Антоновской собирался «Цех поэтов». В доме Герцена - «Литературный особняк». Здесь читали свои произведения, обменивались критикой и яростно спорили, утверждая свои взгляды на искусство. Маяковский был для нас новатором и вождем, провозглашавшим новые темы и новые приемы. Он пробуждал в нас жажду к творческим искажениям.
Эти события и встречи произвели во мне сокрушительную перемену. Результатом ее было «ауто да фе» всех моих, ранее написанных стихов. Это совсем не было весело. Свет померк для меня. Тут я воочию убедилась в необходимости для меня творческой работы. Некоторое время я совсем не могла писать и чувствовала себя несчастной. Однако, постепенно все восстановилось. Критика становилась все более приветливой к моим новым опытам, а ласковое слово придирчивого В. В. Маяковского, его «расти большая» - было высокой честью. Этого добивались все. Множество мелких и более крупных сборников, как «Явь», приютили мои стихи на своих страницах. Выходили антологии поэтов.
Не могу здесь не упомянуть об одном эпизоде. Кинорежиссер Гардин снимал картину по сценарию Маяковского «Не для денег рожденный». В главной роли играл сам Маяковский. По ходу действия, несколько кадров должны были изображать литературное кафе, в котором Гардин хотел заснять подлинных поэтов и писателей и их выступления. Я и Спасский тоже были приглашены. Во время репетиций в студии огромная деревянная декорация сорвалась с колосников и обрушилась на то место, где я стояла. Одним прыжком Маяковский очутился возле и отбросив меня в сторону, принял удар на свои плечи. Он согнулся под тяжестью, но не упал. Все бросились к нему на помощь. Можно сказать без преувеличения, что В. В. Маяковскому я обязана жизнью».
Этот фрагмент нуждается в некоторых комментариях. «Литературная студия» на Молчановке - это студия стиховедения, она же студия поэтов, организованная в начале 1918 года Надеждой Павлович и студентом-филологом Вейцманом (возможно - известным впоследствии Юлием Сигизмундовичем, но это дискутабельно) в помещении гимназии Гедеоновой на Молчановке. Там, в частности, читали лекции Вяч. Иванов, Андрей Белый, Брюсов и Гершензон. «Зеленое яблоко» - полуэфемерный, демонстративно антифутуристический московский поэтический кружок, в работе которого принимали участие не только знаменитые авторы (Л. Моносзон, В. Королевич, С. Рубанович, Н. Поплавская, Н. Серпинская), но и менее известные С. Рескин, М. Щетинина, Ю. Наумов, А. Амдурский и другие. Бойтлер - почти наверняка Аркадий Михайлович (1890 - 1965), артист и кинорежиссер, эмигрировавший в 1919 году - но подробностей о его студии я не знаю. Роза Рюс (или Рюсс; наст. фам.: Файнштейн), адресат запоминающейся обидной эпиграммы «Роза Рюсс, Роза Рюсс, / На тебя не разорюсь» - московская художница-портретистка со страстью к великосветским знакомствам. Квартира Анны Арнольдовны Антоновской (1885 - 1967) в Брюсовом переулке - частое, но отнюдь не единственное место встреч участников «Московского цеха поэтов». О «Литературном особняке» мне не раз приходилось писать на этих страницах; Владычина действительно упоминается в его уставных документах вплоть до самой ликвидации в 1929 году. Экземпляры фильмы «Не для денег родившийся» до наших дней не дошли, но сохранились отдельные кадры, снятые в «Кафе поэтов» (см. ниже).
К этому же времени относится первое появление Владычиной в литературной хронике - в начале февраля 1918 года она участвует в «Живом альманахе» (коллективном исполнении стихов), 29 марта - в вечере поэзии, 15-го апреля читает на вечере поэтесс - после чего наступает пауза.
«В 20-х г.г. группа поэтов, а с ними и я, были направлены в г. Самару для организации пролеткульта. Я ехала в качестве заведующей литстудией. В Самаре поэт С. Д. Спасский стал моим мужем. В доме его отца, местного жителя, художника по профессии собирались самарские литераторы (Неверов, Степной и др.)
