Вспоминание детства - квартира (4)
Туалет был старый, без наклонной плоскости для стекания. От него шла высокая черная труба, и наверху был бак. С бака свисала цепь, на конце которой был увесистый фарфоровый наконечник. Сиденье - деревянный обод. Меня всегда учили, что его надо поднимать, когда писаешь и кто-то мне внушил мысль, что писать, сидя на унитазе - не по-мужски. К моче и какашкам у меня сформировалось отношение как к чему-то постыдному, чего (а) необходимо стесняться и (б) никогда не показывать на людях. Если кто-то смотрит, как ты писаешь или какаешь, то это что-то исключительно позорное. Если кто-то видит твою мочу или какашки в уитазе - это позор и оскорбление для того человека, который это увидел. Я не один был такой - один раз в гостях я открыл дверь, и там сидела девочка - она ее моментально со злостью захлопнула, и потом нам было «тяжело разговаривать» друг с другом, каждый из нас считал, что между нами произошло что-то постыдное.
В туалете справа стояла этажерка на шатающихся ножках, она досталась еще от деда. Ее верх был покрыт какой-то тряпкой. На этажерке лежали книги - то, что все читали в туалете, считалось любовью к чтению и образованию, хотя за пределами туалета никто практически не читал. Там лежало «Три Мушкетера», и я почему-то гордился тем, что перечитывал ее раз 20.
20, конечно, было преувеличенным числом, но я ее действительно много раз читал.
Слева от унитаза в углу стоял поднос, куда писал кот. Он не только туда писал, но потом заходил туда лапами и рвал бумагу когтями, а затем выбегал в квартиру, заляпывая пол следами от мочи. От этого минут на 20 по квартире распространялся очень вонючий запах. Запах мне ужасно не нравился, кота пытались за это бить, но потом от этого отказались - но отец иногда психовал и гонялся за ним. В результате у кота выработалась привычка нестись стремглав из туалета и забиваться куда-нибудь под шкаф. Если его даже никто не трогал после писанья, то он всегда был запуганным и минут 20 не показывался на глаза. Блин, этот кот - точное описания меня в семье, даже если я ничего не делал, я всегда боялся наказания и старался особо не показываться на глаза. Я придумывал иногда себе занятия, чтобы не пересекаться с отцом в квартире и оставаться в своей комнате. Я очень боялся пропахнуть котом и боялся так привыкнуть к его запахи мочу, что рам бы уже не понимал - пахну я котом или нет.
Я часто вытаскивал описанные котом газеты и нес их в мусорный ящик. Я брезгливо держал описанную газету, и так же брезгливо от нее избавлялся, кидая ее в мусорное ведро. Ведро было кремово-желтым, с пластмассовой крышкой и пластмассовой ручкой. Хорошо помню звук, от соприкосновения крышки с ведром, и как она садилась в пазы. В мои обязанности входило выносить мусор. Помойка была далеко от дома. Мне очень нравилось рыться в помойных бачках и смотреть что там; я не помню, чтобы находил что-то интересное (и тем более мне запрещалось притаскивать это домой), но мне помойные баки казались каким-то другим миром - как свидетельством жизни людей на другой планете.
