(no subject)
Одно из мрачнейших событий детства - средняя школа, чья мрачность усилена невероятной растянутостью во времени. Это особенно тяжело, если вспомнить как неторопливо время, если ты в пятом классе, а интернет на район протянут еще через 10 лет. В самом царстве мрака под кодовым названием ЗОШ имелись дополнительные провалы, вроде уроков труда, или злобной математички. Одной из глубочайших впадин была Марианская Матрёна Ивановна - учитель географии. Всё, решительно всё в этой окраинной ЗОШ в рабочем грязном городе, было поставлено на службу её чёрной славы, славы человека, перед которым трепещет вся школа. Везде есть такие, но обычно это директор, а Матрёна Ивановна не была даже завучем, я подозреваю, это от того, что её боялись не только дети, но и педсостав, и обслуживающий персонал. Даже кабинет географии отстоял от всех иных, и находился не в общем крыле средней школы, а непосредственно над вестибюлем, напротив спортзала, чтоб регулярно сталкиваться с Матрёной могли лишь подвыпившие физруки. Так и обитала она в отдаленном логове более всего похожая на выродившегося до размеров крупного человека горного тролля. Ходили слухи, что на самом деле, она нормальная. Но никто не верил.
Не было в ней обычного учительского ехидства, радости, с которой старший и наделенный властью унижает чужого ребенка, она никогда не срывалась на привычный в школе визг. Скорее, чувство её к ученикам было сродни бесконечному разочарованию, густо смазанному убежденностью, что только репрессиями можно достичь хоть какого-то результата. Она никого никогда не запоминала по именам, или фамилиям, - не имело смыла, конечно. Мы были для неё как камни в горах - серые, одинаковые, неодушевленные, несъедобные, но, теоретически, способные заполнить контурные карты.
И вот эти самые карты мне невозможно простить ей, потому что карта, прекрасная географическая карта, и все что с этим связано - будь то атлас или глобус, превратилось в символ репрессий, именно к ней нужно было выйти, чтоб потерять волю, превратиться в истукан, онеметь, попробовать заговорить, заикаться, забыть все, что знал - даже врожденные платоновские идеи. И все это для того, чтобы Матрёна Ивановна, в очередной раз зычно изумилась нашей нелюбознательности, нашему необъяснимому иррациональному страху - страху перед картой.
Не было в ней обычного учительского ехидства, радости, с которой старший и наделенный властью унижает чужого ребенка, она никогда не срывалась на привычный в школе визг. Скорее, чувство её к ученикам было сродни бесконечному разочарованию, густо смазанному убежденностью, что только репрессиями можно достичь хоть какого-то результата. Она никого никогда не запоминала по именам, или фамилиям, - не имело смыла, конечно. Мы были для неё как камни в горах - серые, одинаковые, неодушевленные, несъедобные, но, теоретически, способные заполнить контурные карты.
И вот эти самые карты мне невозможно простить ей, потому что карта, прекрасная географическая карта, и все что с этим связано - будь то атлас или глобус, превратилось в символ репрессий, именно к ней нужно было выйти, чтоб потерять волю, превратиться в истукан, онеметь, попробовать заговорить, заикаться, забыть все, что знал - даже врожденные платоновские идеи. И все это для того, чтобы Матрёна Ивановна, в очередной раз зычно изумилась нашей нелюбознательности, нашему необъяснимому иррациональному страху - страху перед картой.