СТИХИ ФИЛОЛОГОВ. 4. ИВАН РОЗАНОВ
К своим пятидесяти годам он сделался прежде всего отражением книг - прочитанных, написанных, приобретенных. Едва ли не последний словесный его портрет, вернее, набросок, сделанный не слишком прилежным учеником («умное лицо, проницательные, глубоко сидящие глаза и выдающиеся вперед челюсти с оскаленными зубами»1), говорит об оригинале несравнимо меньше, чем книжные реестры, окружавшие его со всех сторон: рекомендательные списки, desiderata собрания, антикварные каталоги. Монотонная биография Ивана Никаноровича Розанова (1874-1959) - четырнадцатого ребенка в семье московского нотариуса, прилежного ученика, примерного студента, образцового профессора, малозаметного лирического поэта и выдающегося библиофила etc. давно написана и, в принципе, общеизвестна2. Но параллельно с ней развивалась и ее прикровенная альтернатива: становление филолога-собирателя в агрессивной среде - и этот небанальный казус, кажется, заслуживает пристального рассмотрения.
Вероятно, первые собственные лирические опыты научили Розанова смирению: два его сборника стихов, вышедших тиражом по 100 экземпляров каждый, прошли незамеченными3. Первый из них, кроме того, не достиг и прикладной цели: он назывался «Только о ней», был подписан псевдонимом «Лаурин» и состоял из лирических стихов, тематически и просодически навитых вокруг эпиграфа - цитаты из Петрарки (с которой гулко резонировал псевдоним); героиня же его, оставшаяся для нас безвестной и безымянной, год спустя передарила свой экземпляр, снабдив его легкомысленным инскриптом: «От „нее“ любимому другу Тотоше. 25/II 1916 г.» . На этом его поэтические опыты, по сути, закончены, отойдя в область стихотворений на случай, шуточных дарственных надписей и упражнений, не предназначенных для посторонних глаз, но в огранении его будущего подхода к литературе и собирательству они сыграли определяющую роль: прочувствованная собственной лирической шкурой несправедливость литературных иерархий заставила в дальнейшем этими иерархиями просто пренебречь. Его библиотека поэзии собиралась по принципу всеохватности: любой писавший короткими строчками сочинитель, сколь бы ни был он мелок и незаметен, находил в ней свой приют. Подход, кстати сказать, по тем временам весьма новаторский - и унаследованный от него великими собирателями ХХ века: А. К. Тарасенковым и Л. М. Турчинским. Эта широта натуры, обретшая задним числом теоретический базис4, украсилась позже и лирической надстройкой:
Эта книга моя - не совсем «антология»;
Здесь не только цветы, но немало и трав.
За нестрогий отбор побранят меня многие,
Но меня заняла - увлекла стихология,
И в конечном итоге, я знаю, я прав5.
Библиотека его сделалась знаменитой уже ко второй половине 1910 х годов; так, Ходасевич, обращавшийся к ее репертуару в своих филологических штудиях («Дорогой Иван Никанорович, стосковавшись по Вас, стосковался я и по Вашей библиотеке. Ах, если бы Вы проявили безмерную доброту и дали бы подателю сего, Г. К. Хрущову, моему хорошему знакомому, Языкова, который нам нужен дня на 2-3» 6 и т.д.), в дальнейшем, поручая Розанову небольшие московские комиссии, прельщал его ответными благами: «За это обязуюсь вести здесь агитацию за то, чтобы стихотворцы посылали Вам свои книги. Впрочем, это не Вам, а Вашему собранию. (Оцените сей тончайший комплимент)» 7.
Изначально концентрировавший свой филологический интерес на поэтах первой половины ХIХ века, в какой-то момент Розанов обнаружил, что в его деятельной заботе в не меньшей степени нуждаются и современники (поскольку к традиционным орудиям энтропии добавились и рукотворные). Он действует очевидными для историка литературы путями, описывая в образцовом справочнике стремительно ветшающие новации революционных лет8, но при этом, провидя нужды будущего коллеги, оставляет подробнейшие дневники и тщательно проработанные воспоминания о знаменитых современниках9. К концу 1920 х - началу 30 х годов его облик в, так сказать, общественном литературном сознании, обособляется и мифологизируется; исправно служа посредником между прошедшим и вечностью, Розанов делается для многих единственной надеждой на гипотетическое будущее признание. Его библиотека, как некий книжный Ноев ковчег, хранящая по экземпляру всех когда либо вышедших русских поэтических опусов, кажется последним прибежищем для тех, кто не успел увидеть в печати ни одной собственной строки - и, начиная с 30 х годов, к нему идут непрерывным потоком рукописные сборники, мелко исписанные тетрадки, стопы машинописи - бумажные голоса тех, на кого накатывается кровавое колесо отечественной истории. Депозитарий этот (больше напоминающий своею хрупкостью бутылку с запиской в бушующем море, нежели Форт-Нокс) держался на странной милости судьбы и, может быть, в большей степени - на общей вере в эту милость: при малейшем сомнении в верноподданности и первых следственных действиях, хранилищу и хранителю не поздоровилось бы категорически (чего стоят, например, многочисленные посвящения Гумилеву, разбросанные по ранним рукописным книгам одной из его постоянных вкладчиц10).
Ниже я печатаю двенадцать его стихотворений: по нескольку образцов от каждого из этапов возмужания его лирической музы, прошедшей изысканным маршрутом - от любовной лирики к стихам на случай. Рано выработавшиеся профессиональные рефлексы заставляли его специально фиксировать этапы работы над текстом; в одной из ранних рабочих тетрадей он, явно сочувствуя будущему биографу (собственно, мне - кроме меня эти папки в архиве никто не читал), разборчиво выкладывает на листочке:
Первая редакция:
«Ты совсем почти еще не дама.
Грез твоих не смят еще венец.
Много ты встречаешь фимиама.
Много пылких, пламенных сердец»
Вторая редакция:
«Ты совсем почти еще не дама.
Грез твоих не смят еще венок.
Много ты встречаешь фимиама.
Голос сердца, он не одинок»
Третья редакция:
«Упиваясь ядом фимиама,
Знойный полдень в утро обратя,
Ты совсем почти еще не дама,
Ты совсем почти еще дитя» и т. д. 11
(Любопытно, кстати, наблюдать, как, прислушиваясь к зову времени, поэт спрыскивает пресноватые построения приправами символистского вокабуляра).
Не следует скрывать, что большая часть его ранних стихов (наподобие только что приведенного) не поднимается в художественном отношении над общим фоном эпохи, но немногочисленные исключения, как мне кажется, весьма выразительны. Стихотворения, при которых не указан источник текста, печатаются по рукописям из моего собрания.
==
1 Голицын С. Записки уцелевшего. М., 2006. С. 420.
2 Основные источники: Новикова А. М. Иван Никанорович Розанов (1874-1959). М., 1966; Андроников И. Розановская библиотека // Библиотека русской поэзии И. Н. Розанова. Библиографическое описание. М., 1975. C. 3-9; Соколов А. Н. Иван Никанорович Розанов // Известия Академии наук СССР. Отделение литературы и языка. Т. XIX. Вып. 2. М., 1960. С. 174-176; Гудзий Н. Иван Никанорович Розанов // Вестник Московского университета. Серия VII. Филология, журналистика. 1960. №. 1. С. 69-71.
3 Даря экземпляр Ю. И. Айхенвальду, автор особо оговаривал: «Со страхом и трепетом подношу Вам эту книжицу. Единственное мое оправдание: „издание не для продажи“» (экземпляр хранится в книжных фондах РГБ, шифр W 193/585).
4 «В стране поэзии есть магистраль и есть проселочные дороги. Те, кто идут по магистрали, хотя бы были второстепенны по таланту, например, Полежаев или Надсон, легче приковывают внимание современников. По проселкам бегут одинокие мечтатели. Бредущие по проселкам могут найти горячее призвание у какого-нибудь из грядущих поколений (как это было, например, с Тютчевым), а чаще бредущие по проселкам никуда не пробиваются, вязнут где-нибудь в трясинах обширного государства поэзии и исчезают в туманах безвестности» (Розанов И. Литературные репутации. М., 1929. С. 9).