На стенке туалета рядом с этажеркой висел тряпочный конверт - как большой карман. Он тоже достался от деда. Туда аккуратными квадратами складывались газетные куски, которыми вытирали попу. Кто-то мне сказал, что буквы в газете аллюминевые, и они оставляют след внутри попы. После этого я старался вытираться ими как можно меньше. Газета рвалась на квадратики по складкам, ее вроде не резали ножницами. Мне очень не нравились следы от какашек на газетной бумаге, куски газет я иногда читал от скуки. На полу лежал какой-то коврик. Я ненавидел запах какашек отца, настолько, что если мне казалось, что мои издают такой же запах, то у меня начиналась паника. Я боялся стать таким же как он, и боялся стать таким же как и он больным человеком. Интересно - я много занимался спортом, он меня гонял, чуть ли не каждое утро на зарядку, но я все равно всегда воспринимал себя склонным к болезням, больным парнем. Я всегда ждал, что со мной произойдет что-то ужасное и неприятное, что меня за это отругают, и мне хотелось «перестать быть». Я помню, что единственным шансом на прекращение страданий мне казалось даже не бегство, а самоустранение. Возможно этот механизм - и есть начало моих хронических болезней, так как они являлись для меня единственным "выходом" - меня начинали жалеть, когда я плохо себя чувствовал, и мне часто мне казалось, что бесконечный поток жестокостей по отношению ко мне может быть остановлен только созданием такой ситуации, когда меня жалеют. А жалели и не трогали меня, только когда я болел. Иногда и это не работало - когда я ломал руку и ходил в гипсе, мне казалось, что отец на меня сильно злится за мою слабость. Он, конечно, не трогал меня, когда у меня был гипс, но не трогал меня просто из жалости к моему уродству, просто считал невозможным бить калеку. Поэтому создание таких ситуаций, когда мне не удавалось манипулировать жалостью ко мне, тоже не всегда было выходом. Тогда мне и хотелось исчезнуть с лица земли и прекратить этим все мучения. [Возможно так и включился для меня механизм "пользы мучений" - с одной стороны они были для меня очень тяжелыми, с другой стороны - чем болье их было, тем больше было шансов в моем понимании, что меня за них начнут жалеть, и что когда-нибудь они перевесят критическую массу, когда отец скажает - все, парень, ты намучился, я вижу сколько ты вытерпел, хватит, забудем это].
Механизм вызывания жалости к себе мне очень хорошо знаком, я всегда полагался на него как на возможный выход, либо добиться жалости к себе, либо провалиться под землю, но как провалиться под землю я не знал. Два ярких примера, которые я помню, когда я использовал механизм жалости, для 'искупления грехов':
1. Я снова получил тройку в школе, меня, как правило, за это били. Я шел домой и не знал что делать. Я думал о том, как можно не прийти домой, чтобы избежать нависшего наказания, но выхода у меня не было. И придумал историю. Я пришел домой, сразу выпалил, что у меня тройка, и затем добавил: "А по дороге меня избили хулиганы. Их было несколько и мне дали по морде". Я думал так - если он узнает, что меня уже избили, то бить меня еще раз не будет. Так и произошло. Я сейчас вспомнил его реакцию, и меня чуть не вырвало - она была реакцией садиста, отдаюшего себе отчет в полной власти над другим человеком.
Первое, что он сделал, когда услышал мою историю - покровительственно усмехнулся. Я понял, что он знает, что я вру, но с высоты своего положения он меня решил пожалеть на этот раз и не трогать. Это и говорила его усмешка - я знаю, что ты врешь, я знаю, что ты меня боишься до смерти, ну да ладно - на этот раз тебе вранье сойдет с рук. Блин - это человек усмехался тому, что я ползаю у него в ногах, и прошу меня не бить своим мелким враньем. И его реакция - надменное чувство превосходства, снисходительная улыбка и милостивое прощение. Блин, он не был пьяным, не был в состоянии аффекта - это было днем, он был в своем уме и здравом рассудке, он сидел и работал над своими институтскими бумагами. Это значит, что эта реакция ему была просто свойственна, она была вызвана не алкоголем, ничем другим - напротив, он выглядел крайне спокойным, и без проблем переключился на свои бумаги. Я знал, что в этот раз мне удалось надавить ему на жалость, а в следующий раз уже никакой трюк не пройдет - он ведь меня на этом уже раскусил. Все что мне оставалось - это придумывать "что-то более серьезное и достоверное" и оставалось только ломать руки, ноги, или заболеть смертельно, чтобы вызвать жалость.
2. В школе - у меня снова рука в гипсе, я ее ломал 6 раз. Меня в этом году хронически били - не сильно, не по лицу, но было очень неприятно, и меня постоянно задирали. Блин - и тут произошло 'чудо' - меня перестали бить, когда у меня появился гипс на сломанной руке. Болеть, оказывается, классно - это спасает от насилия. Если я буду вызывать жалость других, то меня не будут трогать.
