(no subject)
(аутично-аутентичный эпиграф)
в том сне я томительно был своим любимым поэтом, который ходил по горящей то ли библиотеке, то ли музею, то ли журфаку. этот дом воспламенялся сам каждые несколько часов (совсем как у хейзел в «синекдоха, нью-йорк») и кто-то все время вызывал пожарных из меди (похожих на антикризисное пугало подводника у фаланстера). и вот последние смотрители покидают горящее здание и говорят мне, мол, дмитрий борисыч, пойдемте с нами. и я понимаю, что уйти с ними - не могу. я целую старого библиотекаря в лоб и говорю:
прощайте
(и потом добавляю):
отец
и ухожу в огонь.
(конец июля)
***
в тот год, когда мы жили на земле
и никогда об этом не жалели
на черной, круглой, выспренной, в апреле
ты почему-то думал обо мне.
(дмитрий борисович.)
вычитал у чернышева о староанглийском langoth. это "очень специфическая тоска, когда человеку было видения Рая, или Острова Яблок, или «двери в стене», - было и ушло, но всю оставшуюся жизнь он ищет его отблески"
ну вот и я так. всю жизнь буду искать его. отблески жизни, которая никогда не будет - моей.
«Если бы не ты, мои чувства были бы лишь бледным отражением чужой любви»
Если бы не ты, мои чувства были бы.
искать без возможности назвать по имени. без возможности выдохнуть ему в ухо - своим. искать в жизни той, в которой я занимаю чье-то чужое место - живу чужими идеалами. и не своими ошибками. опять та же пластинка.
…однажды мне приснилось ГЗ МГУ в образе замка, вырастающего не из проспектов, а из бескрайнего бирюзового моря. я заболел этим видением, оно не отпускает меня уже четвертый (восьмой) месяц. до крыльца ГЗ можно добраться с деревянного причала, к которому подходят поезда, бесшумно скользящие по рельсам на водной глади. я сажусь на прогретые весенним солнцем доски причала - рядом с небесными моряками и водяными-железнодорожниками. я разуваюсь и опускаю ноги в воду. на солнце кажется, что в ней мириады крошечных блесток. как будто разом полинял косяк золотых рыбок.
полощутся на ветру легкие занавески. ходуном ходят доски причала. я просыпаюсь каждый раз, когда приходит мой скоростной экспресс на паровой тяге - машинист дает гудок специально для меня…
**
…она пишет мне письмо из Одессы - про нудистский пляж, наготу, которая должна ассоциироваться с желанием, а здесь «они обсуждают цены на топливо», про то, как гончар подарил ей глиняную миску, а назавтра приезжает подруга, и она не знает, из чего будет ее кормить, про то, как ей подарили тельняшку и про камушек с дырочкой (для меня), который сам прыгнул ей в руки, вынесенный волной…
…мне снится зимнее море, на которое я так и не поехал. ленинградская метель над заливом, цветущий миндаль, заевшая перемотка. поломанные сигареты. белая кожа.
красные руки. красный берет. кусачий свитер, кусачие льдинки, занозливые доски.
всё самое колючее и острое.
и это мученичество - вполоборота на пирсе. странной чёткости мечты и воспоминания, никогда не бывшие моими.
и эта, как заноза, неизбывность, раз за разом возвращающая меня в места, где мне нет ни покоя, ни воли.
(не мешайте седатики с алкоголем! (с)
*
<…>
он разрушает те нейроны,
где все мои воспоминания хранятся,
царапает иглою по пластинке,
ломая нуклеиновые кислоты,
все превращается в чернила,
как будто пролиты ребенком,
они струятся по путям-сосудам
и формируют очертанья,
которые никто не понимает,
все тонет, тонет в неизвестной глубине…
(«Поэтический минимум», поэты-безумцы.)
бродить со своим призраком тоски по шаткому, как подмостки, как пирс с трамвайными рельсами, ломоносовскому проспекту - все словно затонуло на какую-то несоизмеримую с реальностью невесомость. стеклянные рыбы гладят меня плавниками. разбиваются о мой лоб. я не могу докричаться до него через эту ужасающую толщу воды. я постоянно пытаюсь извиняться перед ним за свое существование. за свои попытки опуститься до самого дна. за попытки ненавидеть всех, у кого есть хоть какие-нибудь мечты. за невозможность сделать выбор и отвечать за него. за свою необходимость все время испытывать чувство оставленности. он смотрит так, будто у меня пятна Роршаха вместо глаз. он извиняется за неосуществимость себя - tramway courtoisie, конечно. его куртуазное мученичество, космогонический припадок. вериги имени меня.
«О, Заратустра - это наше семейное» - скажет мама. 39-ый трамвай у меня, похоже, в генах.
*
голубиная книга - не вернется
(все мое глубинное - тоже)
понимать это на остановке у ГЗ - под шинкаевским небом, с карманами, набитыми сливочными помадками и гербовыми пуговицами. я снова и снова разбиваю свой агрегат о проспект в попытке запечатлеть свои отдаленные миры. он уходит в свой замок, и с каждым его шагом прочь все подергивается сизой акварельной дымкой; море отступает, оставляя угли, соль и голубиные перья, рама с его портретом пуста и безмолвна, как и в самый первый день; все книги закрыты, и только шиповник лезет лиловым вензелем с семнадцатой страницы, штампом и клеймом; я снова и снова просыпаюсь в XIX-ом веке - сучком и задоринкой на его генеалогическом древе, досадным промедлением, последним гудком машиниста; я выдыхаю, я отсекаю все корни, мои руки снова в ссадинах и снах шизофреника. что твоя монотипия в локтевом сгибе - мой чернильный роршах не сдает позиций по нескольку недель.