5 Автограф на экземпляре неизвестной книги, поднесенной В. Лидину; цит. по копии последнего: Лидин В. Труд всей жизни // Что читать. 1960. № 10. С. 39.
6 Письмо от 21 ноября 1917 года // РГБ. Ф. 653. Карт. 40. Ед. хр. 76. Л. 1.
7 Письмо из Берлина от 29 октября 1922 года // Там же. Л. 3.
8 Розанов И. Н. Путеводитель по современной русской литературе. М., 1929 (1 е издание, датированное тем же годом, вышло в качестве приложения к журналу «Народный учитель» и в продажу не поступало).
9 Розанов И. Есенин о себе и других. М., 1926 (ср. занятные комментарии по поводу сбора материалов, положенных в основу книги: «Иван Никанорович начал задавать Есенину вопросы, записывать. Сергей стал раздражаться, злиться: он хотел ровно в назначенный час прийти к старику коммунисту, пообещавшему ему рассказать о Ленине. Увлекшись, Розанов продолжал задавать вопросы, и тогда Есенин, торопясь, начал отвечать то, что взбрело на ум.
- Что ж ты ему наговорил?
- Сказал, что мой дед был старообрядческим начетчиком.- Сергей смеется.- Наболтал о себе! Имажинистов прочесал. А потом критиковал Пушкина...
- Сережа! Пушкина?» (Ройзман М. Все, что помню о Есенине. <М., 1973>. С. 116); Розанов И. Об Александре Блоке (Из воспоминаний) // Огонек. 1940. № 35. С. 6; Розанов И. Н. <Встречи с Брюсовым> / Предисл. и публ. Е. А. Кречетовой // Литературное наследство. <Т. 85>. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 759-772.
10 Сборник стихотворений В. А. Мониной, преподнесенный с инскриптом: «Тонкому ценителю лирики Ивану Никаноровичу Розанову на память о незнакомстве,- от автора. 12 декабря 1916 г. Москва» (РГБ. Ф. 653. Карт. 50. Ед. хр. 8).
11 РГБ. Ф. 653. Карт. 13. Ед. хр. 21. Л. 8 об.
--
--
<1>
ПОКЛОННИЦЕ АВТОРА «Нечаянной радости»
…О стихах говорили, о Блоке,
Перебрали поэтов мы множество…
Вспоминали любимые строки…
И меня поразило их тожество!
В жизни всюду зигзаги и случаи.
Много горестей, мало в них сладости.
Но и в этом случайном созвучии
О, как много нечаянной радости!
1911
(РГБ. Ф. 653. Карт. 13. Ед. хр. 19. Адресат не установлен; в бумагах раннего Розанова встречается изрядное количество женских имен, по большей части рыцарски скрытых за инициалами. Так, в той же единице хранения находится портрет загадочной Л. Д. Б. (менделеевская проекция инициалов случайна) с исполненным розановской рукой четверостишием: «Не огорчайтесь же, фотограф: / Ведь тут не надобен талант: / Чего не может дать Рембрандт, / То может дать кинематограф»)
<2>
ДРУГОЙ ПОКЛОННИЦЕ ТОГО ЖЕ ПОЭТА
Я думал: Блок нам будет блоком.
Ведь всякий, кто мечтою горд,
Хранит в молчании глубоком
Своей души святой аккорд…
Я думал: по мирским пустыням
Надолго розно мы пойдем,
Но к тем же звездам взоры кинем
И в те же бездны упадем!...
Что мы причастны тем же тайнам…
О, сердце бедное! Молчи!
Всегда в оазисе случайном
Поют так сладостно ключи!
Быть может, скоро, скоро скажем
Еще одной мечте: «прости»!
Вы не оазисом: миражем
Возникли на моем пути!...
1912
(РГБ. Ф. 653. Карт. 13. Ед. хр. 19)
<3>
Не избежать судьбы грозящей:
Я ныне счастлив наяву.
Но скоро, скоро луч скользящий
Осветит не мою главу.
Весенний кубок допивая,
Скажу ль судьбе: «Благодарю!
Но что за сила роковая,
Мне новых крыльев не давая,
Влечет к тому же алтарю?»
(Лаурин Е. Только о ней. Стихи. М. 1915. С. [6]. В рукописи (РГБ. Ф. 653. Карт. 13. Ед. хр. 21) стихотворению предпослан эпиграф: «Все мнится: счастлив я ошибкой» (Боратынский)).
<4>
АВТОМОБИЛЬ № 1189
Еще сильнее мы любили,
Служа судьбе и самовластью,
Когда зажегся небосклон
И мы неслись в автомобиле
Вперед к неведомому счастью
Под угрожающий уклон
И наши внятные желанья
За нами бешено летели
У самой бездны на краю…
И наши нежные пыланья…
И грезы дивные, не те ли,
Что снятся ангелам в раю?!
И сладкий ужас тяги к безднам,
К истокам рек первоначальным,
Восторг безумию сродни! -
И мы неслись к узорам звездным:
Свечам подобные венчальным
Мерцали вечности огни.
(Розанов И. Призраки звезд. М. 1916. С. 8. Заглавие - по рукописному сборнику «Горные крылья»: РГБ. Ф. 653. Карт. 13. Ед. хр. 24)
<5>
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ
(Ответ Н. Н. А-у)
(Подражание Пушкину)
Смеясь жестоко, без сомненья,
Меня ты ловко заклеймил:
«Художник слова, выраженья!»
Ты очень мил, ты очень мил…
Ты неспособен, знаю, к лести,
Но ты ошибся, как и встарь,
Я откажусь от этой «чести»:
Я - не художник, я - кустарь!
Я не живу на всем готовом
И не тачаю сапогов
И не мечтаю Божьим словом
Заклятых примирить врагов,
И не кляну деторожденье,
Родив четырнадцать детей…
Я не «художник выраженья!»...
Нет! Нет! Я просто грамотей…
Не провожу ночей у Яра
И даже в Праге не сижу
И впечатления кошмара
Ни на кого не навожу.
Зимой не отдыхаю в Ницце…
И - сколь злосчастен мой удел:
В психиатрической больнице
Ни разу даже не сидел…
К новейшим выкрутасам слога
Не применюсь во весь мой век.
Я не писатель - слава Богу! -
Я просто «скромный человек»
Но ненавижу идеальный,
«Вполне литературный» слог,
Традиционный и банальный…
По мне уж лучше пишет Блок…
Я у него постиг строк до ста…
Он - человек, не жеребец:
На жизнь глядит не так уж просто,
Как Арцыбашевский наглец…
Быть может это не «модерно»
И к веку я не подхожу,
Но с равнодушием безмерным
Всегда на мальчиков гляжу…
Там «встреча солнца», тут «паренье»!
О, Арцыбашев! О, Кузмин!
Какое ж может быть сравненье?
Я по натуре - семьянин!
Но можно быть и мелкой сошкой…
Quod licet bovi… (Санин - “bos”?)…
Идти протоптанной дорожкой,
Но я и здесь и наг и бос:
Я не печатался в журнале
И никого не уморил,
И надо мною не зевали,
И я про то не говорил,
Что никому уже не ново,
Что пережевано не раз…
Нет, нет! Я не «художник слова»,
Не эхо надоевших фраз!
(РГБ. Ф. 653. Карт. 13. Ед. хр. 19. Адресат - по всей вероятности, Н. Н. Апостолов-Арденс, о котором см. прим. к ст-нию 8).
<6>
………..
К тому ж она и старше всех.
Понравилася многим «Лада»*.
Не меньший вызвала успех,
Пожалуй, Чумаченко Ада.
Всем оказала пресса честь:
Таланты постаралась взвесить,
Двенадцать было или десять
Однако не сумела счесть**.
Про козлика и про собак
Стихи Моравская читала
И смеха вызвала не мало,
И про щенка сказала так:
«С росинками на хвостике
Сидит на мокром мостике»
Парнок - другая категория,
И я запомнил из нее:
«Пусть у Европы есть история,
А у России - житие!».