Прямо напротив выхода из туалета было небольшое помещение, которое вело в кухню. В этом помещении слева были полки, а над ними, какой-то закрывающийся на ключ шкаф. Что было в шкафу, не помню (вроде медикаменты - но там была еще куча всего), что было на полках, помню смутно. Из медикаментов помню какие-то таблетки в бумажных упаковках и капли для носа - глазолин. Были еще мази для дезинфекции, йод, зленка, ношпа и бинты. Был еще градусник в специальном прозрачном футляре, с синим колпачком. Один раз градусник разбился, и мать ползала по полу, собирая разбегающиеся комки ртути. У нее был очень озабоченный вид, почему-то разбегающаяся ртуть считалась очень опасной. Я тоже испуглася.
На нижней полке стояли две деревянные коробки с инструментами. В большой коробке лежали большие инструменты, в маленькой и низкой - маленькие.
В большой коробке лежали молоток (большой, с зеленой головой и маленький - с черной, она часто отваливалась) и напильники, один с ручкой один без. Там же лежали листы серой наждачной бумаги. В маленькой коробке лежали разные отвертки, и, кажется, паяльник и куски алюминиевой проволоки для пайки, свернутые в клубок. Там же был маленький кусок, похожий на янтарь, он использовался для того чтобы окунать в него паяльник. Мне очень нравилось, когда раскаленный паяльник опускался в алюминий, и куски алюминия превращались в жидкие разбегающиеся комки. Между коробок лежал коловорот. Мне было тяжело им пользоваться, но мне очень нравилось менять в нем сверла. Еще там лежал странный предмет - безмен - такая штука на пружине с крюком на конце для взвешивания. Еще в маленькой коробке лежали большие железные плоскогубцы и маленькие - они были с красными пластмассовыми ручками. Вспомнил, что я научился лезвием бритвы зачищать провода для спайки, но иногда оставлял царапины на пальцы, если бритва соскакивала с провода. Провода были из меди. Рядом стояла железная банка с гвоздями и винтами. Мне нравилось копаться в гвоздях и ворошить их, но очень не нравилось, когда гвозди и винты оттуда вываливались на пол всей кучей, и мне приходилось собирать их и запихивать обратно.
Чуть выше было несколько полок с книжками. Из книжек помню собрание сочинений Эренбурга и Куприна. У Куприна я как-то нашел рассказ про девушку, которая работала в публичном доме - меня одновременно очень возбуждало представлять ее и других девушек, трахающимися с парнями, но из-за описания Куприным возникало восприятие проституток как больных и юродивых. Я четко помню, что от чтения у меня начинало возникать отвращение к сексу. Блин, великий русский писатель. Эренбурга очень хвалила мать - я пробовал читать его воспоминания о Париже, но они мне казались скучными и очень безрадостными. Я пытался себя насиловать и читать дальше, мнение матери для меня было важным, но из-за скуки бросил. Бросил, но вывод о том, что книга неинтересная не сделал - я считал, что я маленький и ничего не понимаю. Еще из таких книг помню Фитцджеральда - Великий Гетсби. Я пробовал ее читать, и все время умирал от скуки, я не понимал, как это может быть интересным. Но мне все вбивали в голову, что это искусство, и я решил, что я просто маленький. Я убедил себя в том, что такое количество людей не может ошибаться и общепризнанность и является долазательством таланта.
Вспомнил, на этих полках еще стояли томики Достоевского. То же самое - скукотень неимоверная, но я остался при мнении, что это искусство, которое я не понимаю из-за возраста. Полки закрывались занавеской - неприятной синей тряпкой на простой веревке. Она, вроде, иногда срывалась с петель, то есть с гвоздей, к которым была прикреплена. Эта занавеска всегда пахла пылью и чем-то очень старым.