Пролеткульт не ограничивался студийной работой, а устраивал выступления поэтов в клубах и местном театре. Кроме того, он издавал журнал «Зарево заводов». В Поволжье выходило тоже немало разнообразных сборников, в которых мы печатались.
В Самаре я стала членом местного Рабиса. Разлука с Москвой была недолгой. Сначала я приехала сюда в командировку на съезд пролеткультов, а потом мы перебрались и совсем».
Датируя затянувшуюся самарскую командировку, Владычина ошибается - вероятно, они со Спасским впервые выехали из Москвы в Поволжье в октябре 1918 года. Последнее зафиксированное в нашей хронике событие, предшествующее отъезду - встреча с Есениным, который в сентябре подарил ей «Голубень», надписав: «Г. Владычиной кошке розовой. За фарфор и иней. Сергей Есенин», причем «розовой» и «кошке» было выписано красными чернилами. 8 октября Красная армия вытеснила из Самары чехословацкие отряды; вслед за передовым корпусом в город вступил и обоз - Н. Павлович, М. Герасимов и Спасский устроили 19 ноября «Вечер революционной поэзии».
Подробности их самарской биографии (видимо, прерывавшейся отлучками в Москву - иначе трудно объяснить появление фамилии Владычиной в отчетах о декабрьских мероприятиях московского «Союза поэтов) известны в очень слабой степени. Летописец местной культурной жизни с тавтологическим псевдонимом «Самарский», подводя в 1921-м году итоги последнего двухлетия, упоминал, что Спасский и Владычина вошли в литературный кружок «Звено», созданный другим московским эмиссаром, Е. П. Лукашевичем, в середине 1919 года. Из того же источника нам известно, что Спасский читал лекции по теории стихосложения, и что они с Владычиной уехали в Москву весной 1921 года. Несколько раз их имена фиксируются в литературной хронике 1921 года, восстановленной по материалам Куйбышевского архива. Немного к этому прибавляет и сквозной просмотр местной периодики: так, в журнале «Понизовье» нашлись стихи Владычиной и Спасского со взаимными посвящениями; там же наша героиня напечатала маленькую рецензию на книгу Ширяевца (где, кстати, продемонстрировала дивную, хоть и не вполне удобную для критика, широту эстетических взглядов: «В этой манере автора есть свой плюс и свой минус»). Два ее стихотворения напечатаны в экзотическом альманахе «С кораблей», вышедшем в 1921-м году в Бугуруслане - где в угрюмой изоляции пытался привить ростки современной поэзии В. Л. Королев - но потерпел неудачу.
Первые московские годы Владычина описывает довольно скупо:
«Мы получили здесь комнату в общежитии пролеткульта. Спасский читал лекции в клубах, получая направления от Пролеткульта и выступал, как поэт на эстраде. Я тоже выступала на эстраде, как поэтесса.
Ряд литературных кафе предоставляли свои эстрады для выступлений поэтов и писателей. Наряду с молодыми выступали и маститые литераторы. Со многими из них я была в дружеских отношениях. О встречах, разговорах и происшествиях связанных с ними, можно было бы написать целую книгу.
Постепенно жизнь начинала входить в колею. Появились детские издательства и детские театры. Я стала членом московского Рабиса. В то время я работала над малыми формами и вошла в секцию малых форм драматургии. Попутно я приступила к работе над детской книгой».
Общежитие Пролеткульта располагалось на углу Воздвиженки и Нижне-Кисловского переулка, но, кажется, какое-то время они прожили не здесь. В написанных уже в 60-е годы воспоминаниях о Хлебникове (единственный, если не считать масштабной «автобиографии», дошедший до наших дней мемуарный текст Владычиной) она подробно рассказывает о квартире доктора Александра Петровича Давыдова и его жены Лидии Владимировны, где на недолгое время нашел приют «Председатель Земного шара». Судя по обмолвкам, сама она в это время жила там же: «Лидия Вла¬димировна и доктор были щедрыми хозяевами. Они всем делились с нами, не тая запасов»; «Когда наступали дни "голодного пайка", Лидия Владимировна и иногда кое-кто из постоянных посетителей сообща варили похлебку. Сварим и рас¬ходимся по своим делам, а попозже собираемся снова и с аппетитом уплета¬ем незатейливую еду» и т.д.