Серпинскую давно я знал:
Моя когда-то ученица…
И с нетерпением я ждал,
Какая казнь ей учинится.
Сказала «Мне семнадцать лет!»
И смех раздался иронический…
На жалобы ее в ответ
Смеялся Зал Политехнический…
Когда ж немного шум затих,
Шепнула мне моя соседка:
«Стихи ничуть не хуже их
Мы пишем с Мимою нередко!»
И я узнал двух поэтесс!
К одной судьба благоприятна:
У ней есть истинный прогресс,
Она у нас лауреатна!
-
* Книга стихов Л. Столицы (здесь и далее прим. автора)
** В газетных отчетах разногласие
(Стихотворение (начальный фрагмент которого, скорее всего, утрачен) написано по поводу «вечера поэтесс», состоявшегося в Москве 22 января 1916 года. Воспоминания одной из участниц описывают его весьма подробно:
«Приятельница Архипова, антрепренерша <Е. В.> Облонская пригласила меня участвовать в организуемом «Вечере поэтесс». У меня взяли мои фотографии с выставленными мной на первый план «средневековыми руками» с загибающимися, длинными, «как у Пушкина» ногтями, с головой, полузатененной искусной светотенью, в ореоле пышных волос и воротника из изумительных кружев «point de Duchesse», сохранившихся у меня еще после мамы.
Во всех журналах, начиная с театрального «Рампа и жизнь» и кончая специальными женскими, поместили фотографии десяти участниц, предварительные заметки о целях общества, тех же, что в «Обществе художниц», и краткие характеристики уже известных поэтесс.
Во главе стояла Любовь Никитична Столица; я знала ее по сборнику стихов «Раиня», по поэме «Елена Деева». Ее сусальная, раскрашенная в ложном, псевдонародном стиле, выдуманная Русь, ее безвкусная эротика, с вульгаризацией античных мотивов, были мне чужды, но меня интересовало, что представляет собой молодая поэтесса с именем, стихи которой всюду печатают, пьесы которой идут в театрах, сценарии ставятся в кино.
Любимая нами Анна Ахматова не могла приехать из Петербурга. Другие, как Ада Чумаченко, Наталья Крандиевская, Марина Цветаева, Софья Парнок, Любовь Копылова, были мне знакомы по «Свободной эстетике». Панайотти, Моравская и я появлялись перед большой публикой впервые» (Серпинская Н. Флирт с жизнью. М. 2003. С. 132 - 133; упомянутый анонс в «Рампе и жизни» - 1916. № 3. С. 10).
Несмотря на обилие свидетельств, списочный состав участниц до сих пор не установлен: так, например, достоверно известно о неучастии Ахматовой (хотя существуют мемуары о ее выступлении там; о коллизии см.: Тименчик Р. К биографии Ахматовой // Минувшее. Исторический альманах. Т. 21. М. - СПб. 1997. С. 504 - 506), дискутабельно чтение там Цветаевой, ретроспективно от него открещивавшейся; предполагавшаяся М. Шагинян, получив афористический отказ от Гиппиус («Простите, по половому признаку я не объединяюсь»), отказалась от участия и сама - и т.п.
Упоминаемые в тексте поэтессы вряд ли нуждаются в комментарии. Цитата из Моравской приведена весьма неточно; в оригинале: «И пусть не дразнят все меня / Что хвостик я повесил: / Просохнет шерстка у меня, / Тогда я буду весел» (Моравская М. Апельсинные корки. Стихи для детей. Берлин. Б. г. С. 32). Цитата из Парнок, наоборот, дословная: «Люблю тебя в твоем просторе я / И в каждой вязкой колее. / Пусть у Европы есть история, - / Но у России: житие» (Парнок С. Вполголоса. М. 2010. С. 38). Серпинская училась у Розанова в гимназии Ржевской; кстати, там же, где и Шагинян. Намек из последней строфы мне непонятен)
<7>
ВСТУПЛЕНИЕ (к поэме)
I.
Я, как мрамор, холодею,
Видя мраморы дворцов.
Не желал бы и злодею
Погибать среди торцов.
Есть туристы: смотрят в рот
Гиду… Я ж - наоборот.
Равнодушье твердокаменное
К этим камням вековым;
Но зато участье пламенное
К новым лицам и к живым.
II.
Я на книги тратил годы,
Но редчайший экземпляр
Человеческой породы -
Для меня милее дар.
Размагниченный магнит -
Книга менее манит.
Книги я люблю утонченно
(Говорят: «библиофил»!)
Но двуногий тип законченный
Мне гораздо больше мил.
(прод. след.)
Петергоф. 21 июня 1932
(Открытка; адресована Николаю Николаевичу Апостолову (наст. фам. Арденс;1890 - 1974) - филологу и поэту. Степень дружества между автором и адресатом видна из инскрипта последнего: «Дорогим неизменным друзьям Ксеничке и Ивану Никаноровичу с любовью. Автор» (Библиотека русской поэзии И. Н. Розанова. Библиографическое описание. М. 1975. С. 301). О нем см. среди прочего: Русская интеллигенция. Автобиографии и биобиблиографические документы в собрании С. А. Венгерова. Т. 1. А - Л. СПб. 2001. С. 75. Штампы: Петергоф (22 июня 1932); Москва (23 июня 1932). Продолжение, если оно и существовало, мне неизвестно).
<8>
ПОСЛАНИЕ АЛАБИНКАМ И АЛАБИНЦАМ
1.
Шлю привет на дачу с дачи.
Кое-что у нас иначе.
Всюду лапчатые клены
И затем каштанов кроны;
По привычке стародавней,
На ночь закрывают ставни:
Дача на холме стоит,
Значит, обеспечен вид.
В летний день, сухой и ясный,
Вид действительно прекрасный
На долины, на холмы,
Где не раз гуляли мы.
Полчаса ходьбы - и Свислочь.
Хоть звучит названье кисло,
Что ж над речкою смеяться,
Если можно в ней купаться.
Каждый день туда мы ходим
Удовольствие находим,
А за кофе и ликером
Предаемся разговорам.
Как в Алабине, и тут
Все «научники» живут.
Три семьи живет научных
Дружных, но не неразлучных.
Разных наций*, та же раса
И у каждой есть терраса
И у каждой у семьи
Есть дочурка лет семи.
Оживленью помогли
Зоя, Оленька и Гли**.
Занимает также гостя
Радиолюбитель Ростя***.
Иль с Евгением сам-друг****
Коротаем свой досуг
Иль с Еленой Николавной*****
Про Шекспира презабавно
Рассуждаем два часа,
Созерцая небеса.
А как кончу я беседу,
Так тотчас же и уеду.
Здановичи
-
* Биолог - полугрек; доктор - немец. Мой приятель - полуполяк (Евг. И.)
** Дочь Евг. Ивановича - Гли
*** Сын его - студент
**** Профессор Минского университета
***** Его жена, написала статью про Шекспира
(Открытка; адресована Николаю Николаевичу Апостолову. Штампы: Минск. 2 августа 1932; Москва - 3 августа 1932 года. Написано из дачного поселка под Минском в столь же дачное подмосковное Алабино (Киевская ж. д.). Неназванные гостеприимные хозяева - Евгений Иванович Боричевский (1883 - 1934) и его жена - Елена Николаевна Даль. Первый из них знаком памятливым историкам: о нем много написано в воспоминаниях К. Локса, где, в частности, приводится его выразительный портрет: «Это был молодой человек, скорее маленького, чем среднего роста, что выражалось в высоких каблуках его ботинок, изящный, несколько напомнивший мне маркиза 18-го века» (Локс К. Повесть об одном десятилетии. Публ. Е. В. Пастернак и К. М. Поливанова // Минувшее. Исторический альманах. Т. 15. М. - СПб. 1994. С. 27). См. о нем также: Киссин С. (Муни). Легкое бремя. Издание подготовила Инна Андреева. М. 1999. С. 207; Шишкин А. Материалы к теме «Вяч. Иванов и пушкиноведение» // Вячеслав Иванов. Исследования и материалы. Вып. 1. СПб. 2010. С. 786. Недублирующиеся сведения о нем находятся здесь. Из упоминаемых в стихотворении прочих лиц идентифицируем его сын, Ростислав Евгеньевич Боричевский (1915 - после 1953), участник антифашистского сопротивления (Мінскае антыфашысцкае падполле. Минск. 1995. С. 40), впоследствии - инженер-метеоролог (см.)).