Вход на кухню закрывался большой массивной дверью. На ребре двери были приделаны две толстые черные резины - такие, какие используются на лыжах чтобы нога держалась прочно, поэтому дверь можно было закрыть так полотно, что открывать ее приходилось несколькими сильными рывками. Над дверью был карниз, поверх которого были небольшие окошки. За карниз можно было ухватиться подтянуться немного и шпионить за тем, что происходило на кухне. Окошки запотевали, когда на кухне поднималась температура или когда набирали горячую воду в ванную. На этом карнизе меня отец заставлял подтягиваться, я помню, что не мог, но потом все равно насиловал себя и пытался подтягиваться, чтобы не казаться слабаком перед отцом и чтобы он на меня не злился. Я ненавидел этот карниз и ненавидел висеть на нем, зная, что на нем не подтянуться. Он у меня ассоциировался с бессилием и с осуждением собственной слабости.
В туалете справа стояла этажерка на шатающихся ножках, она досталась еще от деда. Ее верх был покрыт какой-то тряпкой. На этажерке лежали книги - то, что все читали в туалете, считалось любовью к чтению и образованию, хотя за пределами туалета никто практически не читал. Там лежало «Три Мушкетера», и я почему-то гордился тем, что перечитывал ее раз 20.
20, конечно, было преувеличенным числом, но я ее действительно много раз читал.
Слева от унитаза в углу стоял поднос, куда писал кот. Он не только туда писал, но потом заходил туда лапами и рвал бумагу когтями, а затем выбегал в квартиру, заляпывая пол следами от мочи. От этого минут на 20 по квартире распространялся очень вонючий запах. Запах мне ужасно не нравился, кота пытались за это бить, но потом от этого отказались - но отец иногда психовал и гонялся за ним. В результате у кота выработалась привычка нестись стремглав из туалета и забиваться куда-нибудь под шкаф. Если его даже никто не трогал после писанья, то он всегда был запуганным и минут 20 не показывался на глаза. Блин, этот кот - точное описания меня в семье, даже если я ничего не делал, я всегда боялся наказания и старался особо не показываться на глаза. Я придумывал иногда себе занятия, чтобы не пересекаться с отцом в квартире и оставаться в своей комнате. Я очень боялся пропахнуть котом и боялся так привыкнуть к его запахи мочу, что рам бы уже не понимал - пахну я котом или нет.
Я часто вытаскивал описанные котом газеты и нес их в мусорный ящик. Я брезгливо держал описанную газету, и так же брезгливо от нее избавлялся, кидая ее в мусорное ведро. Ведро было кремово-желтым, с пластмассовой крышкой и пластмассовой ручкой. Хорошо помню звук, от соприкосновения крышки с ведром, и как она садилась в пазы. В мои обязанности входило выносить мусор. Помойка была далеко от дома. Мне очень нравилось рыться в помойных бачках и смотреть что там; я не помню, чтобы находил что-то интересное (и тем более мне запрещалось притаскивать это домой), но мне помойные баки казались каким-то другим миром - как свидетельством жизни людей на другой планете.
На стенке туалета рядом с этажеркой висел тряпочный конверт - как большой карман. Он тоже достался от деда. Туда аккуратными квадратами складывались газетные куски, которыми вытирали попу. Кто-то мне сказал, что буквы в газете аллюминевые, и они оставляют след внутри попы. После этого я старался вытираться ими как можно меньше. Газета рвалась на квадратики по складкам, ее вроде не резали ножницами. Мне очень не нравились следы от какашек на газетной бумаге, куски газет я иногда читал от скуки. На полу лежал какой-то коврик. Я ненавидел запах какашек отца, настолько, что если мне казалось, что мои издают такой же запах, то у меня начиналась паника. Я боялся стать таким же как он, и боялся стать таким же как и он больным человеком. Интересно - я много занимался спортом, он меня гонял, чуть ли не каждое утро на зарядку, но я все равно всегда воспринимал себя склонным к болезням, больным парнем. Я всегда ждал, что со мной произойдет что-то ужасное и неприятное, что меня за это отругают, и мне хотелось «перестать быть». Я помню, что единственным шансом на прекращение страданий мне казалось даже не бегство, а самоустранение. Возможно этот механизм - и есть начало моих хронических болезней, так как они являлись для меня единственным "выходом" - меня начинали жалеть, когда я плохо себя чувствовал, и мне часто мне казалось, что бесконечный поток жестокостей по отношению ко мне может быть остановлен только созданием такой ситуации, когда меня жалеют. А жалели и не трогали меня, только когда я болел. Иногда и это не работало - когда я ломал руку и ходил в гипсе, мне казалось, что отец на меня сильно злится за мою слабость. Он, конечно, не трогал меня, когда у меня был гипс, но не трогал меня просто из жалости к моему уродству, просто считал невозможным бить калеку. Поэтому создание таких ситуаций, когда мне не удавалось манипулировать жалостью ко мне, тоже не всегда было выходом. Тогда мне и хотелось исчезнуть с лица земли и прекратить этим все мучения. [Возможно так и включился для меня механизм "пользы мучений" - с одной стороны они были для меня очень тяжелыми, с другой стороны - чем болье их было, тем больше было шансов в моем понимании, что меня за них начнут жалеть, и что когда-нибудь они перевесят критическую массу, когда отец скажает - все, парень, ты намучился, я вижу сколько ты вытерпел, хватит, забудем это].