Примерно в это время в ее жизни происходят важные изменения - она расходится с Сергеем Спасским и выходит замуж за Бориса Земенкова. Бывший ничевок, экспрессионист, имажинист (не одновременно, а последовательно), стихотворец и художник, знакомец Андрей Белого (его миниатюрный пейзаж инкрустирован в роман «Московский чудак»), автор сборников «Стеорин с проседью» (стихи) и «Корыто умозаключений» (соображения), коллекционер и ученый, сочинитель эпических некрологов почившему коту и рисователь тщательных портретов московских домов, обреченных на снос - был замечательным поэтом и исключительно симпатичной личностью. У нас почти нет воспоминаний об их семейной жизни, единственным зримым памятником которой остались сделанные ими вдвоем детские книжки: ее стихи и его рисунки. Именно успехи ее в области литературы для подрастающего поколения заставляют ее на несколько десятилетий скрыться от нашего внимательного взора.
Не нами замечено и многажды повторено - насколько массовой была в первые советские десятилетия миграция поэтов в казавшуюся безопасной область детской литературы. Владычина пошла дальше - и сделалась, по выражению петербургского коллеги, не дымом, а тенью от дыма, ибо вступила в угодья еще более эфемерные, далекие и бедные на следы - на территорию детского театра.
Большая часть текстов, исполненных с детской сцены, не сохранились, по условиям их бытования, в принципе: они печатались на машинке в нескольких экземплярах, проходили цензуру, раздавались актерам - и, по снятии спектакля с проката, исчезали без следа. Точно зная цель и область поисков, при сочетании тщательности и везения, часть из них можно обнаружить непосредственно в театральных архивах или в околодраматических фондах: так, настойчивые разыскания позволили составить предварительный очерк библиографии Владычиной в этом жанре:
«Шпага и сутана» (начало 1920-х)
«Приметы. Пьеса-шутка» (1931)
«Наши друзья» (1934)
«Абракадабра» (либретто балета; 1936)
«Хрустальный башмачок» (либретто балета; 1936)
«Кот в сапогах» (1940)
«Быстрешка - поварешка и корешок плотник» (1950)
«Дед Мороз и Снегурочка» (1952)
«Сказка об Иванушке и Василисе Прекрасной» (1938; совм. с О. Нечаевой)
«Гордое сердце»
«Кот Курнофей»
«Про девочку Палашку, про солдата Игнашку и про царскую дочь Машку»
«Скэтч»
«Сердца храбрые, души гордые»
«Орех»
«Соловей»
«Сказ про птицу разноперую, Васену-красу и стрельца Федота»
«Стрелец Федот»
«Аль-Гаюр или наказанное вероломство»
«Тим»
«Золоторогий тур»
Это только те пьесы, текст которых разыскан - при этом из ее автобиографии известны еще чуть ли не десятки названий, ныне утраченных, по всей вероятности, навсегда. Часть была написана для кукольных театров, один из текстов («Сэтое - друг льва») был предназначен сделаться основой мультфильма - но, кажется, план этот не воплотился.
Степень ее исчезновения из литературных кругов (или наоборот - нашей неспособности видеть явления за пределами весьма узкой области) феноменальна - во всех обследованных архивах нашлось лишь одно ее письмо, написанное до 1960-х годов - короткая записка к московскому поэту Гурию Сидорову:
«Гура дружище мне все время шлют повестки с требованием произведений, то что у меня было на руках я все сдала Ивановой и Соловьеву. Прочти пожалуйста мое заявление и пусть меня введут в списки - это безобразие что меня не поместили. Шлю привет. Приезжай на дачу к нам если будет время, у нас чудное купание и лес. Тут у нас живет много писателей, Иван Катаев, Лиховец и др.
Галина Владычина
Борис бывает в Москве. Если черкнешь приезде - встретим тебя.
По Рязан. дор. ст. Кратово (Прозоровка). Вдоль жел.дор. линии по правой стороне двухэтажн. дача с зелен. крышей д-ра Давыдова».
(окончание - здесь:::)