<1932>
<9>
1.
В старинном до-горьковском зданьи
С утра до полуночных звезд
Сплошные текут заседанья,
Клокочет писательский Съезд.
2.
Не видно на нем Козакова,
Не слышно Уэллса на нем,
Но съезда большого такого
Не видел и сказочный гном.
3.
Акустика гадит трибуне:
Пускай на плечах голова;
Но голос расходуют втуне,
Когда не доходят слова.
4.
Сегодня отчетные речи:
И хоры пусты и партер,
В фойе же знакомства и встречи.
Писатели здесь terre-à-terre.
5.
Торгует Писателей Лавка,
А рядом огромный буфет.
Тут блеск, оживленье и давка,
Совсем как в Парижском кафе.
6.
На завтра назначены пренья.
Блеснет корифеев тропа.
Свой слух напрягая и зренье
Замрет и застынет толпа.
21 августа 1934
(Открытка, адресованная жене в г. Кодыма Одесской области; реальный комментарий очевиден)
<10>
КАК Я ПРОВЕЛ 20 АПРЕЛЯ <1937 года>
Мое достиженье
Вчерашнего дня -
С природой сближенье
С утра до огня.
И если б не надо
Мне есть или пить,
Была бы отрада
Мне в дом не входить.
Как будто на Странде,
Как будто без дел,
Шагал на веранде,
А больше сидел.
Не зная тревоги,
Глаза пялил ниц,
И «создал» в итоге
Я десять страниц.
В окрестностях Рузы
Писал я свой сказ,
Как нянчили музы
Поэтов у нас.
Явилась сначала
Ребенку в постель,
Играть обучала,
Вручивши свирель*.
Забывши игрушки,
Ребенок внимал.
Таков был наш Пушкин,
Когда он был мал.
И после опорой
Всей жизни была,
Скакала Ленорой,
Земфирой цвела.
Вакханочкой пьяной
Поэт ее знал,
Уездной Татьяной
Явилась на бал**
И облик менялся
(Равно и поэт)
С иною встречался
Некрасов и Фет.
У Фетовой музы
Отрывиста речь,
Томят его узы
Загадочных встреч***
В минуты свиданья
Обилие грез,
Горячих лобзаний,
Непонятых слез.
О вкусах не спорим.
Некрасов знаком
С не-Фетовским горем,
С иным языком.
То муза не лести,
Но зова вперед,
Печали и мести
За бедный народ.
Великая мука
В обличьи простом:
Ни слова, ни звука,
Как били кнутом!****
Но кончить про это
Теперь мне пора:
Ведь только до Фета
Дошел я вчера.
Сегодня бы надо
Страниц двадцать пять!
А после отрада
Мне будет гулять.
Письмо я кончаю:
Ждет «подвиг труда».
P.S. Жены ожидаю
Приезда сюда.
--
* «И меж пеленками оставила свирель,
Которую сама заворожила» Пушкин <в оригинале: «меж пелен» - Л.Л.>
** Читай II - VI строфы восьмой части “Евгения Онегина»
*** Стихотворение Фета «Муза»:
«Отрывистая речь была полна печали:
Невысказанных мук и непонятных слез.
Какой-то негою томительной волнуем,
Я слушал, как слова встречались с поцелуем,
И долго без нее душа была больна
И несказанного стремления полна.
**** «Вчерашний день, часу в шестом,
Зашел я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистал, играя...
И Музе я сказал: "гяди!
Сестра твоя родная!"
Некрасов
(Адресовано жене. Написано в Доме творчества «Малеевка» (Рузский р-н Московской области); отсюда - Руза в пятом катрене, но топоним «Странде» или «Странд» моему пониманию недоступен: ничего, кроме норвежского города я найти не могу, а при чем здесь он - не знаю).
<11 - 12>
<ДВА АКРОСТИХА>
1. ПЕГАС (Посвящается В. А. Любимовой)
Вы песен хотите. Их нет у меня.
А, впрочем, я музам племянник,
Люблю я безумно Пегаса-Коня.
Я с детства и конюх и всадник.
Люблю и раешник, люблю и сонет.
Юродство порою мне мило.
Бывает, что нет вдохновенья и нет,
И дешево выйдет, да гнило.
Мое вдохновенье капризней меня,
Оно ненадежнее Польши.
«Вы, отроки-други, возьмите коня!!»
Акростих готов… Что же больше?
2. МОСТ К РАДОСТИ (Посвящается В. А. Дынник)
Вы песен хотите. Их нет у меня.
А, впрочем, я музам племянник,
Люблю я безумно Пегаса-Коня.
Я с детства и конюх и всадник.
Дышал я стихами, но скромно дышал,
Дым славы доныне меня не прельщал.
Нашел себе к радости мостик.
Но ежели ты закалишься в борьбе
«И волны и суша покорны тебе»,
Как этот послушный акростих.
23 февраля 1940 г.
Валентинов Соловей
(История этих текстов изложена самим автором: «День Валентины - самый замечательный, самый лучший день в году. «Валентина! - восклицал когда-то Блок - как поют твои соловьи». Я давно уже стал соловьем этого имени. Каждый год в этот день я обязательно пишу стихотворение, иногда удачно, иногда нет. На этот раз я решил написать более оригинально, чем когда-либо раньше. Впрочем, это вышло само собой. «У нас две Валентины Александровны», - стал размышлять я, - «как бы сочинить так, чтобы ни та, ни другая не подумала, что другую я хвалю больше, чем ее». Задача очень трудная. Я нашел единственный выход: в стихотворениях, посвященных им, совсем не хвалить их. И даже ни одним словом о них не упоминать».
В дополнение к на диво удачной биографии Валентины Александровны Любимовой (1895 - 1968) стоит упомянуть, что она была участницей возглавлявшегося Розановым литературного кружка «Девичье поле» (см. его материалы: РГБ. Ф. 653. Карт. 53. Ед. хр. 44) и что рукописный сборник ее «взрослых» стихов сохранился в его архиве (РГБ. Ф. 653. Карт. 49. Ед. хр. 15).
Чуть меньше находится в открытом доступе материалов о филологе, переводчице и поэте Валентине Александровне Дынник (1898 - 1979), хотя эта биографическая справка и эти воспоминания дружелюбны и любопытны. За пределами этих конспектов остается выразительный эпизод ее киевской книгоиздательской деятельности (Малкин Ф. История одного издания // Альманах библиофила. Выпуск. VIII. М. 1980. С. 195 - 196), ее роль в судьбе Н. Клюева (Швецова Л. К. М. Горький и Николай Клюев // Горький и его эпоха. Исследования и материалы. Выпуск 1. М. 1989. С. 220) и Бабеля (Погорельская Е. И. К истории одного русского издания Ги де Мопассана. Письма Исаака Бабеля в фольклорном архиве ГЛМ // Звено. 2005. Вестник музейной жизни. М. 2006. С. 93 - 96); характеристика Л. Озерова («статная, образованная, внимательная к новым явлениям в литературе». - Цит. по: Романова Р. Александр Твардовский. Труды и дни. М. 2006. С, 209), апологии Пильняка («В Токио, в Асакуса, я купил эту картину японской ночи. Я дарю ее Вам, Валентина Александровна Дынник, в день Валентины - в день студенческого моего праздника, ибо Валентина - студенческий праздник - студентов Московского Замоскворецкого Карла Маркса». - Пильняк Б. Письма. Том 2. 1923 - 1937. М. 2010. С. 343; имеется в виду «Институт народного хозяйства им. К. Маркса», в котором, в бытность его Коммерческим училищем, учился Пильняк) и Н. Н. Минаева («Я сегодня словно именинник, / Иль Адам, когда он был в раю, / Оттого что, Валентина Дынник, / Вам свою «Прохладу» отдаю». - ГЛМ. Ф. 343. Оп. 1. Ед. хр. 77) и мн. др.