Механизм вызывания жалости к себе мне очень хорошо знаком, я всегда полагался на него как на возможный выход, либо добиться жалости к себе, либо провалиться под землю, но как провалиться под землю я не знал. Два ярких примера, которые я помню, когда я использовал механизм жалости, для 'искупления грехов':
1. Я снова получил тройку в школе, меня, как правило, за это били. Я шел домой и не знал что делать. Я думал о том, как можно не прийти домой, чтобы избежать нависшего наказания, но выхода у меня не было. И придумал историю. Я пришел домой, сразу выпалил, что у меня тройка, и затем добавил: "А по дороге меня избили хулиганы. Их было несколько и мне дали по морде". Я думал так - если он узнает, что меня уже избили, то бить меня еще раз не будет. Так и произошло. Я сейчас вспомнил его реакцию, и меня чуть не вырвало - она была реакцией садиста, отдаюшего себе отчет в полной власти над другим человеком.
Первое, что он сделал, когда услышал мою историю - покровительственно усмехнулся. Я понял, что он знает, что я вру, но с высоты своего положения он меня решил пожалеть на этот раз и не трогать. Это и говорила его усмешка - я знаю, что ты врешь, я знаю, что ты меня боишься до смерти, ну да ладно - на этот раз тебе вранье сойдет с рук. Блин - это человек усмехался тому, что я ползаю у него в ногах, и прошу меня не бить своим мелким враньем. И его реакция - надменное чувство превосходства, снисходительная улыбка и милостивое прощение. Блин, он не был пьяным, не был в состоянии аффекта - это было днем, он был в своем уме и здравом рассудке, он сидел и работал над своими институтскими бумагами. Это значит, что эта реакция ему была просто свойственна, она была вызвана не алкоголем, ничем другим - напротив, он выглядел крайне спокойным, и без проблем переключился на свои бумаги. Я знал, что в этот раз мне удалось надавить ему на жалость, а в следующий раз уже никакой трюк не пройдет - он ведь меня на этом уже раскусил. Все что мне оставалось - это придумывать "что-то более серьезное и достоверное" и оставалось только ломать руки, ноги, или заболеть смертельно, чтобы вызвать жалость.
2. В школе - у меня снова рука в гипсе, я ее ломал 6 раз. Меня в этом году хронически били - не сильно, не по лицу, но было очень неприятно, и меня постоянно задирали. Блин - и тут произошло 'чудо' - меня перестали бить, когда у меня появился гипс на сломанной руке. Болеть, оказывается, классно - это спасает от насилия. Если я буду вызывать жалость других, то меня не будут трогать.
Прямо напротив выхода из туалета было небольшое помещение, которое вело в кухню. В этом помещении слева были полки, а над ними, какой-то закрывающийся на ключ шкаф. Что было в шкафу, не помню (вроде медикаменты - но там была еще куча всего), что было на полках, помню смутно. Из медикаментов помню какие-то таблетки в бумажных упаковках и капли для носа - глазолин. Были еще мази для дезинфекции, йод, зленка, ношпа и бинты. Был еще градусник в специальном прозрачном футляре, с синим колпачком. Один раз градусник разбился, и мать ползала по полу, собирая разбегающиеся комки ртути. У нее был очень озабоченный вид, почему-то разбегающаяся ртуть считалась очень опасной. Я тоже испуглася.