«Его мать тоже скучает по нему, хотя никогда не признается в этом» (с)
(начало мая)
в том сне я томительно был своим любимым поэтом, который ходил по горящей то ли библиотеке, то ли музею, то ли журфаку. этот дом воспламенялся сам каждые несколько часов (совсем как у хейзел в «синекдоха, нью-йорк») и кто-то все время вызывал пожарных из меди (похожих на антикризисное пугало подводника у фаланстера). и вот последние смотрители покидают горящее здание и говорят мне, мол, дмитрий борисыч, пойдемте с нами. и я понимаю, что уйти с ними - не могу. я целую старого библиотекаря в лоб и говорю:
прощайте
(и потом добавляю):
отец
и ухожу в огонь.
(конец июля)
***
в тот год, когда мы жили на земле
и никогда об этом не жалели
на черной, круглой, выспренной, в апреле
ты почему-то думал обо мне.
(дмитрий борисович.)
вычитал у чернышева о староанглийском langoth. это "очень специфическая тоска, когда человеку было видения Рая, или Острова Яблок, или «двери в стене», - было и ушло, но всю оставшуюся жизнь он ищет его отблески"
ну вот и я так. всю жизнь буду искать его. отблески жизни, которая никогда не будет - моей.
«Если бы не ты, мои чувства были бы лишь бледным отражением чужой любви»
Если бы не ты, мои чувства были бы.
искать без возможности назвать по имени. без возможности выдохнуть ему в ухо - своим. искать в жизни той, в которой я занимаю чье-то чужое место - живу чужими идеалами. и не своими ошибками. опять та же пластинка.
…однажды мне приснилось ГЗ МГУ в образе замка, вырастающего не из проспектов, а из бескрайнего бирюзового моря. я заболел этим видением, оно не отпускает меня уже четвертый (восьмой) месяц. до крыльца ГЗ можно добраться с деревянного причала, к которому подходят поезда, бесшумно скользящие по рельсам на водной глади. я сажусь на прогретые весенним солнцем доски причала - рядом с небесными моряками и водяными-железнодорожниками. я разуваюсь и опускаю ноги в воду. на солнце кажется, что в ней мириады крошечных блесток. как будто разом полинял косяк золотых рыбок.
полощутся на ветру легкие занавески. ходуном ходят доски причала. я просыпаюсь каждый раз, когда приходит мой скоростной экспресс на паровой тяге - машинист дает гудок специально для меня…
**
…она пишет мне письмо из Одессы - про нудистский пляж, наготу, которая должна ассоциироваться с желанием, а здесь «они обсуждают цены на топливо», про то, как гончар подарил ей глиняную миску, а назавтра приезжает подруга, и она не знает, из чего будет ее кормить, про то, как ей подарили тельняшку и про камушек с дырочкой (для меня), который сам прыгнул ей в руки, вынесенный волной…
…мне снится зимнее море, на которое я так и не поехал. ленинградская метель над заливом, цветущий миндаль, заевшая перемотка. поломанные сигареты. белая кожа.
красные руки. красный берет. кусачий свитер, кусачие льдинки, занозливые доски.
всё самое колючее и острое.
и это мученичество - вполоборота на пирсе. странной чёткости мечты и воспоминания, никогда не бывшие моими.
и эта, как заноза, неизбывность, раз за разом возвращающая меня в места, где мне нет ни покоя, ни воли.
(не мешайте седатики с алкоголем! (с)
*
<…>
он разрушает те нейроны,
где все мои воспоминания хранятся,
царапает иглою по пластинке,
ломая нуклеиновые кислоты,
все превращается в чернила,
как будто пролиты ребенком,
они струятся по путям-сосудам
и формируют очертанья,
которые никто не понимает,
все тонет, тонет в неизвестной глубине…
(«Поэтический минимум», поэты-безумцы.)
бродить со своим призраком тоски по шаткому, как подмостки, как пирс с трамвайными рельсами, ломоносовскому проспекту - все словно затонуло на какую-то несоизмеримую с реальностью невесомость. стеклянные рыбы гладят меня плавниками. разбиваются о мой лоб. я не могу докричаться до него через эту ужасающую толщу воды. я постоянно пытаюсь извиняться перед ним за свое существование. за свои попытки опуститься до самого дна. за попытки ненавидеть всех, у кого есть хоть какие-нибудь мечты. за невозможность сделать выбор и отвечать за него. за свою необходимость все время испытывать чувство оставленности. он смотрит так, будто у меня пятна Роршаха вместо глаз. он извиняется за неосуществимость себя - tramway courtoisie, конечно. его куртуазное мученичество, космогонический припадок. вериги имени меня.
«О, Заратустра - это наше семейное» - скажет мама. 39-ый трамвай у меня, похоже, в генах.
*
голубиная книга - не вернется
(все мое глубинное - тоже)
понимать это на остановке у ГЗ - под шинкаевским небом, с карманами, набитыми сливочными помадками и гербовыми пуговицами. я снова и снова разбиваю свой агрегат о проспект в попытке запечатлеть свои отдаленные миры. он уходит в свой замок, и с каждым его шагом прочь все подергивается сизой акварельной дымкой; море отступает, оставляя угли, соль и голубиные перья, рама с его портретом пуста и безмолвна, как и в самый первый день; все книги закрыты, и только шиповник лезет лиловым вензелем с семнадцатой страницы, штампом и клеймом; я снова и снова просыпаюсь в XIX-ом веке - сучком и задоринкой на его генеалогическом древе, досадным промедлением, последним гудком машиниста; я выдыхаю, я отсекаю все корни, мои руки снова в ссадинах и снах шизофреника. что твоя монотипия в локтевом сгибе - мой чернильный роршах не сдает позиций по нескольку недель.
«Его мать тоже скучает по нему, хотя никогда не признается в этом» (с)
(начало мая)