Одно из ее посвященных Розанову стихотворений - монорим на «рты» - приведен в описании его библиотеки; ответный пока остается в рукописи).
Вероятно, первые собственные лирические опыты научили Розанова смирению: два его сборника стихов, вышедших тиражом по 100 экземпляров каждый, прошли незамеченными3. Первый из них, кроме того, не достиг и прикладной цели: он назывался «Только о ней», был подписан псевдонимом «Лаурин» и состоял из лирических стихов, тематически и просодически навитых вокруг эпиграфа - цитаты из Петрарки (с которой гулко резонировал псевдоним); героиня же его, оставшаяся для нас безвестной и безымянной, год спустя передарила свой экземпляр, снабдив его легкомысленным инскриптом: «От „нее“ любимому другу Тотоше. 25/II 1916 г.» . На этом его поэтические опыты, по сути, закончены, отойдя в область стихотворений на случай, шуточных дарственных надписей и упражнений, не предназначенных для посторонних глаз, но в огранении его будущего подхода к литературе и собирательству они сыграли определяющую роль: прочувствованная собственной лирической шкурой несправедливость литературных иерархий заставила в дальнейшем этими иерархиями просто пренебречь. Его библиотека поэзии собиралась по принципу всеохватности: любой писавший короткими строчками сочинитель, сколь бы ни был он мелок и незаметен, находил в ней свой приют. Подход, кстати сказать, по тем временам весьма новаторский - и унаследованный от него великими собирателями ХХ века: А. К. Тарасенковым и Л. М. Турчинским. Эта широта натуры, обретшая задним числом теоретический базис4, украсилась позже и лирической надстройкой:
Эта книга моя - не совсем «антология»;
Здесь не только цветы, но немало и трав.
За нестрогий отбор побранят меня многие,
Но меня заняла - увлекла стихология,
И в конечном итоге, я знаю, я прав5.
Библиотека его сделалась знаменитой уже ко второй половине 1910 х годов; так, Ходасевич, обращавшийся к ее репертуару в своих филологических штудиях («Дорогой Иван Никанорович, стосковавшись по Вас, стосковался я и по Вашей библиотеке. Ах, если бы Вы проявили безмерную доброту и дали бы подателю сего, Г. К. Хрущову, моему хорошему знакомому, Языкова, который нам нужен дня на 2-3» 6 и т.д.), в дальнейшем, поручая Розанову небольшие московские комиссии, прельщал его ответными благами: «За это обязуюсь вести здесь агитацию за то, чтобы стихотворцы посылали Вам свои книги. Впрочем, это не Вам, а Вашему собранию. (Оцените сей тончайший комплимент)» 7.
Изначально концентрировавший свой филологический интерес на поэтах первой половины ХIХ века, в какой-то момент Розанов обнаружил, что в его деятельной заботе в не меньшей степени нуждаются и современники (поскольку к традиционным орудиям энтропии добавились и рукотворные). Он действует очевидными для историка литературы путями, описывая в образцовом справочнике стремительно ветшающие новации революционных лет8, но при этом, провидя нужды будущего коллеги, оставляет подробнейшие дневники и тщательно проработанные воспоминания о знаменитых современниках9. К концу 1920 х - началу 30 х годов его облик в, так сказать, общественном литературном сознании, обособляется и мифологизируется; исправно служа посредником между прошедшим и вечностью, Розанов делается для многих единственной надеждой на гипотетическое будущее признание. Его библиотека, как некий книжный Ноев ковчег, хранящая по экземпляру всех когда либо вышедших русских поэтических опусов, кажется последним прибежищем для тех, кто не успел увидеть в печати ни одной собственной строки - и, начиная с 30 х годов, к нему идут непрерывным потоком рукописные сборники, мелко исписанные тетрадки, стопы машинописи - бумажные голоса тех, на кого накатывается кровавое колесо отечественной истории. Депозитарий этот (больше напоминающий своею хрупкостью бутылку с запиской в бушующем море, нежели Форт-Нокс) держался на странной милости судьбы и, может быть, в большей степени - на общей вере в эту милость: при малейшем сомнении в верноподданности и первых следственных действиях, хранилищу и хранителю не поздоровилось бы категорически (чего стоят, например, многочисленные посвящения Гумилеву, разбросанные по ранним рукописным книгам одной из его постоянных вкладчиц10).
Ниже я печатаю двенадцать его стихотворений: по нескольку образцов от каждого из этапов возмужания его лирической музы, прошедшей изысканным маршрутом - от любовной лирики к стихам на случай. Рано выработавшиеся профессиональные рефлексы заставляли его специально фиксировать этапы работы над текстом; в одной из ранних рабочих тетрадей он, явно сочувствуя будущему биографу (собственно, мне - кроме меня эти папки в архиве никто не читал), разборчиво выкладывает на листочке:
Первая редакция:
«Ты совсем почти еще не дама.
Грез твоих не смят еще венец.
Много ты встречаешь фимиама.
Много пылких, пламенных сердец»
Вторая редакция:
«Ты совсем почти еще не дама.
Грез твоих не смят еще венок.
Много ты встречаешь фимиама.
Голос сердца, он не одинок»
Третья редакция:
«Упиваясь ядом фимиама,
Знойный полдень в утро обратя,
Ты совсем почти еще не дама,
Ты совсем почти еще дитя» и т. д. 11
(Любопытно, кстати, наблюдать, как, прислушиваясь к зову времени, поэт спрыскивает пресноватые построения приправами символистского вокабуляра).
Не следует скрывать, что большая часть его ранних стихов (наподобие только что приведенного) не поднимается в художественном отношении над общим фоном эпохи, но немногочисленные исключения, как мне кажется, весьма выразительны. Стихотворения, при которых не указан источник текста, печатаются по рукописям из моего собрания.
==
1 Голицын С. Записки уцелевшего. М., 2006. С. 420.
2 Основные источники: Новикова А. М. Иван Никанорович Розанов (1874-1959). М., 1966; Андроников И. Розановская библиотека // Библиотека русской поэзии И. Н. Розанова. Библиографическое описание. М., 1975. C. 3-9; Соколов А. Н. Иван Никанорович Розанов // Известия Академии наук СССР. Отделение литературы и языка. Т. XIX. Вып. 2. М., 1960. С. 174-176; Гудзий Н. Иван Никанорович Розанов // Вестник Московского университета. Серия VII. Филология, журналистика. 1960. №. 1. С. 69-71.
3 Даря экземпляр Ю. И. Айхенвальду, автор особо оговаривал: «Со страхом и трепетом подношу Вам эту книжицу. Единственное мое оправдание: „издание не для продажи“» (экземпляр хранится в книжных фондах РГБ, шифр W 193/585).
4 «В стране поэзии есть магистраль и есть проселочные дороги. Те, кто идут по магистрали, хотя бы были второстепенны по таланту, например, Полежаев или Надсон, легче приковывают внимание современников. По проселкам бегут одинокие мечтатели. Бредущие по проселкам могут найти горячее призвание у какого-нибудь из грядущих поколений (как это было, например, с Тютчевым), а чаще бредущие по проселкам никуда не пробиваются, вязнут где-нибудь в трясинах обширного государства поэзии и исчезают в туманах безвестности» (Розанов И. Литературные репутации. М., 1929. С. 9).
5 Автограф на экземпляре неизвестной книги, поднесенной В. Лидину; цит. по копии последнего: Лидин В. Труд всей жизни // Что читать. 1960. № 10. С. 39.
6 Письмо от 21 ноября 1917 года // РГБ. Ф. 653. Карт. 40. Ед. хр. 76. Л. 1.
7 Письмо из Берлина от 29 октября 1922 года // Там же. Л. 3.