На нижней полке стояли две деревянные коробки с инструментами. В большой коробке лежали большие инструменты, в маленькой и низкой - маленькие.
В большой коробке лежали молоток (большой, с зеленой головой и маленький - с черной, она часто отваливалась) и напильники, один с ручкой один без. Там же лежали листы серой наждачной бумаги. В маленькой коробке лежали разные отвертки, и, кажется, паяльник и куски алюминиевой проволоки для пайки, свернутые в клубок. Там же был маленький кусок, похожий на янтарь, он использовался для того чтобы окунать в него паяльник. Мне очень нравилось, когда раскаленный паяльник опускался в алюминий, и куски алюминия превращались в жидкие разбегающиеся комки. Между коробок лежал коловорот. Мне было тяжело им пользоваться, но мне очень нравилось менять в нем сверла. Еще там лежал странный предмет - безмен - такая штука на пружине с крюком на конце для взвешивания. Еще в маленькой коробке лежали большие железные плоскогубцы и маленькие - они были с красными пластмассовыми ручками. Вспомнил, что я научился лезвием бритвы зачищать провода для спайки, но иногда оставлял царапины на пальцы, если бритва соскакивала с провода. Провода были из меди. Рядом стояла железная банка с гвоздями и винтами. Мне нравилось копаться в гвоздях и ворошить их, но очень не нравилось, когда гвозди и винты оттуда вываливались на пол всей кучей, и мне приходилось собирать их и запихивать обратно.
Чуть выше было несколько полок с книжками. Из книжек помню собрание сочинений Эренбурга и Куприна. У Куприна я как-то нашел рассказ про девушку, которая работала в публичном доме - меня одновременно очень возбуждало представлять ее и других девушек, трахающимися с парнями, но из-за описания Куприным возникало восприятие проституток как больных и юродивых. Я четко помню, что от чтения у меня начинало возникать отвращение к сексу. Блин, великий русский писатель. Эренбурга очень хвалила мать - я пробовал читать его воспоминания о Париже, но они мне казались скучными и очень безрадостными. Я пытался себя насиловать и читать дальше, мнение матери для меня было важным, но из-за скуки бросил. Бросил, но вывод о том, что книга неинтересная не сделал - я считал, что я маленький и ничего не понимаю. Еще из таких книг помню Фитцджеральда - Великий Гетсби. Я пробовал ее читать, и все время умирал от скуки, я не понимал, как это может быть интересным. Но мне все вбивали в голову, что это искусство, и я решил, что я просто маленький. Я убедил себя в том, что такое количество людей не может ошибаться и общепризнанность и является долазательством таланта.
Вспомнил, на этих полках еще стояли томики Достоевского. То же самое - скукотень неимоверная, но я остался при мнении, что это искусство, которое я не понимаю из-за возраста. Полки закрывались занавеской - неприятной синей тряпкой на простой веревке. Она, вроде, иногда срывалась с петель, то есть с гвоздей, к которым была прикреплена. Эта занавеска всегда пахла пылью и чем-то очень старым.
Вход на кухню закрывался большой массивной дверью. На ребре двери были приделаны две толстые черные резины - такие, какие используются на лыжах чтобы нога держалась прочно, поэтому дверь можно было закрыть так полотно, что открывать ее приходилось несколькими сильными рывками. Над дверью был карниз, поверх которого были небольшие окошки. За карниз можно было ухватиться подтянуться немного и шпионить за тем, что происходило на кухне. Окошки запотевали, когда на кухне поднималась температура или когда набирали горячую воду в ванную. На этом карнизе меня отец заставлял подтягиваться, я помню, что не мог, но потом все равно насиловал себя и пытался подтягиваться, чтобы не казаться слабаком перед отцом и чтобы он на меня не злился. Я ненавидел этот карниз и ненавидел висеть на нем, зная, что на нем не подтянуться. Он у меня ассоциировался с бессилием и с осуждением собственной слабости.