8 Розанов И. Н. Путеводитель по современной русской литературе. М., 1929 (1 е издание, датированное тем же годом, вышло в качестве приложения к журналу «Народный учитель» и в продажу не поступало).
9 Розанов И. Есенин о себе и других. М., 1926 (ср. занятные комментарии по поводу сбора материалов, положенных в основу книги: «Иван Никанорович начал задавать Есенину вопросы, записывать. Сергей стал раздражаться, злиться: он хотел ровно в назначенный час прийти к старику коммунисту, пообещавшему ему рассказать о Ленине. Увлекшись, Розанов продолжал задавать вопросы, и тогда Есенин, торопясь, начал отвечать то, что взбрело на ум.
- Что ж ты ему наговорил?
- Сказал, что мой дед был старообрядческим начетчиком.- Сергей смеется.- Наболтал о себе! Имажинистов прочесал. А потом критиковал Пушкина...
- Сережа! Пушкина?» (Ройзман М. Все, что помню о Есенине. <М., 1973>. С. 116); Розанов И. Об Александре Блоке (Из воспоминаний) // Огонек. 1940. № 35. С. 6; Розанов И. Н. <Встречи с Брюсовым> / Предисл. и публ. Е. А. Кречетовой // Литературное наследство. <Т. 85>. Валерий Брюсов. М., 1976. С. 759-772.
10 Сборник стихотворений В. А. Мониной, преподнесенный с инскриптом: «Тонкому ценителю лирики Ивану Никаноровичу Розанову на память о незнакомстве,- от автора. 12 декабря 1916 г. Москва» (РГБ. Ф. 653. Карт. 50. Ед. хр. 8).
11 РГБ. Ф. 653. Карт. 13. Ед. хр. 21. Л. 8 об.
--
--
<1>
ПОКЛОННИЦЕ АВТОРА «Нечаянной радости»
…О стихах говорили, о Блоке,
Перебрали поэтов мы множество…
Вспоминали любимые строки…
И меня поразило их тожество!
В жизни всюду зигзаги и случаи.
Много горестей, мало в них сладости.
Но и в этом случайном созвучии
О, как много нечаянной радости!
1911
(РГБ. Ф. 653. Карт. 13. Ед. хр. 19. Адресат не установлен; в бумагах раннего Розанова встречается изрядное количество женских имен, по большей части рыцарски скрытых за инициалами. Так, в той же единице хранения находится портрет загадочной Л. Д. Б. (менделеевская проекция инициалов случайна) с исполненным розановской рукой четверостишием: «Не огорчайтесь же, фотограф: / Ведь тут не надобен талант: / Чего не может дать Рембрандт, / То может дать кинематограф»)
<2>
ДРУГОЙ ПОКЛОННИЦЕ ТОГО ЖЕ ПОЭТА
Я думал: Блок нам будет блоком.
Ведь всякий, кто мечтою горд,
Хранит в молчании глубоком
Своей души святой аккорд…
Я думал: по мирским пустыням
Надолго розно мы пойдем,
Но к тем же звездам взоры кинем
И в те же бездны упадем!...
Что мы причастны тем же тайнам…
О, сердце бедное! Молчи!
Всегда в оазисе случайном
Поют так сладостно ключи!
Быть может, скоро, скоро скажем
Еще одной мечте: «прости»!
Вы не оазисом: миражем
Возникли на моем пути!...
1912
(РГБ. Ф. 653. Карт. 13. Ед. хр. 19)
<3>
Не избежать судьбы грозящей:
Я ныне счастлив наяву.
Но скоро, скоро луч скользящий
Осветит не мою главу.
Весенний кубок допивая,
Скажу ль судьбе: «Благодарю!
Но что за сила роковая,
Мне новых крыльев не давая,
Влечет к тому же алтарю?»
(Лаурин Е. Только о ней. Стихи. М. 1915. С. [6]. В рукописи (РГБ. Ф. 653. Карт. 13. Ед. хр. 21) стихотворению предпослан эпиграф: «Все мнится: счастлив я ошибкой» (Боратынский)).
<4>
АВТОМОБИЛЬ № 1189
Еще сильнее мы любили,
Служа судьбе и самовластью,
Когда зажегся небосклон
И мы неслись в автомобиле
Вперед к неведомому счастью
Под угрожающий уклон
И наши внятные желанья
За нами бешено летели
У самой бездны на краю…
И наши нежные пыланья…
И грезы дивные, не те ли,
Что снятся ангелам в раю?!
И сладкий ужас тяги к безднам,
К истокам рек первоначальным,
Восторг безумию сродни! -
И мы неслись к узорам звездным:
Свечам подобные венчальным
Мерцали вечности огни.
(Розанов И. Призраки звезд. М. 1916. С. 8. Заглавие - по рукописному сборнику «Горные крылья»: РГБ. Ф. 653. Карт. 13. Ед. хр. 24)
<5>
СОВРЕМЕННЫЕ ПИСАТЕЛИ
(Ответ Н. Н. А-у)
(Подражание Пушкину)
Смеясь жестоко, без сомненья,
Меня ты ловко заклеймил:
«Художник слова, выраженья!»
Ты очень мил, ты очень мил…
Ты неспособен, знаю, к лести,
Но ты ошибся, как и встарь,
Я откажусь от этой «чести»:
Я - не художник, я - кустарь!
Я не живу на всем готовом
И не тачаю сапогов
И не мечтаю Божьим словом
Заклятых примирить врагов,
И не кляну деторожденье,
Родив четырнадцать детей…
Я не «художник выраженья!»...
Нет! Нет! Я просто грамотей…
Не провожу ночей у Яра
И даже в Праге не сижу
И впечатления кошмара
Ни на кого не навожу.
Зимой не отдыхаю в Ницце…
И - сколь злосчастен мой удел:
В психиатрической больнице
Ни разу даже не сидел…
К новейшим выкрутасам слога
Не применюсь во весь мой век.
Я не писатель - слава Богу! -
Я просто «скромный человек»
Но ненавижу идеальный,
«Вполне литературный» слог,
Традиционный и банальный…
По мне уж лучше пишет Блок…
Я у него постиг строк до ста…
Он - человек, не жеребец:
На жизнь глядит не так уж просто,
Как Арцыбашевский наглец…
Быть может это не «модерно»
И к веку я не подхожу,
Но с равнодушием безмерным
Всегда на мальчиков гляжу…
Там «встреча солнца», тут «паренье»!
О, Арцыбашев! О, Кузмин!
Какое ж может быть сравненье?
Я по натуре - семьянин!
Но можно быть и мелкой сошкой…
Quod licet bovi… (Санин - “bos”?)…
Идти протоптанной дорожкой,
Но я и здесь и наг и бос:
Я не печатался в журнале
И никого не уморил,
И надо мною не зевали,
И я про то не говорил,
Что никому уже не ново,
Что пережевано не раз…
Нет, нет! Я не «художник слова»,
Не эхо надоевших фраз!
(РГБ. Ф. 653. Карт. 13. Ед. хр. 19. Адресат - по всей вероятности, Н. Н. Апостолов-Арденс, о котором см. прим. к ст-нию 8).
<6>
………..
К тому ж она и старше всех.
Понравилася многим «Лада»*.
Не меньший вызвала успех,
Пожалуй, Чумаченко Ада.
Всем оказала пресса честь:
Таланты постаралась взвесить,
Двенадцать было или десять
Однако не сумела счесть**.
Про козлика и про собак
Стихи Моравская читала
И смеха вызвала не мало,
И про щенка сказала так:
«С росинками на хвостике
Сидит на мокром мостике»
Парнок - другая категория,
И я запомнил из нее:
«Пусть у Европы есть история,
А у России - житие!».
Серпинскую давно я знал:
Моя когда-то ученица…
И с нетерпением я ждал,
Какая казнь ей учинится.
Сказала «Мне семнадцать лет!»
И смех раздался иронический…
На жалобы ее в ответ
Смеялся Зал Политехнический…
Когда ж немного шум затих,
Шепнула мне моя соседка:
«Стихи ничуть не хуже их
Мы пишем с Мимою нередко!»
И я узнал двух поэтесс!
К одной судьба благоприятна:
У ней есть истинный прогресс,
Она у нас лауреатна!
-
* Книга стихов Л. Столицы (здесь и далее прим. автора)
** В газетных отчетах разногласие
(Стихотворение (начальный фрагмент которого, скорее всего, утрачен) написано по поводу «вечера поэтесс», состоявшегося в Москве 22 января 1916 года. Воспоминания одной из участниц описывают его весьма подробно:
«Приятельница Архипова, антрепренерша <Е. В.> Облонская пригласила меня участвовать в организуемом «Вечере поэтесс». У меня взяли мои фотографии с выставленными мной на первый план «средневековыми руками» с загибающимися, длинными, «как у Пушкина» ногтями, с головой, полузатененной искусной светотенью, в ореоле пышных волос и воротника из изумительных кружев «point de Duchesse», сохранившихся у меня еще после мамы.
Во всех журналах, начиная с театрального «Рампа и жизнь» и кончая специальными женскими, поместили фотографии десяти участниц, предварительные заметки о целях общества, тех же, что в «Обществе художниц», и краткие характеристики уже известных поэтесс.
Во главе стояла Любовь Никитична Столица; я знала ее по сборнику стихов «Раиня», по поэме «Елена Деева». Ее сусальная, раскрашенная в ложном, псевдонародном стиле, выдуманная Русь, ее безвкусная эротика, с вульгаризацией античных мотивов, были мне чужды, но меня интересовало, что представляет собой молодая поэтесса с именем, стихи которой всюду печатают, пьесы которой идут в театрах, сценарии ставятся в кино.
Любимая нами Анна Ахматова не могла приехать из Петербурга. Другие, как Ада Чумаченко, Наталья Крандиевская, Марина Цветаева, Софья Парнок, Любовь Копылова, были мне знакомы по «Свободной эстетике». Панайотти, Моравская и я появлялись перед большой публикой впервые» (Серпинская Н. Флирт с жизнью. М. 2003. С. 132 - 133; упомянутый анонс в «Рампе и жизни» - 1916. № 3. С. 10).
Несмотря на обилие свидетельств, списочный состав участниц до сих пор не установлен: так, например, достоверно известно о неучастии Ахматовой (хотя существуют мемуары о ее выступлении там; о коллизии см.: Тименчик Р. К биографии Ахматовой // Минувшее. Исторический альманах. Т. 21. М. - СПб. 1997. С. 504 - 506), дискутабельно чтение там Цветаевой, ретроспективно от него открещивавшейся; предполагавшаяся М. Шагинян, получив афористический отказ от Гиппиус («Простите, по половому признаку я не объединяюсь»), отказалась от участия и сама - и т.п.
Упоминаемые в тексте поэтессы вряд ли нуждаются в комментарии. Цитата из Моравской приведена весьма неточно; в оригинале: «И пусть не дразнят все меня / Что хвостик я повесил: / Просохнет шерстка у меня, / Тогда я буду весел» (Моравская М. Апельсинные корки. Стихи для детей. Берлин. Б. г. С. 32). Цитата из Парнок, наоборот, дословная: «Люблю тебя в твоем просторе я / И в каждой вязкой колее. / Пусть у Европы есть история, - / Но у России: житие» (Парнок С. Вполголоса. М. 2010. С. 38). Серпинская училась у Розанова в гимназии Ржевской; кстати, там же, где и Шагинян. Намек из последней строфы мне непонятен)
<7>
ВСТУПЛЕНИЕ (к поэме)
I.
Я, как мрамор, холодею,
Видя мраморы дворцов.
Не желал бы и злодею
Погибать среди торцов.
Есть туристы: смотрят в рот
Гиду… Я ж - наоборот.
Равнодушье твердокаменное
К этим камням вековым;
Но зато участье пламенное
К новым лицам и к живым.
II.
Я на книги тратил годы,
Но редчайший экземпляр
Человеческой породы -
Для меня милее дар.
Размагниченный магнит -
Книга менее манит.
Книги я люблю утонченно
(Говорят: «библиофил»!)
Но двуногий тип законченный
Мне гораздо больше мил.
(прод. след.)
Петергоф. 21 июня 1932
(Открытка; адресована Николаю Николаевичу Апостолову (наст. фам. Арденс;1890 - 1974) - филологу и поэту. Степень дружества между автором и адресатом видна из инскрипта последнего: «Дорогим неизменным друзьям Ксеничке и Ивану Никаноровичу с любовью. Автор» (Библиотека русской поэзии И. Н. Розанова. Библиографическое описание. М. 1975. С. 301). О нем см. среди прочего: Русская интеллигенция. Автобиографии и биобиблиографические документы в собрании С. А. Венгерова. Т. 1. А - Л. СПб. 2001. С. 75. Штампы: Петергоф (22 июня 1932); Москва (23 июня 1932). Продолжение, если оно и существовало, мне неизвестно).
<8>
ПОСЛАНИЕ АЛАБИНКАМ И АЛАБИНЦАМ
1.
Шлю привет на дачу с дачи.
Кое-что у нас иначе.
Всюду лапчатые клены
И затем каштанов кроны;
По привычке стародавней,
На ночь закрывают ставни:
Дача на холме стоит,
Значит, обеспечен вид.
В летний день, сухой и ясный,
Вид действительно прекрасный
На долины, на холмы,
Где не раз гуляли мы.
Полчаса ходьбы - и Свислочь.
Хоть звучит названье кисло,
Что ж над речкою смеяться,
Если можно в ней купаться.
Каждый день туда мы ходим
Удовольствие находим,
А за кофе и ликером
Предаемся разговорам.
Как в Алабине, и тут
Все «научники» живут.
Три семьи живет научных
Дружных, но не неразлучных.
Разных наций*, та же раса
И у каждой есть терраса
И у каждой у семьи
Есть дочурка лет семи.
Оживленью помогли
Зоя, Оленька и Гли**.
Занимает также гостя
Радиолюбитель Ростя***.
Иль с Евгением сам-друг****
Коротаем свой досуг
Иль с Еленой Николавной*****
Про Шекспира презабавно
Рассуждаем два часа,
Созерцая небеса.
А как кончу я беседу,
Так тотчас же и уеду.
Здановичи
-
* Биолог - полугрек; доктор - немец. Мой приятель - полуполяк (Евг. И.)
** Дочь Евг. Ивановича - Гли
*** Сын его - студент
**** Профессор Минского университета
***** Его жена, написала статью про Шекспира
(Открытка; адресована Николаю Николаевичу Апостолову. Штампы: Минск. 2 августа 1932; Москва - 3 августа 1932 года. Написано из дачного поселка под Минском в столь же дачное подмосковное Алабино (Киевская ж. д.). Неназванные гостеприимные хозяева - Евгений Иванович Боричевский (1883 - 1934) и его жена - Елена Николаевна Даль. Первый из них знаком памятливым историкам: о нем много написано в воспоминаниях К. Локса, где, в частности, приводится его выразительный портрет: «Это был молодой человек, скорее маленького, чем среднего роста, что выражалось в высоких каблуках его ботинок, изящный, несколько напомнивший мне маркиза 18-го века» (Локс К. Повесть об одном десятилетии. Публ. Е. В. Пастернак и К. М. Поливанова // Минувшее. Исторический альманах. Т. 15. М. - СПб. 1994. С. 27). См. о нем также: Киссин С. (Муни). Легкое бремя. Издание подготовила Инна Андреева. М. 1999. С. 207; Шишкин А. Материалы к теме «Вяч. Иванов и пушкиноведение» // Вячеслав Иванов. Исследования и материалы. Вып. 1. СПб. 2010. С. 786. Недублирующиеся сведения о нем находятся здесь. Из упоминаемых в стихотворении прочих лиц идентифицируем его сын, Ростислав Евгеньевич Боричевский (1915 - после 1953), участник антифашистского сопротивления (Мінскае антыфашысцкае падполле. Минск. 1995. С. 40), впоследствии - инженер-метеоролог (см.)).
<1932>
<9>
1.
В старинном до-горьковском зданьи
С утра до полуночных звезд
Сплошные текут заседанья,
Клокочет писательский Съезд.
2.
Не видно на нем Козакова,
Не слышно Уэллса на нем,
Но съезда большого такого
Не видел и сказочный гном.
3.
Акустика гадит трибуне:
Пускай на плечах голова;
Но голос расходуют втуне,
Когда не доходят слова.
4.
Сегодня отчетные речи:
И хоры пусты и партер,
В фойе же знакомства и встречи.
Писатели здесь terre-à-terre.
5.
Торгует Писателей Лавка,
А рядом огромный буфет.
Тут блеск, оживленье и давка,
Совсем как в Парижском кафе.
6.
На завтра назначены пренья.
Блеснет корифеев тропа.
Свой слух напрягая и зренье
Замрет и застынет толпа.
21 августа 1934
(Открытка, адресованная жене в г. Кодыма Одесской области; реальный комментарий очевиден)
<10>
КАК Я ПРОВЕЛ 20 АПРЕЛЯ <1937 года>
Мое достиженье
Вчерашнего дня -
С природой сближенье
С утра до огня.
И если б не надо
Мне есть или пить,
Была бы отрада
Мне в дом не входить.
Как будто на Странде,
Как будто без дел,
Шагал на веранде,
А больше сидел.
Не зная тревоги,
Глаза пялил ниц,
И «создал» в итоге
Я десять страниц.
В окрестностях Рузы
Писал я свой сказ,
Как нянчили музы
Поэтов у нас.
Явилась сначала
Ребенку в постель,
Играть обучала,
Вручивши свирель*.
Забывши игрушки,
Ребенок внимал.
Таков был наш Пушкин,
Когда он был мал.
И после опорой
Всей жизни была,
Скакала Ленорой,
Земфирой цвела.
Вакханочкой пьяной
Поэт ее знал,
Уездной Татьяной
Явилась на бал**
И облик менялся
(Равно и поэт)
С иною встречался
Некрасов и Фет.
У Фетовой музы
Отрывиста речь,
Томят его узы
Загадочных встреч***
В минуты свиданья
Обилие грез,
Горячих лобзаний,
Непонятых слез.
О вкусах не спорим.
Некрасов знаком
С не-Фетовским горем,
С иным языком.
То муза не лести,
Но зова вперед,
Печали и мести
За бедный народ.
Великая мука
В обличьи простом:
Ни слова, ни звука,
Как били кнутом!****
Но кончить про это
Теперь мне пора:
Ведь только до Фета
Дошел я вчера.
Сегодня бы надо
Страниц двадцать пять!
А после отрада
Мне будет гулять.
Письмо я кончаю:
Ждет «подвиг труда».
P.S. Жены ожидаю
Приезда сюда.
--
* «И меж пеленками оставила свирель,
Которую сама заворожила» Пушкин <в оригинале: «меж пелен» - Л.Л.>
** Читай II - VI строфы восьмой части “Евгения Онегина»
*** Стихотворение Фета «Муза»:
«Отрывистая речь была полна печали:
Невысказанных мук и непонятных слез.
Какой-то негою томительной волнуем,
Я слушал, как слова встречались с поцелуем,
И долго без нее душа была больна
И несказанного стремления полна.
**** «Вчерашний день, часу в шестом,
Зашел я на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Ни звука из ее груди,
Лишь бич свистал, играя...
И Музе я сказал: "гяди!
Сестра твоя родная!"
Некрасов
(Адресовано жене. Написано в Доме творчества «Малеевка» (Рузский р-н Московской области); отсюда - Руза в пятом катрене, но топоним «Странде» или «Странд» моему пониманию недоступен: ничего, кроме норвежского города я найти не могу, а при чем здесь он - не знаю).
<11 - 12>
<ДВА АКРОСТИХА>
1. ПЕГАС (Посвящается В. А. Любимовой)
Вы песен хотите. Их нет у меня.
А, впрочем, я музам племянник,
Люблю я безумно Пегаса-Коня.
Я с детства и конюх и всадник.
Люблю и раешник, люблю и сонет.
Юродство порою мне мило.
Бывает, что нет вдохновенья и нет,
И дешево выйдет, да гнило.
Мое вдохновенье капризней меня,
Оно ненадежнее Польши.
«Вы, отроки-други, возьмите коня!!»
Акростих готов… Что же больше?
2. МОСТ К РАДОСТИ (Посвящается В. А. Дынник)
Вы песен хотите. Их нет у меня.
А, впрочем, я музам племянник,
Люблю я безумно Пегаса-Коня.
Я с детства и конюх и всадник.
Дышал я стихами, но скромно дышал,
Дым славы доныне меня не прельщал.
Нашел себе к радости мостик.
Но ежели ты закалишься в борьбе
«И волны и суша покорны тебе»,
Как этот послушный акростих.
23 февраля 1940 г.
Валентинов Соловей
(История этих текстов изложена самим автором: «День Валентины - самый замечательный, самый лучший день в году. «Валентина! - восклицал когда-то Блок - как поют твои соловьи». Я давно уже стал соловьем этого имени. Каждый год в этот день я обязательно пишу стихотворение, иногда удачно, иногда нет. На этот раз я решил написать более оригинально, чем когда-либо раньше. Впрочем, это вышло само собой. «У нас две Валентины Александровны», - стал размышлять я, - «как бы сочинить так, чтобы ни та, ни другая не подумала, что другую я хвалю больше, чем ее». Задача очень трудная. Я нашел единственный выход: в стихотворениях, посвященных им, совсем не хвалить их. И даже ни одним словом о них не упоминать».
В дополнение к на диво удачной биографии Валентины Александровны Любимовой (1895 - 1968) стоит упомянуть, что она была участницей возглавлявшегося Розановым литературного кружка «Девичье поле» (см. его материалы: РГБ. Ф. 653. Карт. 53. Ед. хр. 44) и что рукописный сборник ее «взрослых» стихов сохранился в его архиве (РГБ. Ф. 653. Карт. 49. Ед. хр. 15).
Чуть меньше находится в открытом доступе материалов о филологе, переводчице и поэте Валентине Александровне Дынник (1898 - 1979), хотя эта биографическая справка и эти воспоминания дружелюбны и любопытны. За пределами этих конспектов остается выразительный эпизод ее киевской книгоиздательской деятельности (Малкин Ф. История одного издания // Альманах библиофила. Выпуск. VIII. М. 1980. С. 195 - 196), ее роль в судьбе Н. Клюева (Швецова Л. К. М. Горький и Николай Клюев // Горький и его эпоха. Исследования и материалы. Выпуск 1. М. 1989. С. 220) и Бабеля (Погорельская Е. И. К истории одного русского издания Ги де Мопассана. Письма Исаака Бабеля в фольклорном архиве ГЛМ // Звено. 2005. Вестник музейной жизни. М. 2006. С. 93 - 96); характеристика Л. Озерова («статная, образованная, внимательная к новым явлениям в литературе». - Цит. по: Романова Р. Александр Твардовский. Труды и дни. М. 2006. С, 209), апологии Пильняка («В Токио, в Асакуса, я купил эту картину японской ночи. Я дарю ее Вам, Валентина Александровна Дынник, в день Валентины - в день студенческого моего праздника, ибо Валентина - студенческий праздник - студентов Московского Замоскворецкого Карла Маркса». - Пильняк Б. Письма. Том 2. 1923 - 1937. М. 2010. С. 343; имеется в виду «Институт народного хозяйства им. К. Маркса», в котором, в бытность его Коммерческим училищем, учился Пильняк) и Н. Н. Минаева («Я сегодня словно именинник, / Иль Адам, когда он был в раю, / Оттого что, Валентина Дынник, / Вам свою «Прохладу» отдаю». - ГЛМ. Ф. 343. Оп. 1. Ед. хр. 77) и мн. др.
Одно из ее посвященных Розанову стихотворений - монорим на «рты» - приведен в описании его библиотеки; ответный пока остается в рукописи).